Пере Калдерс - Рассказы писателей Каталонии
В какой-то миг несколько капель воска, упавших на каминную решетку, вспыхнули: крохотные желтые огоньки высветили напряженные лица собравшихся и насмешливую улыбку престарелой тетушки — и пронизали где-то в области желудка туманную фигуру призрака, который молча ждал. Восковая палочка постепенно расплывалась. Когда свеча растаяла полностью, хозяин дома кончиком мундштука вытащил фитиль, плававший в растопленном воске, и, обернув руку носовым платком, чтоб не обжечься, перенес тарелку на столик.
Призрак слегка наклонился, и круглое белое пятно воска замутилось. Минута-другая прошла в безмолвном ожидании. Затем эктоплазма размылась.
Немного разочарованный, хозяин дома велел отдернуть занавески, объявив, что сеанс окончен.
И тут, при слабом свете, проникавшем в окно, на столике, около тарелки с застывшим воском, был обнаружен странный предмет: нечто вроде перчатки из тончайшей прозрачной восковой пленки, в очертаниях которой присутствующие узнали короткопалую и грубоватую руку покойного управителя.
— Я видел эту перчатку собственными глазами, — сказал полковник. — Она хранилась под стеклянным колпаком, очень уж хрупкая штука. Пальцы слепка были согнуты, так что вынуть из него руку было возможно лишь одним способом — посредством дематериализации.
— Я полагаю, — сказал Ларри, нареченный Иви, — у вас были все основания верить вашему другу на слово, и я не хотел бы показаться неучтивым, но мы, англичане, привыкли проявлять легковерие исключительно по отношению к отечественным призракам. А вы не думаете, что эта перчатка была делом рук какого-то искусного умельца?
Полковник улыбнулся. Он, надо сказать, почти всегда улыбается. Когда разговор идет по-английски, он улыбается особенно приветливо, словно прося прощения за свою скованность. Но в тот момент улыбка его означала, что он не допускает возможности подобной craftmanship[75].
— О нет. Уверяю вас, я тщательно все осмотрел в сильную лупу. Слепок был тончайший, он не мог быть делом рук человеческих.
У Марии нашлось другое объяснение, жутковатое. А что, если слепок был сделан по руке трупа, и затем, когда пленка затвердела, находившуюся под нею руку мертвеца уничтожили с помощью какой-то кислоты? Воск-то как раз воздействию кислот не поддается…
Мое воображение не уводило меня в столь научные дебри. Я прореагировал куда ребячливее. Поднял правую руку, согнув пальцы, на уровень глаз и попытался, так сказать, вывести ее из этого положения, но при этом не нарушить целостности руки, чтобы очертания не изменились. Жест этот, разумеется, получился нелепым, но я повторил его несколько раз, а Иви и Ларри последовали моему примеру. Сам полковник сделал то же самое, а потом сказал: «Не трудитесь понапрасну, это совершенно невозможно. Самое любопытное, что в каком-то смысле мы делаем это непрерывно: каждое мгновение покидаем собственное тело, не нарушая его целостности, и тут же возвращаемся, но уже в тело, существующее в следующем мгновении… В каком-то смысле».
Внезапно всем нам бросилось в глаза, что около горящего камина находимся не только мы сами, но еще и множество рук. Разумеется, руки эти прибыли сюда вместе с нами, засунутые в теплые перчатки или рассеянно побрякивавшие мелочью в карманах пальто. Теперь, когда мы об этом подумали, стало совершенно ясно: так оно все и было. Просто до сих пор никто не обращал на это внимания. А теперь возникло впечатление, что наряду с нашей компанией, собравшейся на чашку чая у Марии Сечковской, здесь собралась еще одна компания — и составляли ее наши руки. Обе компании перемешались в беспорядке, и теперь происходило то, что всегда происходит, когда перемешиваются две компании молодежи, порознь шумно веселившиеся: на всех нападает робость.
Все перестали жестикулировать, пристыженно заулыбавшись. Руки снова взялись за ложечки, сжали в пальцах блюдца или сигареты, но им не удалось снова стать незаметными. Под нашими взглядами они суетились, старательно-благонравные, точно девочки-подростки во время официального визита, с трудом сдерживающие желание сбежать в сад.
Лишь я один снова повторил жест, который только что изобрел. Он самым нелепым образом занимал меня. В результате Марта стала внимательно приглядываться к моим рукам.
— Какие у тебя руки, Жауме! Как они изменились! — сказала она.
