Роберто Арльт - Злая игрушка. Колдовская любовь. Рассказы
Эти приземистые улочки окраин, убогие и грязные, затопленные солнцем, с мусорными бачками у дверей, где беременные женщины, тощие и растрепанные, стоя на пороге, кричали на ребенка или собаку, улочки, над которыми раскинулся ясный и прозрачный купол неба, запечатлелись в моей памяти свежо и возвышенно.
Восхищенный, я упивался глубокой безмятежностью, растворенной в лазури.
Мой дух горел в пламени надежд и фантазий, во мне пробуждалось вдохновение, такое счастливое и такое наивное, что я не мог выразить его никакими словами.
И чем грязнее и вульгарнее были земные пейзажи, тем больше зачаровывала меня лазурь небосвода. Я помню…
О, эти мясные лавки предместий!
Луч солнца выхватывал из темноты черно-красные туши, развешанные на крюках и веревках над цинком прилавка. Пол был посыпан опилками, в воздухе плавал густой запах мяса, черные мухи копошились, облепив куски желтого жира, бесстрастный мясник перепиливал кости, рубил отбивные, а там… там, снаружи было утро и небо, тихое и царственное, из голубой глубины которого изливались на землю потоки весенней нежности.
Ничто так не занимало меня в пути, как само пространство, лазурный фарфор окоема, глубина зенита, это волшебное, тихое море, в котором я различал зачарованные острова и порты, мраморные города, опоясанные зеленью лесов и витиевато оплетенные снастями мачты кораблей, скользящих под напевы сирен к хмельным городам радости.
Охваченный сладкой дрожью, я чувствовал себя сильным и беспощадным.
Шум ночного празднества долетал до меня; в небе вспыхивали и рассыпались зеленые искры фейерверков, смеялись пузатые языческие божки, кувыркались обезьяны и, под смех богинь, мелодично стонала жаба.
Вслушиваясь в праздничную разноголосицу, вглядываясь в смутные видения, я мерил километры, не замечая этого.
Я заходил на рынки, общался со скотоводами, торговался и спорил с недовольными клиентами. Выгребая из-под прилавка горсть бумажных полосок, скорее похожих на серпантин, они возмущались:
— И что, вы думаете, можно завернуть в эти обрезки?
— Помилуйте, — возражал я. — Это ведь лист бумаги, а не простыня. И потом — в семье не без урода.
Но эти красноречивые доводы не оказывали на торгашей должного действия; призывая в свидетели своих коллег, они клялись, что больше не купят у меня ни килограмма.
Тогда, притворяясь возмущенным, я говорил им несколько отнюдь не возвышенных слов и, развязно зайдя за прилавок, вытаскивал из бумажной кипы несколько листов, из которых, при желании, можно было сшить приличный саван любой корове.
— А это?.. Почему вы мне не показываете это? Вы думаете, я сам отбираю бумагу? Пожалуйста, делайте специальный заказ.
Такие вот дискуссии приходилось мне вести с индивидами, торгующими мясом, а также с гражданами, посвятившими свою жизнь торговле рыбой — народом грубым, пронырливым и скандальным.
Весенними утрами я любил шляться по центру с его суетой, беготней трамваев, полотняными навесами магазинов. Мне нравилось разглядывать тенистое нутро универсальных магазинов, молочные магазины с их сельской свежестью и огромными блоками масла на подносах, радужные витрины, за которыми продавщицы ходили вдоль прилавков с разложенными на них воздушными тканями; смешанный запах бензина и краски, исходящий от скобяных лавок, воспринимался моими чувствами как тончайший аромат, благоухание некоего вселенского праздника, чьим летописцем суждено стать мне.
В эти ликующие утра я чувствовал себя могущественным, всеведущим божеством.
Когда, устав, я заходил в кафе выпить стакан лимонада, царящий там полумрак или какая-нибудь деталь обстановки вдруг переносили меня в сказочную Альгамбру, я видел андалузских цыган, скалистые подножия гор и серебряную ленту ручья в глубине ущелья. Женский голос пел под гитару, и в памяти моей всплывали слова старого сапожника:
— Хоше, пишаный был крашавец.
Благодарная сострадательная любовь к жизни, к книгам, ко всему миру задевала во мне голубую струну души.
Я был уже не я, но бог, который был во мне, бог лесистых гор, неба и воспоминаний.
Выполнив дневную норму, я возвращался назад, в контору, и, так как усталость делала обратный путь вдвое длиннее, я старался развлечь себя разными нелепыми фантазиями, например, представляя, что мне вдруг достались в наследство семьдесят миллионов или что-нибудь еще в этом роде. Но все эти химеры мигом блекли, стоило мне войти в контору и увидеть разгневанного и возмущенного Монти.
