Фелисьен Марсо - Капри - остров маленький
Он открыл калитку виллы Мейджори Уотсон, посторонился, подставляя свою длинную щеку для братского поцелуя.
— Good night! — сказал он.
Танненфурт чопорно поклонился.
— Станни! — воскликнула Мейджори.
Вос, освещенный луной, повернул к ней лицо, открытое, как вопросительный знак.
— Станни, останься еще ненадолго со мной.
— Но… — замялся Вос, — я возвращаюсь с…
Он кивнул в сторону Танненфурта.
— О! Граф, — обратилась Мейджори своим самым светским голосом, — не позволите ли вы ему задержаться у меня? Мне нужно с ним побеседовать.
Танненфурт сделал застенчивый жест рукой, как бы говоря, что его не стоит принимать во внимание, что только от излишней доброты можно спрашивать его мнение. И с высоты его двухметрового роста раздался смущенный смех.
— Ладно! — тяжело вздохнул Вос. — До скорого, старина, — попрощался он с Танненфуртом, который пошевелил немного ногами, а затем повторил свой поклон, придав своему телу форму тупого угла.
— Мейджори, — рассердился Вос, — ты просто невозможна! Я ни о чем не хотел говорить в присутствии Танненфурта, истинная правда! Что он подумает? И к тому же теперь мне придется идти домой одному, — закончил он жалобным голосом.
— Ну так останься у меня до завтрашнего утра.
Однако на первом же повороте дороги Танненфурт горестно покачал головой.
— Ах! Я должен был что-нибудь сказать, — пробормотал он.
И он тщательно выговорил:
— Матам, если Фос фсехта предпоштет мне только таких красифых шенщин, мы фсехта путем корошими трусьями.
И он еще раз удрученно покачал головой.
— Нет! — повторил Вос в саду.
Госпожа Уотсон пыталась увлечь его за собой в дом:
— Останься со мной, Станни. Так грустно быть ночью одной.
— Нет, не могу…
— Но ведь один раз ты уже смог.
— Это было смеха ради, — твердым голосом возразил Вос.
— Смеха ради?
Мейджори выпустила его руку.
— В общем, это было только один раз. Один раз — совсем другое дело.
— И тебе было неприятно?
— О!.. — воскликнул Вос, поднимая руки. И очень громким голосом:
— Да, было приятно. Но я не хочу оставаться.
— Но почему? Разве ж это трудно?
Трудно? Со стороны могло показаться, что Вос на мгновение задумался, спрашивая себя, было ли это действительно трудно.
— Нет, — повторил он более спокойно. — Я не могу. Об этом все будут знать. Здесь все всё знают. И скажут, что я твой альфонс. У тебя слишком много денег, Мейджори, миленькая, ты в этом не виновата.
Тон старшего брата.
— Но все будут говорить, что я твой альфонс, понимаешь. Бедный Вос. И ты со всеми своими деньгами… У тебя может даже появиться желание дать мне их. А я этого не хочу!
Они подошли к дому и стояли чуть повыше водосборника. В свете луны его цементная поверхность, разрезанная тенью от пальмы, казалась бледной и пустой.
— Потому что у меня слишком много денег, — произнесла Мейджори.
И она рассмеялась своим смехом больного ребенка, своим обычным безрадостным смехом.
— У меня не слишком много денег, Станни. У меня украли мой чек.
— Не может быть… ты, наверное, потеряла его.
— Или я его потеряла. Но у меня его больше нет. И он был последний, Станни.
— Твой последний что, дорогая?
— Ну, мой последний чек.
Она кричала:
— Мой последний чек. Теперь у меня ничего нет. У меня он был один-единственный, и он исчез.
— О чем ты говоришь?
— О том, что у меня больше нет денег, ни одной лиры, ничего, ты можешь это понять?
Нетерпеливым жестом своей длинной руки Вос охватил дом, сад.
— Но ты живешь здесь, ты платишь, у тебя вилла…
— Еще на несколько дней, Станни! Она у меня только на несколько дней. Станни, Станни!
Она зарыдала. Вос притянул ее к себе.
— Моя дорогая, бедняжка, я не понимаю. Ты не должна так убиваться из-за того, что у тебя украли чек. Тебе пришлют деньги из Америки.
— У меня больше ничего нет в Америке.
— А твоя квартира в Нью-Йорке?
— Я никогда не была в Нью-Йорке. Я жила в Боулдере. В Боулдере, Станни.
Мейджори зарыдала еще громче. Она прижалась к нему, уткнув лицо в его пуловер, пытаясь обхватить его своими руками.
— Но что такое Боулдер?
— Город, Станни. Совсем маленький городок. Когда мой муж умер, я взяла все деньги, которые оставались, и уехала. Я хотела жить, Станни, жить, по-настоящему — вилла, слуги… и любовь. Только один год. Я подсчитала, что смогу прожить так один год. А потом все покинуть… Станни!
