Павел Хюлле - Касторп
Зрелище было ужасающее.
Возвращаясь из Брентова в пролетке, Ганс Касторп погрузился в глубокое оцепенение. Слова сидящего рядом помощника канцеляриста Виссмана даже в обрывках до него не доходили. Он думал только о мальчике и его замечательном, вероятно сделанном дедушкой фрегате, разрезающем зеленое зеркало воды. Это зеркало, или, точнее, воспоминание о водной глади, на которую он смотрел три месяца назад, случайно оказавшись у запруды, подействовало на его воображение словно магический предмет, помогающий гипнотизеру ввести свою жертву в транс.
— Никакого гипнотизера, разумеется, не было, но это зрелище… оно все время стояло у меня перед глазами. Попробуйте себе представить… Темно-зеленая зеркальная поверхность расступается, а под ней еще одно такое же зеркало, и еще, и еще одно. Несколько дней я лежал у себя в комнате, практически ничего не делая, уставившись в потолок. И всякий раз, рано или поздно, из этих наслаивающихся одна на другую картин вырисовывался ее портрет, взгляд серо-голубых… нет, скорее голубовато-серых глаз.
Поскольку доктор попросил кое о чем рассказать поподробнее, Ганс Касторп описал вначале большие дождевые лужи на Гарвестехудской дороге, разливавшиеся — в особенности осенью — на всем пространстве от лужайки перед домом Тинапелей до городского питомника роз. Потом пруд в Ботаническом саду, куда он так любил приходить с дедушкой после посещения кладбища Святой Екатерины: там покоились отец и мать. Потом альпийское озеро, водой из которого Ганс Касторп умылся во время прогулки по горам с кузеном Иоахимом, колодец в Эшенбахе с врезавшейся в память цитатой из «Парсифаля» и, наконец, запруду близ казарм во Вжеще, где он повстречал внука канцеляриста.
— Однако самое худшее было еще впереди, — Касторп отставил пустую рюмку, — и если б я мог тогда это предвидеть, я бы, возможно, уехал домой, в Гамбург.
Декабрьские дни начинались свинцово-серыми рассветами под дождем со снегом и тянулись в не желавшей рассеиваться мгле несколько часов, пока опять не становилось темно. Касторп насилу заставлял себя сделать несколько простых дел, которые при нормальном образе жизни не составляли бы никакого труда. Утренний туалет, одевание, завтрак, поездка на трамвае — все это требовало от него огромных усилий. Приближались рождественские праздники, но от одной мысли о путешествии, необходимых покупках, железнодорожном расписании, билетах, сборах в дорогу его охватывала такая тоска, что он написал короткое сдержанное письмо домой, в котором, не вдаваясь в объяснения, сообщил: «Рождественские каникулы я проведу в Гданьске».
Некая сложность возникла в связи с хозяйкой: едва узнав, что он никуда не уезжает, она решила скрасить жизнь «бедному одинокому студенту». Касторп кое-как проглотил ее праздничный пирог, дотошные вопросы и поздравления. По ночам, лежа без сна, он думал о незнакомке, однако — как ему этого ни хотелось — та ни разу больше не приснилась. Быть может, именно поэтому у него иногда ненадолго улучшалось настроение. Он упорно пытался убедить себя, что все это — лишь игра воображения, что он никогда эту женщину не встречал, но ведь оставалась книга, в которую он время от времени заглядывал и снова погружался в мечты. Как в детстве, сидя в одиночестве перед игрушечным театром, он воображал себя на освещенной сцене, так и сейчас перевоплощался в майора, скачущего верхом по дюнам на свидание с возлюбленной. Порой он беседовал с незнакомкой, и не мысленно, а вполголоса, по-французски, расхаживая по комнате с заложенными за спину руками.
— Вы думаете, доктор, — Ганс Касторп прервал свой рассказ, заметив, что Анкевиц старательно записывает что-то в блокнот, — я сошел с ума?
— Дорогой мой, — доктор отложил перо и с улыбкой взглянул на Касторпа, — уверяю вас, до этого гораздо дальше, чем до Альп, где вы бродили со своим кузеном. Но раз уж вы сами отвлеклись, позвольте вас спросить про колодец в Эшенбахе. Вы упомянули о какой-то надписи — цитате из «Парсифаля», это любопытно. Помните?
Говоря так, доктор встал из-за письменного стола, долил Касторпу коньяка и сам закурил сигару. Это была обыкновенная «Виргиния», дешевый контрабандный сорт, надо признаться, гораздо хуже «Марии Манчини».
— В Эшенбахе мы были с Иоахимом у его тетушки Эсмеральды, на обратном пути в Гамбург, — Касторп уставился в потолок, как школьник, раздумывающий над ответом. — А колодец? На нем изображен поэт, Вольфрам из Эшенбаха. Это он написал «Парсифаля». Цитата из его поэмы. Звучит примерно так: «Из воды ведь возникли деревья и все живое…» Нет, точно не помню. Но в конце что-то про душу, которая сверкает ярче ангела.
