Игорь Всеволожский - Ночные туманы
И я покупал ей и новые платья, и туфли-лодочки, сверкавшие лаком, и красивое, тонкое белье.
Готовить она не умела и питалась почти всегда в сухомятку. Не любила гостей («что их кормить, дармоедов?»).
Я пытался было ей рассказать о том, что меня волновало, о наших экспериментах, о дальних походах — она засыпала.
Я рассказывал о наших людях, побывавших в Испании. Она говорила: «И охота была им».
Я хотел воспитать из нее боевую подругу, подобную Шурочке: я ведь любил ее, Леку. Но скандал у соседей интересовал ее куда больше, чем все, что меня волновало.
В конце концов Лека решила, что я ее недостоин. Я, но ее мнению, был невоспитан, со мной стыдно показываться на людях.
Приходя домой, в Карантин, я не заставал ее дома.
Однажды Лека пришла очень поздно.
— Ты где была? — спросил я.
— А не все ли равно? Я ухожу от тебя, — сообщила она, как сказала бы: «Я сойду на следующей остановке с трамвая».
— К кому? — поинтересовался я.
— А не все ли равно? Предположим, к полковнику.
Мы развелись.
— Ты можешь жить в моей комнате, пока не найдешь себе что-нибудь подходящее, — разрешила она.
Через несколько дней я сбежал. Было мучительно жить среди ее вещей, платьев. Леки не было, но в своей комнате она оставила слишком много своего… Я переселился на Корабельную, к старикам, очень дряхлым, но милым.
Часто ходил к Севе и Шурочке и радовался, какая дружная у них семья. Мне не повезло. Нет, я был сам виноват (Лека погибла в волнах Черного моря, эвакуируясь в сорок первом на транспорте вместе с семьями высших начальников.)
Это был, кажется, единственный случай, когда фотография Гитлера появилась в газете. С другой фотографии нагло улыбался фон Риббентроп.
— Не приемлю! — скомкал газету Васо. — Не приемлю соглашения с этой сволочью Гитлером, фотографии видеть его не могу! Кроме той, когда его сфотографируют в петле! Разве можно этой вероломной сволочи верить?
Мы прикрыли плотнее дверь…
Глава девятнадцатая
Началась война. В ночь на июньское воскресенье трагически взвыл гудок Морского завода, и безмятежно заснувший город вдруг ожил. Отовсюду спешили к бухтам, причалам, к пирсам, к кораблям моряки. Они тревожно поглядывали на небо. Оттуда доносился хриплый гул самолетов.
И хотя только накануне закончились учений флота и можно было подумать, что вновь возникшая в темноте ночи тревога — лишь продолжение этих учений, опытные моряки различили гул чужих самолетов, увидели в небе, прорезанном светлыми ножами прожекторов, сверкающий шелк спускавшихся парашютов.
И уже мчались по улицам дико воющие машины, стремительно неслись по ночным бухтам огоньки катеров, и один за другим ударили в небо первые выстрелы боевых залпов. Короткий и неожиданный взрыв осветил памятник затопленным кораблям и белую балюстраду бульвара.
Разорвалась первая упавшая на город мина.
Перед самым рассветом хриплые «юнкерсы» были отогнаны; десанта не было, но в воде торчали тут и там вешки, поставленные катерами на месте затопленных мин.
Враг пытался закупорить минами флот.
Движение в бухтах было закрыто. Трагической представлялась судьба могучих голубых кораблей, прикованных к своим бочкам.
Я помню разговор в штабе флота. Там обсуждались проекты очистки фарватера. Высказывались, как всегда, предположения деловые и вздорные, отчаянно смелые и осторожные.
Сырин промямлил что-то невразумительное. Всеволод попросил слова:
— Мы пройдем на своих катерах по минам и сбросим глубинные бомбы. От детонаций мины, я полагаю, взорвутся. Фарватер в основном будет расчищен. Останется небольшая работа для тральщиков. И тогда путь в море будет свободен.
Многие слушали его недоверчиво. Сырин вскочил:
— Предложение Гущина со мною не согласовано.
Я считаю, что он не дорожит катерами, людьми. Это — самоубийство, и я не могу допустить…
— Как же так, — перебил его командующий. — Ходил Гущин в шторм в море, называли его сумасшедшим. Побольше бы нам таких сумасшедших! Не сумасшествие вижу я в действиях Гущина, а бесстрашие и мужество, дерзость плюс трезвый и смелый расчет. Как язык у вас, Сырин, повернулся назвать Гущина самоубийцей?
Я знаю об опытах Гущина и его товарищей. Вы тормознли их, — бросил он в лицо сразу потускневшему Сырину. — Но движение вперед не затормозишь, И война легких дел не знает, как вам известно.
С побелевшим от злости лицам Сырин что-то записал в свой блокнот,
— Гущин, доложите нам подробнее…
И командующий приготовился слушать.
* * *Сева сказал мне и Васо:
— Лишних людей спишите на берег. Увидите сигнал — идите за мной.
