Маргарита Меклина - POP3
Милая Киссрита, главы романов могут быть какие хочешь по длине, однако в этом случае нужно прояснить для себя является ли глава одной их риторических, лучше — ритмических фигур повествования, или же служат в роли формального деления текста для его порционного потребления (более традиционный подход — глава как порция в некоем журнале, предполагающая следующий выпуск со следующей порцией, в которую элегантно вшиты напоминания о событиях предшествующей главы — Чарльз Диккенс). Мне интересен, разумеется, первый подход. Я представляю себе некий роман как рассказ, а главы как параграфы. Моя жизнь рассеяна, работа над корпусом поэтической книги позавчера достигла апогея — 277 страниц — и я в ужасе понял, что это вовсе никакая не поэзия, что это, вообще, никакая не литература, что более монотонных, скучных писаний мне не доводилось ранее читать… etc, etc. Как ты понимаешь, это повлекло за собой «встречу с друзьями», вот как второй день, то есть вчера, прошел в тихом идиотском умилении, но сегодня, ты видишь, все нормально. Я почти наблюдаю тебя на дальних берегах. 8-)
PS. Машина глючит… это тоже раздражает.
[234]Милая Рита, наконец, надо полагать, я оправился от отвращения, вызванного нескончаемыми социальными трениями едва ли не в буквальном смысле слова — встречи, лица, непременные и почти всегда ничего не значащие разговоры, подобные тем, которые ведутся на всех работах (о «скидановской» передаче было сказано, что слишком все это мудрено и сложно для простого человека, на что я ответил — делайте сами, как хотите и так далее, хотя в действительности все это в итоге выглядит настолько приблизительно, необязательно, я имею в виду передачу, что и говорить не стоит): но прибавь ко все этому необходимость находить, так называемые, верные решения, т. е. деньги, что претит изначально, и, вот, с легкостью вообразишь, что я в итоге довольствуюсь после полутора недель кромешной суеты на телевидении, газетного, почти мистического мозгового мелькания, преисполненный чувством нестерпимой скуки и полного отстранения от… чего-то 8-). Кстати, это ощущение с годами становится явственней. Будто я и я разъезжаемся в разные стороны: некое мое тело и какое-то совершенно неприкаянное то, что в языке почему-то надлежит называть «я». Кто из них больше любит пиво, сказать затруднительно. Мексиканское пиво недурно, пивали, было дело. Тем временем книга подходит к концу и я отнюдь не фигурально провижу ее конец. То-то удивления будет, когда начну читать в бумаге!
У нас холода, север трется об окно. Никакой рябины. Наверное, это — примета грядущего бесплодного времяпровождения. Рука тянется к Книге Перемен, но останавливается на чашке остывшего кофе. Таковым оказывается мое желание узнать будущее — точнее желание им управлять. Но и остывшая чашка кофе не что иное, как уже утратившее свою актуальность прошлое… И так далее. Что конкретно означает в твоем случае sex slaves? Игры в кожаных корсетах, путы, парниковую боль? Горькую долю русских блядей на чужбине? А вот некто Michael Mennies (кто он? откуда? выдает себя за эдакого забубенного кинорежиссера в кожаных штанах) настаивает на интервью со мной. Завтра, вот, надо будет пялиться в его камеру и придуриваться типа того, что я думаю об антисемитизме, национализме и прочем… смешно другое, я ни о чем этом не думаю. Просто не думаю. А если когда и думал, то забыл, что не думаю. А о тебе не забыл.
[235]Милая Рита, в данный момент я мечтаю о яхте из чистого аспирина и что б паруса были из малинового варенья, ибо настигла меня совершенно беспричинная хворь типа простуды или гриппа и теперь я пребываю, балансируя на грани между небесным вертиго и обыкновенным свинцовым сном. И там и там, замечу, недурно, но, вот, только руки слегка дрожат, а в постели хочется детские книжки читать… если на каких-нибудь развалах вам будут встречаться толстые mystery эдак по 10 центов за штуку, возьмите и пусть Терри везет и попутно учится настоящей литературе в аэроплане.
Вместе с болезнью, осенью (и цыганами на московском вокзале) в мои владения вошла тихая глупость, — словно полуобернувшись назад, вижу самого себя, причины существования которого мне не ясны. Не в пример небу и погоде.
Фальшивое лето цветет махровым цветом, отбрасывая синие тени. Если пройти по реестру деревьев можно убедиться, как поспешно происходит все в этом году. Эвакуация лета.
