Рой Якобсен - Чистая вода
Юн зажег свет.
— Дверь была открыта,— сообщил неизвестный.
— Она не закрывается,— ответил Юн.
Гость оказался журналистом столичной газеты, невысоким, суетливым и нервным человеком. Он протянул руку, но Юн не пожал ее. Подержал в руках предъявленное удостоверение, но букв не разобрал. Речь шла о Лизе.
— Мне говорили, что ты ее нашел? Юн задумался.
— Я не видел машины,— ответил он и, прищурившись, посмотрел за окно.
— Так я на такси приехал,— сказал журналист и широко улыбнулся.
— Следов колес тоже нет… Значит, давно сидишь?
— Ну… некоторое время.
— А здесь никого не было, когда ты пришел?
— Нет.
Юн огляделся. На первый взгляд все на месте. Он обошел гостиную, коридор, выдвинул ящик и бегло проверил еще не упакованные вещи, поднялся на чердак, посмотрел в спальне. Вдруг ему стало холодно, он надел второй свитер. Отсутствие Элизабет страшило его все сильнее: он не находил никакого разумного объяснения, почему ее нет дома.
Журналист сел.
— Может, присядем? — предложил он, снова улыбнувшись.— Я бы хотел поговорить.
— Да, да, сиди.
Но Юну не сиделось. Он метался по дому. Перед бегством в горы он оставил ружья между дверью в столовую и холодильником. Теперь их там не было.
— Это ты взял мои ружья? — спросил он.
— Твои ружья? Что ты хочешь сказать?
— Мои ружья! — закричал Юн.— Тебя предупредили и ты спрятал их подальше!
Журналист клялся, что не понимает, о чем речь. Он выражался казенно и высокомерно, словно опровергать абсурдные обвинения было частью его ежедневной работы. Что-то в нем безумно раздражало Юна, скорее всего, улыбка, надетая для большей убедительности и пустая. Юн дернул верхний ящик и схватил нож для хлеба.
— Не скажешь, где мои ружья,— глаз выколю.— Он вцепился журналисту в затылок и продолжал: — Вот этот!
И помахал ножом сантиметрах в двух от его правого глаза. Газетчик оцепенел. Улыбка исчезла, лицо перекосилось, перепуганные глаза были прикованы к ножу.
— Я не брал их,— прохрипел он.— Не понимаю, о чем ты…
Юн пристально посмотрел на него. Убрал руку, сунул нож назад в яшик и осел на стул.
— Будь у тебя в руках такие козыри, ты бы говорил иначе,— произнес он.— Так ведут себя только со страху. Значит, Элизабет.
— Элизабет? — запинаясь, пробормотал журналист, пытаясь перехватить инициативу в разговоре. Он потер шею и застонал. Блокнот, папка и фотоаппарат валялись на полу, но газетчик не попытался поднять их.
— Это моя сестра. Ты ее видел?
— Я же сказал, что никого не видел! Когда я пришел, здесь не было ни души. Я просто хотел поговорить…
Юн не мог усидеть на месте. Он вывалил на стол содержимое одного из ящиков холодильника и лихорадочно перерыл его; изорвал, листая впопыхах, записную книжку и бумажки с записями у телефона; проверил каждый уголок, где сестра могла бы оставить ему записку. В окно он увидел, как две шпалы света переваливают через взгорок у большого хутора. Затем они сместились вниз, уперлись в Юна, и косо летящий снег заштриховал их.
— Входите,— громко, почти с облегчением, пригласил Юн, едва раздался стук в дверь.
В комнату шагнули ленсман и тот человек, что ехал с ним в машине. Глубокая морщина прорезала лоб незнакомца от уха до уха. Теперь Юн видел, что во взгляде его черных глаз нет ничего угрожающего. Он не был ни дружелюбным, ни враждебным — он был проницательным, поскольку проникал в самую суть вещей.
Юн сел. Дурак журналист его больше не интересовал. Исчезновение Элизабет не беспокоило. Зуд, мучивший душу в последние месяцы, прошел. Он наконец добился того, чего хотел: не спонтанных истерик, но настоящей планомерной работы.
Незнакомец оказался сотрудником столичной криминальной полиции Германсеном.
— Мне бы хотелось, чтобы ты поехал со мной в город,— сказал он Юну— Там мы спокойно поговорим в гостинице.
— А здесь нельзя остаться? — поинтересовался Юн.
— Это арест? — спросил журналист.
И ему тут же пришлось снова достать свое удостоверение. Но Германсен, в отличие от Юна, проявил к документу живой интерес, оставил его у себя и разыграл целый спектакль, выясняя, как журналист так быстро добрался сюда и зачем. Газетчик ответил, что сюжет ему подкинули коллеги, но в детали не вдавался. Только сообщил наставительно, что в таких медвежьих углах слухи распространяются мгновенно.