— Мясник с улицы Ремедиос вернул заказ.
— Но почему?
— Ума не приложу!.. Сказал, что его не устраивает.
— Разрази его гром, эту деревенщину.
Никакими словами не выразить горькое чувство, которое вызывала грязная кипа бумаги — воплощенное крушение надежд, — сваленная посреди темного двора, заново увязанная, обтрепанная, вся в жирных и кровавых пятнах, оставленных грубыми руками мясника.
Такого рода возвраты повторялись слишком уж часто.
Чтобы предупредить возможные осложнения, я обычно говорил клиенту:
— Эта бумага делается из отходов. Если хотите, вы можете заказать специальную; это обойдется на восемь сентаво дороже, но вы выиграете в качестве.
— Неважно, приятель, — отвечал мясник. — Присылай.
Но, получив бумагу, он начинал торговаться, прося скидки, либо требовал заменить рваные листы, которых набиралось килограмма на два, на три, что было уже невыгодно; либо вообще отказывался платить…
Случались и презабавнейшие казусы, над которыми мы с Монти предпочитали смеяться, чтобы не заплакать от злости.
Так, некий колбасник просил, чтобы бумагу доставляли ему на дом в определенный день и час, что было невозможно; другой возвращал товар, проклиная на все лады извозчика, если тот вручал ему квитанцию, не соблюдая должного этикета, что, на худой конец, можно было рассматривать как причуду; третий оплачивал заказ только неделю спустя после того, как начинал использовать бумагу.
Я уж не говорю о проклятом племени мясников-турков.
Если я, скажем, спрашивал об Аль Мотамиде, торгаш делал вид, что не понимает, и пожимал плечами, отрезая кусок легкого соседскому коту.
Чтобы всучить им что-нибудь, надо было потратить целое утро, и все ради того, чтобы потом послать на край света, на какую-нибудь богом забытую улицу жалкие двадцать пять килограммов бумаги, выручка от которой составляла семьдесят пять сентаво.
Извозчик, молчаливый и чумазый, возвращаясь под вечер на своей усталой кляче, как правило, привозил заказы обратно.
— Этот, — мрачно говорил он, сбрасывая тюк на землю, — потому, что хозяин был на бойне, а жена сказала, что знать ничего не знает. По этому адресу — обувная фабрика. А про такую улицу никто никогда и не слыхивал.
Мы изощрялись в богохульствах, призывая все громы и молнии на голову этого сброда, не желавшего соблюдать никаких формальных обязательств.
Бывало и так, что мы с Марио нападали на одного и того же клиента, но, когда ему отправляли товар, он отказывался, ссылаясь на то, что договаривался с неким третьим, который просил меньше. Некоторые нагло утверждали, что вообще ничего не заказывали, и, как правило, даже придумывали объяснения.
Рассчитывая заработать за неделю семьдесят песо, я в конечном счете получал двадцать пять или тридцать.
Жалкие людишки, эти торговцы в розницу и аптекари. Чего стоит одна их подозрительность, их придирчивые, пристрастные расспросы!
Прежде чем заказать какую-нибудь ничтожную тысячу наклеек для магнезии или борной кислоты, они заставляли вас приходить к ним каждый день, таскать им образцы бумаги и шрифта и наконец говорили:
— Ладно, посмотрим; зайдите на той неделе.
Не раз я думал о том, что неплохо было бы составить генеалогическое и психологическое описание мелкого торговца, человека за прилавком, в козырьке, из-под которого устремлен на вас холодный, отливающий сталью взгляд.
Ах, почему недостаточно просто показать товар покупателю!
Нет, чтобы продать, нужно обладать вкрадчивым хитроумием Меркурия, заботливо подбирать слова и понятия, льстить осмотрительно, уметь поболтать о том, до чего на самом деле тебе нет никакого дела, вдохновляться пустяком, сокрушенно вздыхать, нанося конкуренту смертельный удар, живо интересоваться тем, что тебя ничуть не интересует, быть многоликим, гибким и любезным, учтиво благодаря за любую услугу, не теряться и не подавать виду, услышав оскорбление в свой адрес, — словом, терпеть, смиренно терпеть непогоду, мрачные и угрюмые лица, грубые или раздраженные ответы, терпеть, чтобы выгадать хоть несколько сентаво, потому что «такова жизнь».
И будь мы хотя бы одиноки в своем рвении… но ведь надо учесть, что до нас, произносящих ученые речи о преимуществах сделки именно с нами, здесь уже успели побывать многие, предлагая тот же самый товар на самых выгодных для клиента условиях.
