Юрий Дружков - Кто по тебе плачет
— Не усложняет он?
— Ты видела когда-нибудь, как в детской палате смышленые студенты-практиканты, милые, современные, сидя на подоконнике, весело болтают о пустяках, а в это время двое, почти незаметные в подушках, безнадежно и негромко плачут?… От боли? От испуга? Одиночества? Без мамы?… Никто не спросит, почему? Но я знаю, как росли те милые, смышленые. Уверен. Их ударили равнодушием.
— Твои приговоры жестки.
— Послушал бы чужие, да ведь никого рядом.
— Я уже не знаю, где твои слова, где художника.
— Не все ли равно… Художник мой уверяет: надо почаще объясняться маленьким в любви. Не в приступах мокрых лобзаний по настроению, нет. Как объясняются любимой девушке. Маленькие любящих не предают и ни в чем не обидят. Любящих, а не добрых сожителей… Он однажды позвонил мне, успокоиться, говорит, не могу… Пришел к приятельнице, дома сын третьеклассник магнитофон крутит… Спрашиваю, ты почему один? Отвечает безмятежным голосом: у нашей Наташки мама умерла… Это про свою бабушку. Наташка — мама… Вроде пеклась о нем бабушка… Деньги на праздники дарила…
То, что самому тебе до лампочки, никогда не станет важным для ребенка, что ему не внушай.
— Выходит, все взрослые плохи?
— Я этого не сказал. Плохи, не плохи, бяки не бяки. Все гораздо сложней… В метро недавно попалась мне одна мамаша. Неглупая, наверное, заботливая…
Тут я замолчал. Такими необычными привиделись мне слова: метро, недавно… Городское, шумное, стремительное, далёкое… Смахнул виденье, стая рассказывать, как это было. Было…
В пустом вагоне ехало нас человек десять. На коленях у женщины сидел ухоженный мальчик лет приблизительно трех. Живой, как пружинка. Мордашка его меня поразила. Все в ней отражалось. Мельканье станций, шум движения, люди незнакомые, свет и скорость, нарядный журнал у соседа. И что-то еще такое вокруг, чего многие взрослые давно уже не видят. И я подумал до смешного категорично и ясно, что единственное человеческое лицо в этом вагоне у ребенка…
Никого не хочу моим определением обидеть. Граждане сидели, кажется, не глупые. Но с такими отрешенными погашенными лицами, чуть не масками… А в нем все жило и светилось. Мы встретились глазами. И что же я прочел в них?… Едем, дядя! Летим! Правда, хорошо?…
Мне и вправду стало хорошо. Но скоро вышли мы на станции. Он встал посреди огромного сияющего зала, маленький, крохотный, ручки в бока, глаз не может оторвать от сияния колонн, светильников, полированных плит, улетающих поездов и гулкого пространства. Мама торопит его, а малыш в экстазе. Дошел нехотя к лестнице, поднялся на каменную ступеньку и снова повернулся туда, где была его сказка и не двигается, очарованный…
— Ну что ж ты умолк? — спросила меня единственная слушательница. — Мама себя так не вела? Но ведь она взрослая. Трагедии, наверное, все-таки не случилось?
— По-моему, случилось убийство… Мама подняла ребенка за шиворот, взболтнула и потащила. Ее лицо перекосилось. Она выкрикивала стиснутым ртом: я больше так не могу… И что-то еще злое, воспаленное… Мальчик заплакал. Редко можно увидеть более горькие слезы.
— Но бывают?
— К сожалению…
Черкаю страницы дневника и думаю: никто не отнимет у нее, меня эту возможность разговаривать и вспоминать. Нас двое — мы уже богаты. На бумаге, конечно, все ровнее, глаже. И я рассказывал немножко не так, и она. Важно другое: слышать и понимать…
— Смышленый один человек спросил у меня: почему, когда он был маленьким, все его любили? А теперь на него кричат, он всем мешает, всех раздражает… Лучше скажи, в чем ты провинился, говорю… Под окном в траве спрятался, мы играли… Человеку тому шесть лет. Пока он был в кукольном возрасте, каждому хотелось его потютькать. А стал «большим» — с ним уже и трудно и хлопотно. Причмокиваньем уже не обойтись…
* * *Кирпичики. Не знаю такой песенки, но смутно помню, что в каком-то фильме или в очень давней забытой книге поминается песня под названием «кирпичики». У меня вертится на губах это неотвязное слово. Пою про себя одно только слово «кирпичики», на свой мотив, и нет никаких сил от него отмахнуться.
Не могу еще привыкнуть к неуклюжим брезентовым перчаткам, трогаю камень будто не своей кожей, но пальцы в них перестали саднить и болеть…
Вижу, как возникают мои ряды, поднимается еще неопределенная как намек, но уже несдвигаемая стена.
