Джон Гарднер - Осенний свет
И зашелся в смехе, закашлялся.
– Понимаю, – сказал Питер Вагнер.
Это было потрясающее, захватывающее переживание, словно взгляд в глубины современной физики. Оглоушенный, он закрыл глаза и увидел ярко освещенные тучи и из разрывов – столбы солнечного сияния, и в них стоят и машут ему руками, как родственники в домашних фильмах, херувимы и серафимы. Вот заиграла музыка, какой-то патриотический марш, и в кадр вошла статуя Свободы, держа в руке не факел, а флаг, который живописно реял на искусственном ветру. Сам он стоит на широкой, сверкающей палубе какого-то судна, и название этого судна красно-золотыми буквами выведено по скуле белоснежной спасательной шлюпки: «Новый Иерусалим».
Питер Вагнер открыл глаза. Помещение было мглистое, перекошенное, дымное. Джейн теперь сидела с ним на одном стуле и смотрела сведенными глазами на чашечку своей трубки. Одной рукой она обнимала его за плечи.
– А ты, моряк... – Глаза капитана были теперь у самого его лица. Голос зазвучал зловеще, будто из черных глубин океана, где стаи неведомых рыб пожирают живых китов. – Не все хорошо на борту «Необузданного». – Он покосился в сторону, будто высматривал призрачных шпионов. И остальные тоже покосились в сторону, придвинув лица почти вплотную к его лицу.
Потом было еще что-то, но Питер Вагнер ничего не запомнил.
В ту ночь ему приснилось, что он спит с женой, хотя он не спал с ней уже больше года; но только, как бывает порой во сне, это была одновременно и она и не она. Нагая, она стояла перед ним, точно маленькая фея из «Питера Пэна», источая свет, как и положено женщине-грёзе, и сосцы ее набухли и порозовели от желания. Он положил ей ладони на бедра и прижался щекой к животу. Он уже забыл это ощущение.
– Сколько времени прошло! – произнес он. Она запрокинула ему голову и поцеловала, потом выпрямилась и подставила под его губы свой сосок. А в следующий миг (что-то произошло с временем) он уже оказался глубоко погруженным в ее тело и открытым, ищущим ртом припал к ее рту. Потом, еще через миг – или этот миг был тот же самый? – она уже разговаривала с ним, тихонько воркуя возле уха, как когда-то, вначале.
– Почему – мост? – словно бы спрашивала она. – Ты так красив, так нежен. Что тебе внушило эту мысль? Разве ты родился под знаком Рыбы?
– Не знаю, – ответил он. – Это у меня не в первый раз. Может быть, привычка. – Он сделал вид, что смеется. Стон, стон, стон. Она тоже засмеялась в ответ, но любовно, будто бы нисколько его не боялась. Облик ее изменился. Теперь это был оживший разворот из «Плейбоя».
– Расскажи мне, – сказала она.
Они когда-то встретились словно бы на нейтральной территории – в средневековом саду, трава и цветы были им периной, а над головами сплетенные ветви роняли на землю желуди и каштаны. В таком месте можно было попытать удачи, раз в жизни заключить честное перемирие, начать с начала. «Насильник, – говорила она ему. – Все мужчины насильники». Ему казалось, что это несправедливо. Право же, ему самому в жизни чаще случалось быть соблазненным, чем соблазнителем. И в общем виде ее тезис не выдерживал критики, Из того, что индеец насиловал жену белого поселенца, с которого собирался снять скальп, а белый поселенец насиловал жену индейца, с которого решил спустить шкуру, еще не следует, будто женщина, как утверждала она, с ученым педантизмом погрязая в фактах, – всегда основная жертва и первый враг мужчины. Она только главная месть врагу, только самое жестокое оскорбление мужу. В том же выверте бешеного сердца викинги разрушали соборы. Но ее, жену, это нисколько не убедило. Мужчины бьют своих женщин, приводила она новое соображение, явно почерпнутое из сточной канавы феминизма, и законами пятитысячелетнего царства мужчин это не возбраняется. «В России крестьяне бьют свои иконы», – возразил он тогда.
– Я хочу прожить все жизни, какие есть на свете, – сказал он. – И чтобы не только я. Но и все люди. Хочу пережить все, что можно пережить, хочу воплотить в жизни сто тысяч разных романов. И чтобы все люди так. Это...
Он попытался получше разглядеть ее, но женщина-греза оставалась не в фокусе. Теперь ему казалось, что это не его жена. Ее пальцы ласкали его бесконечно нежными, едва ощутимыми прикосновениями. Это было слишком взаправду для сна. Он накрыл ладонями ее груди. Она застонала в упоении, и мало-помалу к нему вернулась крепость.
– Что же было потом? – промурлыкала она ему в самое ухо.
