Алан Черчесов - Вилла Бель-Летра
«Мой беспокойный Дионис! Не там Вы ищете своего Сверхчеловека. Лучше взгляните на Лу да поучитесь у нее мудрости: одна ее лукавая улыбка или новый каприз вмиг собьют спесь с Вашего Заратустры. Кстати, удалось ли Вам ею в конце концов овладеть? Только не вздумайте лгать, беззаветный обманщик! Между прочим, я Вас совсем не ревную: я не настолько наивна, чтобы растрачивать ревность на тех, кто влюблен лишь в себя. В этом мы с Вами чертовски похожи» (фон Реттау — Ницше).
«Великий и славный мой Райнер! Я так Вас люблю, что готова, как побирушка, скрестись в Вашу дверь. Только Вы меня ведь не пустите, правда?.. Вот за это я Вас и боготворю!» (фон Реттау — Рильке).
«Ваш дар уникален. Вы видите все, но при этом — вот чудо! — отвращение Ваше обручено навеки с любовью. Подарите мне Ваше пенсне! Я желаю отныне смотреть на мир Вашим взглядом. Подарите мне Вашу чахотку: я хочу заболеть этим миром, как Вы. Подарите мне Ваше терпенье. Да, первым делом — его. Я хочу дотерпеть этот мир после Вас» (фон Реттау — Чехову).
Вспоминая эти выдержки, Суворов испытывал двойственное чувство: с одной стороны, они многое раскрывали в характере Лиры (острый ум, ироничность, тонкий вкус, оригинальность воззрений, пусть подчас и сомнительных, браваду, заметную склонность к позерству, проницательность, бойкость пера), с другой — куда больше рождали вопросов. Например, такой: насколько вольным, естественным, искренним был ее собственный «танец»? И какая мелодия задавала тут ритм? Докучные намеки на ущербность мужского сословия вроде бы неизбежно изобличали в графине экзальтированность воинствующей суфражистки. Вместе с тем сам масштаб рассуждений очевидно противился сведению ее неясного облика к трафаретному портрету феминистки рубежа веков, бросающей вызов общественным устоям, в основе которых — ненавистный фаллоцентризм, проклинаемый истерическим хором охрипших от папиросок сопрано. Что-что, а фон Реттау, и это вне всяких сомнений, не подпевала в каком-либо хоре. Она вела свою (в лучшем случае контрапунктную) партию. Чего стоит одно ее упоминание о своем заветном желании:
«Больше всего я мечтаю всецело отдаться — и жадной душой, и опасливым телом — тому, кто познает во мне просто женщину, покорит эту женщину и заставит ее трепетать от восторга, служить, угождать, распинаться, стелиться, рыдать, унижаться, плодиться, повелевать, стареть, говорить невпопад, умиляться, быть другом… Я хочу, чтобы он заменил мне и бессердечие Бога, и снисходительность дьявола. Хочу стать вместилищем его стойкого, теплого семенем мужества, терпеливой жестокости, быть распятой которою на смертельном любовном одре для меня — высший смысл. Пусть гвоздит мое лоно, сжигает мне кожу, пускает мне кровь, пьет ее без остатка — то по крошечной капле, то жадно, взахлеб. Пусть терзает мне душу, пытает без устали плоть — я согласна! Лишь бы он не успел утолиться… Не успел никогда!» (письмо к Малларме).
Смутное, неуютное ощущение уже совершенного промаха не давало Суворову покоя с тех пор, как он очутился на вилле. Невзирая на то что он тщательно осмотрел ее в первый же день, его не покидало подозрение, что где-то, в каком-то укромном чулане или обтянутом паутиною темном углу, прячется еле заметный, петляющий след, мимо которого он все время проходит, плутая, ошибаясь глазами, оступаясь чутьем.
Словно вторя его сумрачным мыслям, голос Дарси, прорвавшись сквозь их глухоту, произнес:
— Не знаю, как вы, а я не уверен, что справлюсь. — Похоже, Расьолю удалось пробить брешь в вежливом холодке англичанина, если в интонации последнего вдруг зазвучали непривычные исповедальные нотки.
— Да неужто? Тогда вот вам мое предложение: чуть разделаюсь со своею новеллой, принимаюсь за вашу. Только, чур, гонорары за оба рассказа — мои!
Дарси улыбнулся и возразил:
— Дело не в новелле, дорогой Жан-Марк, а в ее качестве. Нет-нет, не поймите превратно: я не имею в виду, что из-под моего пера непременно выйдет что-либо более содержательное, чем из-под вашего… — (Черта с два, подумал Суворов. Это-то ты и имеешь в виду. Иначе откуда взялось твое «непременно»?..) — Здесь другое. Порой мне хочется верить, что на свете есть-таки прошлое, способное им, прошлым, и оставаться вопреки нашим потугам ворошить его истлевшую могилу. Так сказать, прошлое навсегда. Такое, что заранее отреклось от всего, что пребудет за ним, и на века вперед выбрало для себя надежнейшее из укрытий — непостижимость. Железная константа умолчания, отрезающего на корню возможность своего дальнейшего использования в каких-либо расчетах и графиках…
— Чтобы «прервалась нить времен»? К чему вам эти эксперименты? Вы что, меняете ориентацию?
