Галина Щербакова - Мандариновый год
не подавал, никаких сомнений в том, что он жив и будет жить, у Анны не было. У него простой обморок.
Так как все мысли и эмоции Анны были начальны, то она уже забыла и про крик, и про то, что ждала разговора, она просто была уверена, что никакого разговора теперь уже и не потребуется, что сейчас он придет в себя, и она отведет его в их общую спальню. Уложит и скажет: «Кабинетная эпоха закончилась». А Ленку она срочно переведет в кабинет… под предлогом шума. Ее комнатка как раз рядом с лифтом, и девчонка-десятиклассница спит под грохот открывающе-закрывающихся дверей. Не дело. Анна продолжала делать искусственное дыхание изо рта в рот, когда пришла Ленка. Вот она и закричала, и испугалась. И стала звонить в неотложку, вопя на мать, что та до сих пор этого не сделала.
– У него спазм, – сказала Анна. – И у меня был в школе. Отошло…
***Вика починила диск. Она умела действовать плоскогубцами, отверткой, сама чинила утюги и пробки, сама меняла лампы в приемнике и прокладки в кранах. Поэтому со скрипом, медленно, но диск все-таки стал у нее поворачиваться, и она сумела набрать номер. К телефону никто не подошел. Можно было что угодно представить за невыразительными гудками: орет телефон, а они все – втроем – ждут, кто к нему подойдет. Если так, то значит, что-то было до того, какая-то ситуация, после которой к телефону не подходят.
Представилось и другое: Анна с мясом вырвала проводку у телефона после того ее звонка. И теперь она может звонить туда до посинения…
– А может, совсем другое? Идиллическая семья пошла пить к соседям чай, сидят, прихлебывают, говорят об Иране, нефти, а она тут – идиотка с отверткой.
***«Скорая» приехала через десять минут. Анна дышала, как паровоз, Ленка тихонько, как побитый щенок, повизгивала, Алексей Николаевич лежал на полу в коридоре. Врач не задержался возле него, а велел сделать укол Анне, потом куда-то позвонил, потом Алексея Николаевича накрыли с головой.
***Вика задремала с телефоном на руках. Ей снилась гадость – чаепитие у соседей Алексея. У всех губы в глазированных пряниках, крошки блестят и сыплются. Блестят и сыплются… Будто и она пришла. И ей тоже дали пряник, но самый твердый, самый каменный. Дали и смотрят, как она будет от него откусывать.
***– Это бессмысленно, – сказал врач. Но Анна была так решительна, что он не стал с ней спорить. Пусть съездит. Будет знать, откуда забирать…
***…Вика не стала откусывать от пряника, а положила его назад, в тарелку. Положила с вызовом, громко. Так громко, что проснулась – в руке телефонная трубка, и она держит ее на рычаге. Снова набрала номер и снова никто не подошел. Она поставила телефон на место, отнесла отвертку в ящик для инструментов и пошла стирать замоченные платки. Почему-то ей стало казаться, что на этом все у нее с Алексеем и кончилось. Это было глупо, потому что вывод делался из ничего: разве звонки без ответа можно принимать в расчет? Но думалось ей о конце. Тогда она сказала себе так: несчастья не предугадываются, они сваливаются на голову…
«Ничего, ничего я не могла себе представить тогда, когда уходил Федоров. Я сидела и обуживала ему рубашки, а он сказал: «Не надо». – «Надо! Надо! – сказала я. – Теперь не носят широкие!» А он снял с антресолей громадный чемодан и стал застилать его внутри газетой. «Зачем он тебе? – спросила я. – Мы же потеряли от него ключи». – «Неважно», – сказал он и стал складывать туда свои обуженные и необуженные рубашки. Я же продолжала сидеть, совершенно ничего не предполагая. Я даже сказала ему, что чемодан такой большой, что нет у него такого количества рубашек, чтоб заполнить его хотя бы вполовину. Федоров вздохнул, потом подошел ко мне и сел напротив. «MHCS жаль,– сказал он, – но давай выживем достойно, а?» До меня и тут не дошло, то есть дойти-то дошло, я просто не верила… В общем, это было как снег на голову. Несчастья приходят только так…»
***Анну и Ленку привезли обратно тоже на «скорой»: был вызов в соседний дом и их взялись довезти. Бригада была другой, молодой, веселой, все грызли яблоки. «Вас где скинуть?» – спросил шофер. Анна не поняла вопроса, ответила Ленка. «Гоп! Гоп!» – поторопил их шофер, когда Анна вдруг замешкалась в дверях. Ленка просто потянула мать за руку.
– Идем! – сказала она ей строго. – Идем!
***«Нет! – сказала себе Вика. – У них что-то с телефоном, а я распустила нервы…» Она повесила платки, смазала руки кремом и подошла к телефону.
– Да! – услышала она резкий голос Ленки.
– Простите, – сказала Вика, – за поздний звонок. Алексея Николаевича можно к телефону?
