Анатолий Курчаткин - Повести и рассказы
— Чисто у вас, — сказал Гольцев. — Хорошо.
— Стараемся, — неприязненно сказала главврач. Она была стара и, видимо, больна: отечное, с лиловатым отливом лицо, толстые отечные ноги. В ее возрасте ходить по вызовам и принимать по тридцать человек в день — дело непосильное, но ей, наверное, приходилось заниматься всем этим: в таких поликлиниках врачей, как правило, не хватает. — А вы что, порядки к нам проверять приехали?
— Упаси бог. — Гольцев внимательно посмотрел на главврача. — А что, были случаи?
Главврач вздохнула:
— Были. Мы ведь не всесильные — что можем, то можем, а иной, глядишь, и пустит письмо: в гроб, мол, только вгонять могут…
Гольцев сел, достал из кармана блокнот.
— Ну вот, и я по письму. Только не про вас оно. Карточку Марахонова не покажете?
— Марахонова! — сказала главврач как-то излишне громко. — Сейчас… Тося! — позвала она медсестру. — Найди там карточку Марахонова. — И снова повернулась к Гольцеву. — Но зачем она вам, если не про нас письмо?
Гольцев вытащил письмо из блокнота и придвинул его к главврачу. Она взяла письмо, развернула и, надев очки, стала читать. Пришла сестра, принесла историю болезни Марахонова. Гольцев пролистал ее. В письме Марахонов писал, что весь прошлый год по бюллетеням да по бюллетеням, а по истории выходило — преувеличивает: за два года — четыре бюллетеня.
— Да-а!.. — сказала вдруг главврач, свернула письмо и отдала Гольцеву. — Оно, может, и верно пишет он здесь все — я не знаю, я терапевт, но только как ему, этому Марахонову, сочувствовать будешь? Да он… господи, этот Марахонов… Не далее вот как вчера ввалился ко мне, морфия, говорит, давай. Спина у него болит, в ногу отдает — мочи нет. Я говорю, какой морфий, а он кулаком по столу: давай!
Гольцев открыл блокнот и стал делать выписки из истории болезни.
— Ну, а если действительно мочи нет?
— Так мы же лечим его. А от морфия, вы ведь должны понимать, какой толк? Вот курорт ему — это другое дело.
— Об этом и речь. — Гольцев еще раз пробежал взглядом записи в карточке — никаких новых сведений они больше не давали. — Мне бы хотелось с невропатологом увидеться. Можно это сделать?
Главврач забрала у него карточку, свернула трубкой и постучала ею по столу.
— Можно, конечно… Я не специалист… понимаю. Вот как раз завтра он принимать будет.
— А как это сегодня сделать?
— Сегодня никак. Не будет он принимать.
— А если к нему домой подойти?
— Домой? — Главврач виновато посмотрела на Гольцева. — Да можно бы домой было, но он переехал недавно. Он в Веснеже живет. Все у него хотела спросить, да как-то не собралась. Может, у него и телефон есть, да тоже не спросила…
Гольцев растерянно покрутил в руках письмо Марахонова.
— Что же, ни адреса, ни как позвонить не знаете?
— Не знаю, я же сказала, — обиженно произнесла главврач. Ну, завтра его увидите, экая важность — когда. Завтра-то вы еще будете?
— Завтра? — Гольцев посмотрел на нее и отвел глаза. — Завтра… А ведь надо бы мне с невропатологом встретиться, надо… Ах ты, какая неудача!..
…На улице, когда он вышел, было тихо и солнечно. Обочины, густо заросшие поднявшейся после косы травой, напоминали о лете.
Щекочущая нить паутины коснулась лица. Судорожным движением Гольцев провел по лицу пальцами, с отвращением стряс с них паутину и быстрым шагом пошел к автобусной остановке.
Суббота
Поезд пришел рано утром.
Почтовый ящик за три дня забился газетами, они туго белели в круглые отверстия заслонки. Гольцев открыл замок. Первым лежал голубой, с полосчатой красно-синей каймой авиаконверт — принесли, очевидно, вчера, с вечерней почтой. Гольцев повернул его вверх адресом — письмо было от Веры.
От Веры…
Он совсем не ожидал письма, как-то не думалось о нем, да оно и не подразумевалось, когда она улетала, и сейчас, когда он увидел в обратном адресе ее имя, его вдруг больно и тяжело толкнуло в грудь. Ах ты господи, зачем это все с Горой — с ума он сошел? С ума, что ли? Кончить с ней, плюнуть на нее, забыть — другой Веры у него не будет…
Газеты в ящике зашелестели, пролистнулись и скользнули на пол, раскрываясь в воздухе серыми простынями.
Но как тогда, в аэропорту, она сказала: «Зачем нужно было вчерашнее сборище?» С какой интонацией!.. Держать себя нужно с ней — словно все время при галстуке ходить: показывать себя таким, каким она хочет видеть…
Гольцев поднял газеты. Покрутил в руках письмо и сунул его в карман плаща.
Рузов спал. Когда Гольцев вошел в комнату, он пошевелился и повернулся на другой бок, лицом к стене. Гольцев вышел на кухню, сварил кофе, нашел в столе рузовский хлеб, с хлебом лежал, завернутый в бумагу, сыр, и он сделал себе несколько бутербродов.