Но полицейскому недостаточно было ссылок на устный телеграф — ему требовались источники, факты, подробности деревенских пересудов. Кроме того, он хотел знать, что именно люди думают об этом деле и как воспринимают его. Оказалось, что Германсена прислала Марит. Понятное дело.
— Вы пришли пешком? — спросил журналиста полицейский.— Я не видел машины.
Журналиста рассмешило, что ему снова задали этот вопрос, но веселость его тут же прошла.
Все это время ленсман стоял у двери, скрестив руки на груди. Дождавшись, когда Германсен закончит разговор, он посоветовал журналисту пойти и вызвать себе такси с большого хутора.
— Так вот телефон,— кивнул газетчик в сторону аппарата.
— Да тут идти два шага,— ответил ленсман.
— Элизабет в курсе,— сообщил Германсен, когда они остались одни. Юн пошел искать сумку. Она была уже собрана для переезда, он только положил сверху зубную щетку.
Полицейский озирался в пустом доме, ожидая, пока Юн закончит перед уходом необходимые дела: высыплет золу из поддона в компост за домом, бросит в печку три брикета угля и откроет заслонку. Когда прогорело, Юн прикрутил вентиль почти до конца, проверил, выключены ли конфорки на плите, и погасил свет. Потом надел копенгагенскую куртку.
— Вы переезжаете?
Юн кивнул.
— А это почему не берете?
Рисунок, висевший над раковиной, был незаконченным наброском. Когда-то Юн делал его для Лизы, но вручить ей уже не смог. Элизабет сочла картинку «занятной», так она называла вообще все приемлемое в Юне. На рисунке был изображен летний пейзаж в неброских тонах.
— Можно мне ее взять?
— Возьми.
— Она красивая.
Юн сделал вид, что не слышал похвалы. Германсен аккуратно свернул рисунок в трубочку.
Ленсман вышел у здания администрации, а они с Гер-мансеном поехали в его машине дальше, через горы к паромной переправе. По плохим зимним дорогам это путешествие затянулось минут на двадцать. Полицейский старался поддерживать разговор и несколько раз повторил, какая кругом красота.
— Я никогда не бывал так далеко на севере,— признался он.— Наверно, грустно уезжать?
— Да.
— А кем ты работаешь?
— Так, по мелочи.
Германсена интересовало, кто живет на каждом хуторе, который они проезжали, и забирался ли Юн на самые высокие вершины, и как здесь с охотой и рыбалкой — он оказался страстным охотником. Конечно, он потребовал подробно рассказать о новом водопроводе. Его не обескураживали угрюмые односложные ответы Юна, он повторял свои простые вопросы в такой непосредственной манере, что не ответить на них было невозможно. Постепенно оказалось, что у него на уме не только пустая болтовня, но и другие вопросы.
— Ты знаешь, зачем я здесь? — спросил он.
— Знаю,— ответил Юн.— Хотите спросить, не я ли убил Лизу.
Они проезжали ровный участок, и полицейский мог на секунду отвести глаза от дороги. Он взглянул на Юна.
— Верно,— подтвердил он.— Так ты ее убил?
— Нет.
— Но ты знаешь, кто это сделал?
— Да. Ее отец.
Такой ответ никого не устроил. Отцы дочерей не убивают. В терминах криминальной психологии или следуя безумной ненависти Юна можно, наверно, говорить о доведении до убийства, о создании предпосылок для этого, но убить — нет. Мужчина способен убить своих родителей, сына, жену, как и они его, но дочь — никогда: милостью истории она вынесена за скобки этого перечня.
Эта истина во всей ее мрачной неоспоримости открылась Юну только теперь. Он вспомнил Заккариассе-на на кладбище, его мокрые от слез (если то были слезы) щеки — старик оплакивал свои грехи перед дочерью. Он виноват во многом, но он не убивал ее. Заккариассен ничем не отличается от других: он нормальный мужик, который просто хотел иметь сыновей.
— Может, ее не убили? — промямлил Юн.
— Такая вероятность существует,— ответил полицейский.— Но у нас есть все основания в этом сомневаться.
— Кому нужно было убивать такого человека, как Лиза? '
— Не могу сказать. Я ее не знал.
Они петляли по крутым поворотам, съезжая к парому, и Юн подумал, что Элизабет, наверно, уехала в город. Тогда она должна вернуться этим паромом. И он вспомнил ее лицо, как она смотрела на него, пока он валялся с температурой. Она вела себя поразительно: не корила его, ни словом не упомянула ни о вымышленном свидании, куда он ее отправил, ни о зарезанной овце Карла. Это было смирение много претерпевшего че-
