Дина Ратнер - Бабочка на асфальте
— Я не мистик, — подхватывает Давид мысль собеседницы, — но тоже верю в целесообразность истории, во вмешательство Проведения. Каждая война для нас — вопрос: «Быть или не быть?» Бог решает: «Быть!»
— Опять мы засиделись! — спохватилась гостья, поспешно вставая.
— Вы же ничего не ели, — пытается удержать её хозяин.
Рухама ушла, а Давиду казалось, будто она здесь — рядом и всё так же продолжает сидеть против воображаемого камина, дрова в котором никогда не прогорят, и мягкое обволакивающее тепло не сменится холодом. Ничего не произошло, однако не покидало ощущение нераздельности с гостьей. Вспоминались взгляды, движения, жесты, подтверждающие её доверие к нему. Она тоже удивлялась тому, что им хорошо вместе. «Так не бывает, — смеялась Рухама, — чтобы сразу, как родственники».
«Сообщающиеся сосуды, — улыбается про себя Рабинович, — переполняющая меня нежность переливается ей». Тут же спохватился, вспоминал, что она замужем:
«Нужно сбросить наваждение, прекратить вечерние посиделки, ничего хорошего из этого не выйдет».
Решил и, казалось бы, успокоился.
Однако в следующий вечер то и дело смотрел, не зажёгся ли свет в её окне.
«Десять часов, а её всё нет. Наверное, муж приехал… Сейчас они у дочки, все вместе празднуют встречу. Значит, останется там ночевать», — метался по комнате Давид не в силах остановить разбушевавшееся воображение. Куда девалось его благоразумие. «Утром будет легче, — уговаривал он себя, — утром всегда легче. Но ведь скоро ночь, автобусы перестанут ходить. Неужели не приедет? Что же делать?»
Квартира представилась узкой, маленькой — замкнутое пространство. Вышел на улицу, долго смотрел на звёздное небо, глубоко вздохнул и рассмеялся — как, оказывается, просто преодолеть перед бесконечностью мироздания свою конечную боль, выйти из угнетающего чувства зависимости.
Шагая по тротуару вдоль автобусной трассы, где с одной стороны ряд домов, с другой — отвесный обрыв и невдалеке горы, Рабинович думал о сыне. Вспомнилось, как он каждый вечер ходил смотреть на окна бросившей его жены. «Совсем маленьким, Лёня меня любил больше чем свою мать. Когда, в какой момент исчезла его привязанность ко мне? Я не научил сына работать, не научил терпению. Сначала он бросил музыкальное училище, но и литература требовала тяжёлой будничной работы. Не потянул. Предпочёл застолья с друзьями, мимолётные влюблённости — удовольствия одного дня. И, как часто бывает, в самом близком — во мне — увидел причину своих бед. Сейчас Лёня живёт с женщиной старше его на пятнадцать лет, пианисткой. Я, конечно, не рад этому, хотел, чтобы у него были ещё дети, но сын отмахивается: „Для меня, — говорит, — главное, чтобы она хорошо играла“». Кто знает, может быть прав, пианистка компенсирует его нереализованную любовь к музыке.
Рухама приехала вечером следующего дня и сразу же постучалась к Давиду:
— Вчера дочка поздно вернулась с работы, и мне пришлось ночевать у неё. Такое случается, не часто, но бывает. Кстати, сегодня ваша очередь идти ко мне в гости.
— С удовольствием, — обрадовался Давид и бросился к холодильнику.
— Да не несите вы ничего, у меня много разной еды. Пойдёмте, пока я буду переодеваться и принимать душ, вы посмотрите наш семейный альбом с фотографиями.
Вот только нужно открыть нараспашку дверь. Хоть мы с вами и вышли из возраста любовников, дверь должна быть открыта. В религиозном квартале так положено, чтобы никто ничего не подумал.
— Не подумают, — буркнул Давид. Уютно устроившись на диване, он смотрел старые фотографии, словно читал летопись еврейского народа.
— Эту, — Рухама указала на миловидную девчушку. — бабушкину сестру, изнасиловали во время погрома, она вскоре умерла, не смогла с этим жить, покончила собой. А эти — мамины сёстры, гимназистки — все шесть ушли в революцию. Так и не вышли замуж, хотели «сеять разумное, доброе, вечное». Тут мамины братья со своими семьями, братья погибли на фронте, а их семьи — в газовой камере… Дальше — послевоенные фотографии. Это я, тощая ужасно. Мы, когда из гетто вернулись, всё никак не могла наесться, до сих пор для меня нет ничего вкуснее хлеба. Здесь мой муж, моряк. Кем же в Одессе быть, если не моряком.
Давид впился глазами в бравого юнгу, на бескозырке которого было написано «Черноморский флот». На следующей фотографии они вместе — юные, красивые. «Это мы в день свадьбы», — пояснила Рухама. Потом фотографии детей, внуков. И опять вдвоём, только уже оба седые с неестественными, натянутыми улыбками… «А это юбилей, пятьдесят лет вместе, золотая свадьба».