— И у тебя действительно больше ничего нет?
— Ничего, Станни. Ах, какой же ты нехороший, ну почему я не познакомилась с тобой сразу? Все эти мужчины, которые ничего мне не дали. А теперь осталось всего несколько дней.
Она прижалась к нему еще сильнее, страстно потерлась лицом о его пуловер.
— Несколько дней, Станни. Почему ты не хочешь подарить мне несколько дней? Без тебя получится, что у меня вообще ничего не было, совсем ничего. Через несколько дней все будет кончено…
Вос отстранился немного, взял ее за подбородок и приподнял ее маленькое, блестящее от слез лицо.
— Что кончено? Что ты собираешься делать?
Она смотрела на него. Одна половина его лица была в тени, другая — освещена луной. И такой невинный вид. Несмотря на все его грубые слова, Вос иногда походил на ребенка.
— Я уеду, — сказала она.
— Куда?
— Вернусь в Боулдер.
На склоненном к ней лице Boca витало выражение беспокойства и растерянности.
— У меня там есть работа. Я вернусь к ней. И буду думать о тебе.
Она отодвинулась от него, достала платок и высморкалась.
— У меня уже есть билет на пароход.
— Бедняжка моя, — проговорил Вос, — это будет тяжело…
— Да нет, — возразила она.
Внезапно Вос взял ее за руку:
— Тогда пошли…
— Письмо с нарочным, синьор, — сообщил служащий.
Советник посольства охотно отвлекся от своего дела, взял конверт. Это был обычный конверт с небрежно написанным адресом. Советник посмотрел на обратную сторону конверта. Прочитал там фамилию отправителя: леди Амберсфорд. Выражение безразличия на лице советника сменилось на подобострастную улыбку. При этом все знали, что Бесси Амберсфорд разорена. Но что хорошо у англичан, так это — разорился человек или нет, имя все равно остается. Советник взял нож для разрезания бумаги, вскрыл конверт и прочитал:
«Дорогой Ронни!
Это опять я, и я снова прошу Вас оказать мне услугу. Я хочу поехать на несколько дней в Рим, чтобы сделать покупки, но ужасно боюсь брать в поездку свои деньги, поскольку я уже не в том возрасте, когда находят галантных кавалеров, которые могут тебя защитить, особенно при проезде через этот ужасный Неаполь, где так легко обворовывают, особенно несчастных пожилых дам, что, кстати, как Вам известно, случилось с нашей дорогой Маргарет. Поэтому я посылаю Вам в этом письме чек на сто пятьдесят тысяч лир и прошу Вас получить по нему для меня деньги в банке, а я сразу, как только приеду (я думаю, во вторник) возьму их у Вас и одновременно с удовольствием повидаюсь с нашей дорогой Оливией и нашим дорогим Бобби.
Вы очень любезны.
Я чувствую себя очень хорошо, что могу сказать и о нашей дорогой Марианне, неизменно веселой и доброй.
Спасибо».
— Милая старушка, — произнес советник.
Он взял чек, вышел из своего кабинета и направился в другой, где сидел мужчина с густыми рыжими усами.
— О! — обратился он к нему. — Дорогой коллега, завтра, когда вы пойдете в банк, получите, пожалуйста, на этот чек для меня деньги. Это для моей давней подруги, Бесси Амберсфорд…
— Леди Амберсфорд, разумеется, — отозвался мужчина с усами.
— Бедняжка, она боится путешествовать с этим чеком. И хочет лучше взять эти деньги у меня. Она немного странная.
— Лучше быть немного чересчур осторожным, чем недостаточно осторожным, — произнес рыжеватый мужчина.
И рассказал, что случилось с одним из его друзей. Советник выслушал историю с видимым удовольствием. Было жарко. Через открытое окно в помещение врывался настойчивый, обескураживающий, ужасный гул римской улицы.
Море. О, морская стихия! Плеск волн! Водная поверхность — такая гладкая, такая синяя и спокойная. О гостеприимная!
В это утро маленький мальчик с волосами соломенного цвета бежал к тебе уже полуголый с майкой, зажатой в кулаке.
Он бежал вниз по ступенькам тропинки-лестницы, и его голые ноги шлепали по камням, словно обух топора в мясной лавке, отбивающий эскалоп.
Он бежал и кричал:
— Море! Море!
И взрослые тоже спешили, хотя, конечно, медленнее, это не так просто, когда тебе уже не двенадцать лет, но они были охвачены тем же нетерпением, той же лихорадкой, их лица были повернуты к морю, к его свежести, к его ароматам; одни шли по лестнице, сокращая себе путь, другие ехали в автомобилях, которые мягко, как шары, скользили с выключенными моторами по гладкой извилистой дороге.