– Папа умер, – ответила Ленка. – Алексей Николаевич умер, – повторила она.
Анна решила хоронить мужа из дома. Ей очень советовали это не делать, и хлопотно, и накладно, и неудобно, а главное – давно никто так не поступает. Хоронят прямо из моргов – быстрее и проще. А тут ей издательство предлагает панихиду в клубе, с караулом и прочими атрибутами, у них все это есть, не первый покойник и не последний, увы. Но Анна уперлась: из дома. И никаких караулов, муж умер, а не генерал.
В ту первую ночь, когда Ленка вытащила ее за руку из «скорой», а потом властно привела домой, раздела и уложила, Анна все и решила. Сначала она лежала и ничего не понимала. Лежала, как срубленное дерево, которое еще и дерево, но уже и дрова. Ничего не было – ни мыслей, ни чувств, была физическая ноющая боль в мышцах, и это одно только и было признаком жизни. Потом Анна услышала телефонный звонок и дважды повторенный ответ Ленки. И тогда информация, предназначенная другому человеку, каким-то рикошетом вернулась к ней, прошла сквозь ноющие мышцы и пробилась в сердце. Это было настолько очевидно, что Анна прямо почувствовала, как толчками восприняло сердце слова, сказанные в соседней комнате. И как только ожило сердце, она усвоила информацию во всем ее объеме – не только, что было сказано, но и кому. И первое, что Анна испытала, было удовлетворение. Потом, рассказывая подругам о событиях этой ночи, она говорила об этом звонке и о своих ощущениях иначе: был, мол, звонок, и ей даже стало жалко ту, бедную женщину. Но что там говорить – Алеша никуда бы не делся из семьи, это стало ясно в тот вечер…
Так Анна говорила потом. А первым чувством ее было удовлетворение. Она даже немножко застеснялась его, и все это вместе – торе, удовлетворение, смущение, мышечная боль – сделали свое дело, и Анна пришла в себя. Тут же она увидела, что лежит в кабинете, на Алексеевом месте, куда ее положила Ленка. Анна вспомнила, как часа два-три назад заходила сюда вытирать пыль, а с коллекции не вытерла, «Надо будет вытереть», – подумала она.
И вот тогда она и решила, что хоронить его будет из дома. Человек должен уходить из дома, из стен, где он жил, дышал. И Анна мертво вцепилась в эту мысль. Что бы там ни говорили – он будет лежать здесь, и сюда пусть приходят люди, и отсюда его понесут. Это его дом, он им дорожил. Она встала и пошла к Ленке. В ее комнате было накурено, а сама Ленка уснула не раздеваясь. Откровенно валялись сигареты и спички. Анна собрала их и унесла в кухню. Телефон все так же стоял на столе, Анна набрала номер подруги, сказала ей обо всем и попросила сшить ей черное платье. У нее, у Анны, будто случая дожидался, лежал кусок черного крепдешина еще старых времен. Подруга охнула, ахнула, предложила тут же приехать, но Анна сказала: «Не надо. Вот утром надо приехать пораньше, чтоб снять мерку для платья…»
– Я прямо в шесть утра, – сказала подруга. – Прямо в шесть.
***Вещи оставались вещами. И с ними ничего не произошло. Трубка привычно лежала на рычаге, часы отбивали свое, видимо, только им и нужное время, все стояло по местам, светясь и отдавая тень, и в этой неизменности было такое равнодушное величие, что Вика почувствовала неукротимую тошноту. И то, что ее тошнит в такой момент, было настолько неожиданно, что все ее мысли и чувства сбились в кучу перед этим неэстетичным действом. И фраза: «Он умер, а меня тошнит» стучала, стучала в виски. Вика не знала, что таким именно образом она спасалась от беды. А может, именно так… ее спасал Бог? Ведь надо же было потом ей мыть раковину, и чистить зубы, и полоскать рот, и все это нельзя было бросить, потому что – как же это бросить? И она сделала все, и быстро оделась и выбежала на улицу. Такси довезло ее до дома Алексея очень быстро, она даже не успела понять, зачем едет.
Когда они затормозили у подъезда и Вика полезла за кошельком, она вдруг поняла, что войти в дом все равно не сможет. Она испугалась, что у нее опять начнется то, что было дома…
– Назад! – закричала она. – Едем назад. Шофер всем телом повернулся к ней, очень уж ему
хотелось сказать приличествующие моменту слова, например: «А ты меня запрягла, чтоб погонять? Я тебе что, муж-любовник? А ну рви отсюда ногти, дама-девушка». Так он хотел сказать и предвкушал радость победы сильного над слабым. Но он ничего не сказал; увидев белое Викино лицо, он повернул покорно и подумал, что «Скорая помощь» остается у него слева по курсу, не пришлось бы в нее заворачивать. «Жизнь, – мысленно философствовал шофер, – жизнь… Кричит, а сил у бабы нет… Те, у кого сила, не кричат…»