В поступках и речах Марты всегда есть толика бесцеремонности, с которой так и не сладило воспитание. Но проявляется эта черточка таким образом, что сходит за милую непосредственность, в этом Мартино очарование. Тем не менее я ответил суховато: «То есть?» — и убрал руки, так чтобы на них не падал свет. Мне было достаточно беглого взгляда, чтобы убедиться в правоте Марты: эти широкие, почти квадратные ладони, эти толстые пальцы — разве у меня такие?
Мы, разумеется, стали говорить о другом, но, принимая вынужденное участие в общей беседе, я неотступно думал о руках, которые только что видел и на которые мне больше не хотелось смотреть.
Мы попрощались с Марией Сечковской, с ее отцом, с другими гостями, долго ехали домой в автобусе, и я никак не мог отделаться от этих мыслей: руки мои казались мне совсем чужими, они словно принадлежали кому-то другому. Пускай бы постарели, пускай бы изменились, тут уж мне пришлось бы смириться, как я смирялся с сединой или с тем, что трудновато становится взбегать вверх по лестнице через три ступеньки. Но такое — это уж слишком!
И к тому же — именно руки! Конечно, все последние годы они были для меня лишь самым послушным и самым совершенным из орудий труда, не более того. Но во времена отрочества, когда мне не нравились мои длинные тощие ступни, сутулые плечи и тусклые волосы, росшие слишком низко, так что лба почти не видно (а мне хотелось, чтобы лоб у меня был высокий и выпуклый — лоб вундеркинда), единственной частью моего тела, к которой я относился благосклонно, были руки. Я часто смотрел на них, когда за столом орудовал ножом и вилкой, когда сжимал в пальцах руль велосипеда или букет цветов, когда просто держал их на свету. Я видел тогда удлиненные пальцы — ногти овальные, с четкой лункой, — ладонь узковата, но не слишком, большой палец немного коренаст, но это придает всей руке энергичную мужественность, законченность. Мне мои руки нравились. Я ими гордился. Не раз я самодовольно имитировал перед зеркалом жест эль-грековского кабальеро, прижимающего руку к груди. Вот до чего дошел. Обрадовался, когда в одной биографии Наполеона — в ту пору было модно штудировать биографии — вычитал, что он тоже очень гордился своими руками. Подробность эта меня успокоила, так как я уже тревожился, а нет ли чего-то женственного в таких ощущениях.
Чем больше я думал об этом, тем сильнее становилась нелепая потребность убедить себя в том, что руки мои — те же, что всегда, что изменения, которые я заметил, — самые обычные, естественно происшедшие с того времени, когда я приглядывался к ним в последний раз.
Дома, покуда Марта кормила ужином малышку, я заперся у себя в комнате, предварительно вымыв руки — почти с яростью. Теперь я мог рассматривать их, сколько душе угодно.
Тут только я обнаружил, что мои пальцы поросли волосками над средним суставом — все пальцы, кроме указательных. А это верный отличительный признак: у одних растут на пальцах волоски над средним суставом, у других не растут. Почти что породный признак. По-моему, раньше у меня не росли. Если бы росли, я бы, наверное, заметил. Следовало проверить одну подробность — помнилось, под большим пальцем кожа у меня была очень пористая. Кажется, на левой руке, да, так и есть. В конце концов, подумал я, не следует придавать особого значения волоскам, появившимся на пальцах. Мои воспоминания ведь относились к периоду, когда я брился по воскресеньям да на большие праздники…
Я приглядывался к правой руке, сжимая и разжимая пальцы. Ее нельзя было назвать безобразной. Она наводила, пожалуй, на мысль — так думалось мне в моем тщеславии — о созидающей мощи; напоминала руку Пикассо, фотографию которой я видел на обложке одного художественного издания. Или напоминала руку труженика, честную и крепкую. Эта мысль пришлась мне по вкусу — рука труженика, это у меня-то, я ведь всегда немного стыдился, что всю свою жизнь так мало занимался ручным трудом, и бью себя по пальцам всякий раз, когда пытаюсь вколотить гвоздь. Нет, эта рука не из разряда неприятных.
Но это не моя рука. Нет. У меня средний и безымянный пальцы почти одинаковой длины, а указательный прямее, без этой небольшой выпуклости сбоку, которая сейчас бросилась мне в глаза.
В конце концов мне пришло в голову использовать проверку цифрами. Самое лучшее — проверка цифрами. Умозрительные заключения можно оспаривать до бесконечности — когда слово берут весы или портновский метр, остается одно — молча принять приговор. А мне ведь помнилось, почти в точности, что ширина моей ладони — десять сантиметров. Я собрался было выйти и попросить у Марты ее сантиметр.