Он сунул в ящик толстый конверт. Встретив мой недоумевающий взгляд, сказал:
— Тут все, что может подмокнуть… Деньги, сберкнижка и прочие радости берега. В море они лишь обременяют, не правда ли? Кстати, — продолжал он небрежно, — я давно собирался оставить все это хозяйство у Шурочки… Команды завтракали? Хорошо отдохнули? Ну, будьте готовы…
Его катер пошел навстречу грозной опасности. Громады кораблей, казалось, насторожились, ожидая, что он вызволит их из плена. Город, непривычно затихший, лежал на холмах.
Сотни настороженных глаз следили с бортов кораблей за еле приметной голубой точкой, скользившей по бухте, прислушивались к далекому реву моторов, ожидая неизбежного взрыва. Но взрыва не было. Катер на полном ходу разворачивался, шел по своему следу, опять разворачивался — и за кормой взлетал гребень ослепительной пены. Я понимал, что они чувствовали там — Сева и его краснофлотцы. Понимал это ожидание взрыва…
Вдруг все взметнулось, окуталось грязью, пламенем.
Неужели конец? Водяной столб осел, катер вынырнул, понесся, описывая виражи, едва прикасаясь кормой к воде. И вот еще один смерч, другой, и пламя, и дым…
Расчет оказался точным.
А вот и сигнал «Следуйте за мной». Мой катер сорвался с места. Моторы взревели. Нас обдало волной, и мы вымокли сразу до нитки. Мы шли на предельной скорости, видя смерчи за катером Гущина. За нами мчался Васо. Горячий ветер оглушил нас. Мы объяснялись лишь жестами. Стакан Стаканыч вытирал со лба кровь.
Мы утюжили взбудораженную взрывами бухту.
Удар — и нос катера глубоко нырнул в воду. Люди покатились по палубе. Я сильно ударился головой. Очнулся, заметил сигнал «Следовать за мной к месту стоянки».
Я пристроился в кильватер катеру Гущина. Мой катер подозрительно кренило на левый борт. Рядом очутился Васо, готовый помочь мне в беде. Я заметил стоявшие на пристани машины с красными крестами, увидел горнистов на больших кораблях, игравших большой сбор.
На палубах кораблей выстроились команды. И они кричали со всей силы молодых легких «ура». Всеволод поднял руку к шлему. Мы с Васо — тоже. Первый раз в жизни в нашу честь сыгран был большой сбор, выстроены команды и сотни людец прокричали «ура».
С этого дня ни один человек не называл Гущина сумасшедшим.
Разминирование бухт закончили тральщики.
Корабли вышли в море.
А Сырин ходил именинником, будто он был всему зачинателем.
— Видали, товарищи? — возмущался Васо. — Любит чужими руками жар загребать.
— Погоди, не то еще будет, — поддразнил его Сева.
Уезжали из города женщины, ребятишки. Большие белые теплоходы стали походить на угольщиков. Они гремели якорными цепями и уплывали на Кавказ, сопровождаемые катерами-«охотниками». На одном из таких теплоходов ушли в Батуми и Шурочка, и Мефодий Гаврилыч. Там должны были развернуться ремонтные мастерские. Фелицата Мартыновна покинуть свой Севастополь наотрез отказалась («Здесь родилась, здесь и умру»).
И осталась на Корабельной. Прощание было трогательным.
— Прощай, Фелицата, может, и не придется нам свидеться, — сказал грустно Мефодий Гаврилыч. Фелицата заплакала.
Теплоход поздним вечером, в темноте, медленно вытянулся за боковые ворота. Его сопровождали «охотники».
На Приморском бульваре стоял стон и плач. Батуми в те дни казался другим краем света.
(Перед этим провожали «Абхазию». На ней тоже уходили женщины, дети. На траверзе Ялты ее настигли торпедоносцы. Один огнем конвоя был сбит, другой торпедировал транспорт в упор).
Перебазировались на Кавказ и большие корабли. Бухта почти опустела. Мы настолько привыкли к налетам, бомбежкам, к бою зениток, к вою санитарных машин, что наступавшая изредка тишина нам казалась опасной.
По-прежнему мы сопровождали транспорты, встречали приходившие с продовольствием и оружием корабли. Иногда нам удавалось их отстоять, иногда они загорались и, пылая ярким пламенем в ночном море, привлекали к себе внимание новых летчиков.
Я поражался, как Всеволод ориентировался в тумане, застилавшем все море. Он всегда шел уверенно, подбадривая меня зеленым своим огоньком. Катера выдерживали дикую качку, волны хлестали в лицо, краснофлотцы валились с ног, вода заливала моторы. Севу прозвали «асом дальней разведки». Все, начиная с боцмана Стакана Стаканыча и кончая молоденьким матросиком Кедриным, считали, что с Гущиным не пропадешь ни в какой беде. Так и получилось, когда я в тумане наткнулся на затонувшее судно и катер мой стал тонуть. Я был ранен.