Позавтракав, Гольцев принял душ, переоделся, допил оставшийся кофе — Рузов все еще спал — и поехал в редакцию. Была одна из тех редких суббот, которые выпадали рабочими.
Савенков уже сидел за своим столом и, прижав локтем листы бумаги, писал.
— А, душа моя! — сказал он, отрываясь от листов и бросая ручку на стол. — Приехал!.. А чего же ты пришел сегодня? Мог бы и не приходить. День приезда, так сказать, — законный день. Я бы уж простил.
— Диспут у меня. — Гольцев пожал протянутую Савенковым руку. — Помнишь ту статью мою? «О дорогах, которые перед нами»… — Он потянулся, снял плащ и бросил его на свой стул. — Вот и придут сейчас десятиклассники. Говорить будем. О дорогах, которые мы выбираем. Зачем мы их выбираем…
Еще месяц назад, в самом начале учебного года, после публикации статьи, Гольцев разослал приглашения всем старшеклассникам, которые написали ему письма, — предлагал собраться, поговорить… И вот сейчас они явятся. О чем же пойдет разговор? Что он сам-то будет говорить? Нужно вспомнить статью и перечитать письма…
— Ну, а как съездил? — спросил Савенков.
— Нормально.
— Разобрался, что там у этого инвалида произошло?
— А и разбираться, Саш, нечего было. Не инвалид он.
— Не инвалид? Вот те на! — Савенков вскочил. — Врал, значит?
— Кто его знает… — Гольцев пожал плечами и подошел к окну. — На фронте он был — это правда, и радикулит, вполне возможно, тоже на нем получил. Дело не в этом. С ним там вполне по закону обошлись, а вот он — пьяница. Всю войну прошел — медали, орден, а в канаве валяться — обычное дело.
— Погоди, ничего не пойму. — Савенков тоже подошел к окну и встал рядом. — При чем здесь — пьяница? Путевка ему эта нужна?
— Нужна, Саша, нужна, и он поставлен на очередь. Но он ее хочет прямо сейчас, сей момент, понимаешь? Потому и письмо написал. А без очереди тем дают, кому врач на справке помечает «срочно». Ему не пометил. Правда, с врачом я не встретился…
— Не встретился? Да ты что!
— Что — что? Ну, Саша! — Гольцев помотал головой и отвернулся к окну. По плотине, над черной доской пруда, взбрызгивая искрами, полз красно-облупленный трамвай, на крыше у него стояли желтые щиты — реклама цирка Кио. — Ты, Саша, прежде чем обвинять, поинтересовался бы — почему? Да потому, что встретиться с ним только сегодня можно было. А у меня диспут. Переносить нельзя — в другой раз ребята не придут, постесняются, ты ведь знаешь. Что же до инвалида этого — он теперь знает что делать. Положено ему без очереди — получит.
Гольцев замолчал, и Савенков некоторое время тоже стоял молча, ничего не говорил, потом положил Гольцеву руку на плечо.
— Извини… Занесло меня. Что ты, действительно, сам не знаешь, как поступать? Извини… Ну, а писать-то что же, не о чем, выходит?
— Как не о чем? — Гольцев повернулся к Савенкову. — Тут, Саш, очень большая и важная проблема: ответственность фронтовика. Ведь они гордость наша. А тут — ни одного слова доброго!
— Ага, ага… — сказал Савенков. — А Королева видел?
— Ну конечно.
— Как он там?
— Как? — Гольцев сунул руки в карманы и качнулся на носках. — Как… Знаешь, Саш, это не передашь словами, это увидеть надо. Съезди! Он вот просил меня зайти перед отъездом, хотел я — и не смог. Заставить себя не смог.
— Вот даже как! — Савенков удивленно покачал головой. — Надо же…
Гольцев прошел к своему столу, взял со стула плащ и повесил на вешалку.
— Саша! Посидишь у меня на диспуте — в президиуме?
— Как в президиуме?
— Ну, рядом со мной, для солидности.
— А-а! «В президиуме»… — Савенков хохотнул. — Ладно, конечно. Кликнешь меня, если не вернусь, — я у редактора.
Хлопнула дверь за ним.
Гольцев сел за стол, открыл ящик и вынул папку с надписью «Дороги, которые перед нами»…
И вот они сидели перед ним — восемь человек, восемь из одиннадцати, которым он разослал приглашения: дымился кофе в кастрюльке, пряный его горячий запах плыл по комнате, шуршали, перематывая пленку, магнитофонные кассеты, и они сидели перед ним — неловко пристроившиеся на краешках жестких фанерных стульев, молча оглядывающие комнату отдела, восемь десятиклассников, восемь растерянных душ — или, наоборот, все определивших для себя? — пять мальчишек и три девчонки, фамилий и имен которых он еще не знал, точнее — не запомнил, когда они входили и назывались. Впрочем, нет, вот того, в больших, в настоящей роговой оправе очках на тугом вислом носу — Леша, Леша Зеленич; черные жесткие волосы с металлическим отливом, один-единственный, кто решился сесть в кресло — развалился в нем и забросил ногу на ногу. А вот эта девочка, что примостилась на стуле у окна, — Таня Водовозова; большие глаза, тяжелые и медлительные, и коса, переброшенная через плечо, — которую из сверстниц ее никто уже не носит…