Касторп на секунду задумался и, помолчав, продолжил:
— Забавно, но я помню и кое-что другое. Деньги на сооружение колодца дал Максимилиан II, король Баварский, примерно в 1861 году. Сейчас Бавария уже не королевство, — тут он приостановился и посмотрел на доктора, — как и ваша страна.
Поскольку Анкевиц никак не отозвался, Ганс Касторп поспешно добавил:
— Простите, доктор, надеюсь, я вас не обидел?
— Напротив, — доктор выпустил несколько искусных колечек дыма. — Впрочем, это не важно. Ну ладно, — сменил он тему. — Оставим колодец королям и поэтам. Вы сказали: «однако самое худшее было еще впереди»… Имелись в виду ваши фантазии, когда вы представляли себя и эту русскую незнакомку подобными… или, лучше сказать, в образе героев Фонтане?
— Господин доктор, — Касторп чуть понизил голос, — то, что я вам до сих пор рассказал, всего лишь увертюра.
— Ах, так, — Анкевиц незаметно снял с пера колпачок и пододвинул к себе блокнот. — Ну что ж, продолжайте.
В новогоднюю ночь, когда из близлежащего офицерского клуба доносились звуки оркестра, разыгралась снежная буря. Касторпа это неожиданно обрадовало: бушевавшая за окном метель в то время как в печи пылал огонь, а в комнате разливался аромат только что откупоренной бутылки бургундского, почему-то его приободрила. Незадолго до полуночи, будто получив заряд энергии, он решил отправиться на прогулку — именно в разгар метели. Госпожа Хильдегарда Вибе задержала его, когда он надевал пальто; пришлось выпить с ней бокал шипучего вина, которое Кашубке — в черном платьице с белым воротничком и кружевной наколке — подала им на серебряном подносе. А потом он погрузился в белую круговерть — и почувствовал себя счастливым. Снег валил такой густой, пронизанная ветром мгла была такой непроницаемой, что он кружил по улицам Вжеща вслепую, выбирая дорогу интуитивно. Миновал двух подвыпивших гусар: поддерживая друг друга, они, безуспешно пытаясь перекричать вой бури, горланили «Хочу быть пруссаком». Потом ему повстречался человек в шубе и тяжелой русской шапке, который спросил у него: «Вы не видали мою жену?» Немногочисленные освещенные окна были как морские маяки: он брел от одного к другому, не ощущая ни мороза, ни ледяного ветра. Можно сказать — доктор Анкевиц поспешил это записать, — что настроение Касторпа во время зимней ночной прогулки менялось обратно пропорционально погоде: чем гуще валил снег, чем громче ревел порывистый ветер, тем легче становилось у нашего Практика на душе — настолько легче, что в парадное дома номер один по Каштановой улице он вошел так, будто возвращался со студенческого бала: веселый, бодрый, готовый шутить и валять дурака. Сколь же велико должно было быть изумление госпожи Хильдегарды Вибе, когда она услышала негромкое посвистывание в коридоре, а затем увидела в открытых дверях гостиной улыбающееся лицо. «Вы еще не спите?» — спросил Касторп и без церемоний, не дожидаясь приглашения, сел за пианино и исполнил бравурный полонез. «Вы позволите?» — и сыграл вариации на темы Чайковского. «Все пары танцуют», — воскликнул, увидев входящую в гостиную Кашубке.
— Поверьте, доктор, это была поистине безумная сцена, сотворенная волшебством необычной ночи. — Касторп закурил погасшую «Марию Манчини». — Какая-то нелепая, карнавальная. Прислуга сделала книксен, и обе закружились в ритме вальса, я же продолжал играть, а они, веселясь точно две барышни-пансионерки, танцевали, пока я не сыграл в заключение «Rondo Russo» Саверио Меркаданте. Потом встал, отвесил дамам поклон и сказал: «Всего вам доброго в Новом году!», на что моя захмелевшая хозяйка воскликнула: «Ну, господин Касторп, вы, не говоря худого слова, шалун!», после чего расцеловала меня в обе щеки — смачно, звонко, оставив жирный след своей алой помады…
— И это было тем «самым худшим», что вас ожидало? — деликатно спросил Анкевиц.
— Нет, доктор, поцелуй госпожи Вибе, то есть, я хотел сказать, весь этот вечер, наоборот, отвлек меня. Спал я на редкость хорошо, долго, а когда на следующий день увидел город, просыпающийся среди огромных снежных сугробов, залитый солнцем, то уже почти не сомневался, что никакие темные мысли больше не нарушат мой покой, словом… — Касторп настороженно поглядел на доктора, точно опасаясь, что его признание вызовет сострадательную улыбку, — что я начинаю новую жизнь… Будто бабочка из гусеницы, — добавил он, помолчав, — новая форма из белого кокона.