— Удивительно, но у вас с годами не менялись глаза, в них всё та же застывшая грусть. Приходит ли человек с такими глазами в этот мир, или…
— Я всё никак не могу забыть войну, до сих пор снятся сны с направленными на меня винтовками. Бабушка так и осталась в той общей могиле, из которой я выползла… Долго потом не проходил ужас пережитого, в школе сторонилась всех.
Молодость взяла своё, появились мечты, и я всё время куда-то спешила, чего — то ждала. Любви, конечно. У меня уже было двое детей, гуляла с ними на сквере и мечтала: вот сейчас появится он.
— Он, это инопланетянин?
— Кто бы ни был, всё равно ведь не ушла бы от мужа. Только мечтала о необыкновенной любви, нежности. Не знаю, как вам это объяснить. У нас всё хорошо, муж преданный, волнуется за меня, вот и сейчас часто звонит. Только любовь — это, как одно дыхание. Я думала — нельзя ждать от человека того, чего у него нет, но однажды, будучи на кухне, слышу, как он нежно, с дрожью в голосе, ласковые слова говорит. Удивилась ужасно, я от него таких слов никогда не слышала. Захожу в комнату, а он кошку гладит. Смешно?
— Да нет, грустно.
— У меня, кроме мужа, никого не было. Всё хорошо, только вот…
— Развестись не хотели?
— Ну, что вы, у нас в роду никто не разводился. Преданность семье передаётся по наследству. Даже, когда он запил, я его не бросила, без меня совсем бы спился.
— Вот и моя мама также, — грустно улыбнулся Давид, — не было у неё слова «хочу», было слово «надо». Я, когда вас первый раз увидел, строгую, с замкнутым лицом, подумал: «Какая скучная дама». А на самом деле вы очень зажаты. И танцуете, когда вас никто не видит.
— Боюсь самою себя. Вот и сейчас… А вообще-то, я ужасно примитивная и всё принимаю всерьёз. Смотрю какой-нибудь фильм о любви и трясусь от страха, как бы с героями ничего не случилось плохого. Будто взаправду всё происходит. Романтика только в кино, а в жизни… Но мы с мужем столько лет прожили вместе.
— Разве близость людей определяется годами, которые они прожили вместе? Когда мы расстались с женой, у меня было чувство освобождения. Правда, не я, — она от меня ушла. Так легче, совесть чиста. Любовница, или, как здесь говорят, «хавера», умерла, но и с ней по прошествию нескольких лет, не пропало ощущение случайности наших отношений, каждый оставался сам по себе. Могла бы быть и другая на её месте. Это всё равно, что идёшь по мелководью, идёшь час, другой, а вода всё по щиколотку. А вот с вами я погружаюсь в глубокие, прозрачные воды; тону, выплываю и снова тону… Умом понимаю — вы замужем, но меня не покидает представление нашей нераздельности. Может быть, от того, что вы похожи на мою маму; рядом с ней всегда было чувство защищённости, то есть чувство дома. У вас горят субботние свечи, я и представляю вас: стоите в проёме двери и ждёте своих домочадцев.
— Мы с вами, в самом деле, похожи. Как обихаживаете внука, всё готовы взять на себя. И мой дом тоже всегда был на мне. Вы, так же, как и я, — несущая конструкция, что-то вроде опорной балки. Ну вот, опять мы засиделись заполночь.
— И опять виноват я, нужно было давно уйти, — вздохнул Рабинович, но продолжал сидеть. Он смотрел на свежеразрезанные, искристые кружочки лимона в блюдце и в памяти всплыло детское представление: всё, что мы едим, — живое, и потому нельзя ничего выбрасывать. Будучи ребёнком, он спрашивал у мамы: «Мы когда откусываем яблоко, ему больно?». А если мыл крупу, подбирал каждую крупинку, боялся обидеть ту, которую выбросит с отходами.
— Завтра нужно лимон доесть, а то засохнет — поднялся, наконец, Давид.
— Завтра не получится, — ночую у дочки. — Не уходите, ещё чуть-чуть. Посидим в счёт завтрашнего вечера. Мне с вами удивительно легко, как в шестнадцать лет, когда я была влюблена в мальчика из соседнего подъезда, его фамилия тоже Рабинович.
— Хорошо бы совпали не только наши с ним фамилии, но и ваши чувства.
— Чувства, — усмехнулась Рухама, — а знаете, сначала муж меня любил, потом привык, как привыкают к домашней утвари — всегда рядом, всегда под боком. Ну да это не имеет значения. Спокойной ночи.
Утром, когда уходила Рухама, Давид услышал щелчок дверного замка. И тут же представил её поспешный летящий шаг, длинную, касающуюся ступеней, юбку.