Дарси побледнел. Памятуя о слухах, которые, подобно консервной банке, прицепленной к хвосту льва, сопровождали мстительным треньканьем каждый шаг англичанина с того дня, как взошла звезда его популярности, Суворов попробовал перевести разговор в более продуктивное русло:
— Сундук, Жан-Марк. Оскар предлагает изловить прошлое по крупицам и упрятать в надежный сундук.
— Это зачем же?
— Полагаю, из желания вернуть времени его утерянную триаду. Слишком долго варились в одном котле прошлое-настоящее-будущее. Ирония, любимая похлебка нынешней повседневности, растворила их, как в кислоте. Вопреки ожиданиям, суп получился не очень съедобный: бросать в кастрюлю с лапшой еще и жаркое, а потом поливать этот взвар киселем, пока не перекипит, — лакомство не для гурманов. По-видимому, Дарси хотел нам сказать, что тотальное смешение времен, чему он сам посвятил немало страниц — и страниц выдающихся, — уничтожило идею прошлого как такового. А без него и настоящее с будущим оказались вполне в дураках: сложновато без точки отсчета. Если нет пункта А, как попасть в пункты B или C? Потому-то и нужен сундук. От него будет легче плясать.
Расьоль скептически фыркнул:
— Едва ли Дарси не прочь реанимировать убиенную им же историю. Не зря же трудился, столько лет репетируя траурный марш, оркестр деструктивистов! Не для того ей устроены были вселенские похороны. Присовокупите сюда отпевание в храме Святой Буржуазной Мечты, где заливисто отсолировали симпатичные теноры вроде Фрэнсиса Фукуямы или самого сэра Оскара, и вы убедитесь, что для такого рода искусников история все равно что вилка в самом насиженном месте — неизвестно, когда крутанет за кишки. Не верю я, что Дарси сказал от души. Поглядите на это лицо: ни морщинки, ни возраста! Там же не за что зацепиться истории…
Англичанин невозмутимо молчал, затем и вовсе принялся раскуривать трубку. Наблюдая за этим длиннющим обрядом, с минуту Расьоль в нетерпении дергал себя за губу, потом все же не выдержал:
— Или вы немножечко мазохист, а, Оскар? Я прочитал все ваши книги и могу поклясться измученной завистью селезенкой: они насквозь пропитаны патологическим постмодернистским душком. Вы ведь искренне полагаете, что между личинкой, хоботом слона, ухом немытого кокни и лоном Данаи с холста скряги Рембрандта разницы не больше, чем между пятью тридцатью и половиной шестого. Для вас сюжет — лишь агония тупиковых идей, причем такая, когда и умирать-то, собственно, нечему, потому что ничто в действительности не живет… Откуда вдруг такое странное желание — вернуть прошлое и поверить в историю — у того, кто нас на нее обокрал? Похититель решает покаяться?
— Разве это ему возбраняется? — спросил Дарси и, устраняясь, пустил завесою дым.
Как же мерзавец красив! — невольно восхитился Суворов и вдруг ощутил к англичанину жалость (даже живот заурчал), однако сразу это утробное чувство пресек, заподозрив в нем каннибальское умиление варвара, примеряющего мысленно деликатесную жертву к костру. Где-то в гостиной звякнуло время, пробив половину. Как-то было неважно — чего… А ведь он горемыка, подумал Суворов вдогонку беззубо зашамкавшим колокольчик часам. «Ах ты, Господи, — воззвал про себя, все больше, все непростительней трогаясь этим мгновеньем, отчеканившим профили их бессердечьем дневной светотени, — как же мы все тут стары! И старее всех — Дарси. У хлыща даже голос из бронзы, а глаза такие, что глядеть совестно. Триумфатор не столько нетрудных над нами побед, сколько наших пред ним поражений. Талант царя Мидаса: чего ни коснется — все золото, а внутри-то снедаем убийственным голодом. Напрасно Расьоль бередит заскорузлые раны покойника: оживить не оживит, только праху зря наглотается».
«Покойник» пустил над собой парашютиком облако и негромко добавил:
— К тому же вряд ли вы поручитесь, что у меня оно выйдет — покаяться…
— Я — нет, — подтвердил охотно француз и перевел стрелки по часовой стрелке. — Это — к Георгию. Как-никак он мастак рассуждать о загадках души. Я же парень простой. Для меня человечество делится на две очень неравные группы: тех, кто в стеснении отворачивается, если вы плюнули против ветра, и тех, кто злорадно глазеет на ваш обесчещенный галстук. Сам я, надо признать, отношу себя к группе второй. Но в меру скудных ресурсов своего организма симпатизирую раритетному меньшинству группы первой.