– Длинные пьяные разговоры за полночь, – ответил он. – Каждый старался объяснить другому, каждый чувствовал себя заточенным и преданным. Споры. Драки. Опомнюсь – а она лежит на полу без памяти, полное впечатление, что мертвая. Ужасно вспомнить, такая глупость. А я вовсе не хотел ее обижать. Я только хотел жить и чтобы все жили – свободно, ища свое счастье, просто и невинно, как Дик и Джейн, как безумцы, как белочки или олени, или как поэт-лирик, потому что все вокруг нас неуклонно уходит. – Последняя фраза принесла ему стеснение в низу груди, наплыв восторга, который в детстве разрешился бы слезами. – Но я не мог этого объяснить даже в те минуты, когда верил, что это правда, потому что ведь вполне могло же быть и вранье, просто младенческий эгоизм. «Ты меня любишь?» – постоянно спрашивала она и плакала при этом злыми слезами, но, честное слово, я не знал. Она все время говорила, спорила, цитировала какие-то статьи. И я, упившись до одури, бывало, вдруг вскочу и бегу от нее прочь, прямо ночью, когда почувствую, что дело идет к драке, или же когда мы уже с ней подрались и я избил ее ногами до полусмерти у кого-то во дворе. Помню, один раз просыпаюсь я в доме у старого друга, гляжу на потолок, как в детстве, когда проснешься в незнакомом месте. Потолок оклеенный, дом был не свой, снятый внаем, рисунок назойливый, пошлый, выцветший – помню, вроде в серебристо-серых тонах, – и прямо над головой черная металлическая люстра. Я сначала изумился, потом вспомнил, где я, и почувствовал свободу. Такую свободу – хоть лети. Могу теперь видеться с друзьями, которые ей не нравились. Могу ездить на мотоцикле, который купил с месяц назад почти что в буквальном смысле через ее труп. Могу жить такой жизнью, для которой рожден: то здесь, то там, как бродяга; ни от кого не завися, как отшельник; не пропуская ни одной бабы, как... ну, даже и как насильник, если угодно. Тут зазвонил телефон, слышу, мой друг у себя в спальне с кем-то разговаривает. Потом он мне сказал, что звонила моя жена. Она плакала, и он бросил трубку. А я вспомнил – с такой горечью! – сколько раз и раньше она у меня плакала и сколько раз мне казалось, что она только мною и живет – как тля на листе... И я вышел вон, принял несколько таблеток снотворного – не смейся, пожалуйста, хоть это и вправду довольно смешно, – и улегся на рельсы; просыпаюсь – поезд с грохотом несется мимо, а надо мною наклонились какие-то бородатые пьянчуги, брызгают мне в лицо водой.
Она перекатилась с бока на живот и стала целовать его в глаза, в нос, в губы. Потом заговорила снова.
– Я раньше была верующая, – сказала она. – Я и сейчас верую, иногда. Во всяком случае, это меня волнует. По временам. А ты бывал когда-нибудь на вечеринках без запретов?
– Вот и это еще тоже, – вздохнул он.
Она рассказывала:
– На первой такой вечеринке, куда я попала, все были раздетые. Ну, то есть, не все, а некоторые. Сидели и валялись на полу, жгли благовония и играли на каких-то необыкновенных инструментах, они их сами изобретают. Пошла я в другую комнату – я пока нераздетая была, – а там молодой человек по имени Бернер и одна девчонка, я не расслышала, как ее звали, смотрят в телескоп на звезды. Вернулась в первую комнату, а там – сумасшествие какое-то. Тут же на полу одни черт-те чем занимаются, другие сидят в креслах, покуривают, беседуют, на тех ноль внимания, то есть им это нисколько не мешает, пожалуйста, делайте что хотите. Я прямо обалдела. Там одна женщина была, по руке гадала. Мне бы оттуда дай бог ноги, а как-то неловко. Тут подходит ко мне мужчина в костюме и в белой кружевной манишке, будто из прошлых веков, и говорит: «Друг мой, у вас очень напряженный вид. Принести вам что-нибудь?» Я покачала головой. Он посмотрел, посмотрел на меня, так по-доброму, потом вдруг улыбнулся и спрашивает: «Вы что, боитесь, что явится полиция?» Пока он не сказал, я даже не отдавала себе отчета, но так оно на самом деле и было. Понимаешь, я не хотела портить себе репутацию. Ну, я и кивнула. А он говорит: «Вряд ли это случится» – и тронул меня за руку. «Но если вам страшно, не оставайтесь здесь. Никто не обидится, если вы уйдете. Здесь никто никого не судит». Я засмеялась, потому что поверила ему. А это была неправда. Там присутствовали люди, которые только и делали, что судили, но он был не из их числа. «Вас смущает то, что мы видим?» – спросил он. А я ответила: «Нет. Мне нравится. Просто сама я не хочу этого делать». Он стал мне рассказывать про закрытые школы, как привозили девчонок в автобусе, если там были одни мальчишки. У него самого оказалось трое детей. Мы с ним проговорили, пока не встало солнце, хорошо так поговорили, мирно. Иногда он держал меня за руку. После подошла его жена – она была в одной из спален и еще не успела одеться, – и мы поговорили втроем. Потом они уехали, а там и я поднялась. Я понимала, что все это вроде как дурно. Ну, то есть ненормально. Моя мамочка бы померла, если б я ей написала. Она считает, если ты куришь травку, значит, кончишь тем, что выпрыгнешь из машины на полном ходу. Она ненавидит современный мир. Грязь и насилие в кино, неприличные книжки, противозачаточные пилюли... А мне лично понравилось на той вечеринке. Я потом вспоминала и даже думала, хорошо бы меня опять пригласили. Это все равно как учиться плавать или летать: страх берет только поначалу...