Уже наметились входные двери, одна парадная, семнадцать внутренних: в прихожие, в комнаты… Едва наметились, но я не перешагиваю больше стены. Каждый день вхожу в дом через двери вполне ощутимые… Скоро мы подберемся к подоконникам. С утра до вечера подкрадываюсь к желанным, как первая цель, подоконникам.
* * *Она еще ни разу не ходила в лес, ни просто погулять, ни с какой-нибудь иной целью: за грибами, ягодами, например… Ни разу не переступила границу первых ближних деревьев. Таким недобрым, затаенно враждебным остался он, так мне кажется, для нее, для меня. Будто не простили мы до сих пор необоримой лесной хватки, поглотившей нас. Цепких его, колючих, наглых, неисчислимых ветвей.
Но в удобный час, когда разводить новый цемент было невмоготу, я снова пришел к дереву, где спрятал черную коробку. Совсем не далеко от поляны. Она вся была видна за широкими стволами, с постройками, с башней, ангаром. В любой миг можно вернуться в понятный удобный мир, близость которого успокаивает. Хотя никакого беспокойства или страха перед лесом я не ощущал. Подсознательная суеверная глухая инерция.
Даже знакомое тиканье как прежде не испугало меня, кольнуло слегка и только. Мое состояние, силы, здоровье были в отменном порядке. Я давно себя таким не знал, не ощущал. То ли неисчерпаемый хвойный воздух, то ли моя кирпичная затея, множество зелени, ягод на столе, движение с утра до ночи, но я был свеж и крепок. И не вязалось мое состояние с угрожающим тиканьем, как сам этот потусторонний ритм с гудением пчел, с ветреной туманкой цветочной пыли, с тихой живительностью огромного леса.
Вокруг меня дышит лес, вокруг меня живой лес, хотя ничто не шелохнется в нем, завороженном тишиной, зеленой смолистой благодатью.
Манило шагнуть в нее, такую недружелюбную прекрасную глубину, туда, где между стволами возник туман, зеленая дымка, белесое марево на зеленом, где сами тяжкие стволы подтаяли невесомо, чуть размытые по краям. И тут же, слева и справа, четкий рисунок других неотуманенных деревьев. Очень похоже на дымление от потухшего костра.
Я вошел туда, где виднелась мне дымная завесь. Но там ее не было. Как всюду — нехоженая трава, могучие стволы. И мираж никуда не сдвинулся, его не стало. Вернулся на прежнее место и опять увидел этот маленький полог тумана в сухом просвеченном кедровнике. Вошел в него — туман испарился… Наваждение, лесные штучки. Хотел вернуться домой, но тут меня остановил необычайный в дикой роще звук. Будто рядом кудахтала курица. Я стал искать глазами в траве, но звук висел явно повыше, там, где чернело в дереве заметное дупло… Неужели коробка? Почему?… Наклонился к нему, и что же? В дупле сидела нормальная курица. И четыре уже не маленьких цыпленка. Рядом с ними кудахтал черный прибор.
Ах ты, квокушка путешественница, протянул я руку. Птица не испугалась, дала прикоснуться к себе. Как же ты сюда попала? Как уцелела, как догадалась, вроде бы самая глупая птица на свете, схорониться в дупле?… Я взял ее в руки, она лишь будто всхлипнула, квокнула тихо и тревожно, завертела худой шеей. Цыплята с писком попрыгали на землю, и курица позвала их, как зовут куры цыплят где-нибудь на сельском дворе, где самый дикий зверь — домашняя кошка, где нет ни лис, ни хорьков, ни куниц.
Пичуги побежали за нами, как собачонки. Я рассмеялся. Ничего себе, глупые птицы… Так мы и шли до самой оранжереи…
— Посмотри, какие чудеса! Живые куры в диком лесу. Одни столько дней… Пусть побудут у тебя. Завтра я покрою цементом землю вокруг вольера, чтобы лиса не могла к ним подобраться.
— Бедняжки, — сказала женщина. — Бедняжки вы мои голодные.
* * *Как надо вставлять рамы в стену? Сначала сделать проем, а потом укреплять ее? Но в мою кладку рама не войдет, уверен. Я не постиг такую точность. Буду ставить их, обкладывать кирпичом. Правда, к ним я подойду еще не скоро. Недели через две.
* * *Блаженство сидеть в нашем лесном кафе после двух ведер воды, опрокинутой на себя, до хруста вытянуть гудящие ноги. Над поляной вечер, еще не вечер, но уже не день. В окно виден мой дом, выступ на зеленом лугу, возникший, будто сам по себе, из ничего. Смотреть на него приятно, хотя на доме не обозначилась даже линия подоконников, но дверные блоки я поставил на свои места краном. И они выглядят как двери в пустоту. Двери сами по себе, на лугу, в никуда.
Чтобы не вызвать ее улыбку моим любованием, отвожу взгляд от окна и внимательно смотрю на девочек, журнальных девушек, наклеенных на стену вагончика прежними обитателями.