С письмами поступайте безжалостно, можете просто кроить их вдоль и поперек и не обязательно нужна хронологическая последовательность — к примеру одно и то же письмо, располосованное на части, можно использовать по мере необходимости множество раз. Словом, речь идет о заурядном, но от этого не менее притягательном коллаже. Руки бессильно рухнули на клавиатуру, как у Шопена. Заныла гитара. Чувствую себя глухим. Поэтому и не слышу твоего визга, когда пытаюсь обнять на прощание — твой атд. 8-)
[236]видишь, послал самому себе… это странно, свои письма себе же… 8-)
Не знаю о прецедентах (не думаю, чтобы кто-то собственные письма увечил 8-), но если в письмах действительно существуют внутренние возможности переходов, иной таксономии, иного распределения по временам и пространствам значений, — почему нет?
Ты ведь не письма будешь подавать людям на газетной бумаге, а работу, сделанную из определенного материала. Вот, материал пришел с фабрики, два рулона, теперь берись за ножницы, лекало и нитки.
Конечно, важна линия, колер, фактура, важна бижутерия, перья, словом, все то, что обычно делает работу — работой от «кутюр» за углом.
Вот и выстави зимнюю Letter-Collection на подиум. Или сдвинь хотя бы в свой собственный архив, где она не будет просить есть, но всяко пригодится. Как говорил Игорь Андреевич Терентьев — можно будет на ней воду возить.
Обнимаю, — жаркий привет холодной и далекой котлете!
сентябрь, 1998[ПОСЛЕСЛОВИЕ]
МОДЕЛЬ ДЛЯ СБОРКИ
<…> да и не возитесь Вы с письмами, кому это, собственно, нужно…
А. Т. ДрагомощенкоGood God of Heaven, said I to myself, give me Courage to stand before this naughty Master! О soften him! or harden me!
Pamela or, Virtue Rewarded, Samuel RichardsonИзя зпт ёб твою мать вскл подробности письмом тчк
текст телеграммы из анекдотаЗдравствуйте.
Роман письмами.
Предисловий / послесловий
никто не читает.
Никто не возится с письмами, никому не нужно и ничего не хочется — только вчера выстрелил себе в сердце и, очнувшись уже наблюдательным и любопытным соглядатаем, решил перебрать пыльные конверты в коробке из-под сандалий, лёгких и прочных, как сами послания. Без удивления обнаруживаешь, что не имеешь никакого отношения к происходящему. А всё же пленяешься каждой новой цидулькой. Начинался этот рассказ у Набокова так: С этой дамой, с этой Матильдой, я познакомился в мою первую берлинскую осень.
Точёная (отточенная) цифирь дат, ещё в европейской нотации, от тридцать первого августа до последнего сентября девяносто девятого. Да, дат нет (дада, сразу в вечность). Пространство переписки ограничено временными рамками академического года с благословенными каникулами. Всегда приходится пользоваться бумажным подсказочником для августа — восьмой месяц, последний день, дети в школу собирались, мылись, брились, похмелялись.
Всё как в школе. От тридцать первого августа, когда гладится крахмальный белый фартук и вечером собирается ранец с книгами, до конца следующего сентября, год учёбы с летними каникулами, год воспитания чувств. Как придя в школу несмелая ученица влюбляется в нового учителя географии, как ведёт конспект и пишет записки. Как серьёзно и тонко перенимает наставления, как сам учитель становится учеником, как паритетно пикируют на уроке их разлинованные самолётики под удивлённые взгляды класса, как просят передать через ряд парт треугольник записки. Как приподнимается над доской карта России и под ней оказывается карта Америки, как кратчайшее расстояние между двумя бусинками городов есть рукопожатие. Как шушукаются одноклассники, уча новые имена и страны, как галопом проносятся Европы и Северные Штаты. Как перепалка плавится жарким косогором и стопка писем становится цельным слитком, «единым дискурсивным полем», как, замерев, сидит класс, давно потеряв нить рассказа, — нам этого ни по чём не выучить. Как в Школе.
Аркадий Трофимович Драгомощенко родился.[1] И жив. Ровно то же произошло с Маргаритой Меклиной.[2] Оба стали авторами текстов, невзирая на гендерные невзгоды. Если случайный любопытствующий не удовольствовался такой подобной лапидарностью и лениво листает это предуведомление в поисках дотошных объяснений — то на, возьми их поскорей:
