Джеймс Келман - До чего ж оно все запоздало
Запутывает все, в жопу, и остается с носом, с носом, на хер.
Плюс он того и гляди рехнется от этого радио.
Сэмми выключает приемник. Находит кассету. Но не ставит ее. Поднялся, поводил взад-вперед плечами. Зарядку надо делать, вот что. Он приоткрывает окно. Ветер. Воздух – хорошо. По временам кажется, будто морем тянет, может, оно и не так, но кто его знает, от Глазго до моря рукой подать.
Кабы не долбаные ноги, друг, ну просто ноют и ноют, на хер. Вот это и значит быть слепым: с тобой столько всего происходит, что не остается времени подумать о чем-то еще. Он бы хлебнул сейчас пивка, и деньги на такси до «Глэнсиз» у него есть, а он все равно дома сидит. Не может он встречаться с людьми, пока что не может. Плюс придется объяснять что да как. Слишком все это хлопотно, слишком. Он думал, что, может, выяснит чего-нибудь насчет субботы, однако ну ее в жопу, какая разница, никакой, на хер, разницы нет, был он там или не был.
И потом, все эти мудаки будут глазеть на тебя, покачивать головами. И прочая долбаная мутотень. На хер тебе это надо, друг.
А вот Элен.
Опять какое-то жутко тошнотворное чувство под ложечкой, он крепко сжимает веки, друг-друг-друг, о исусе, прижимает ладони к глазам. Что-то не так, друг, что-то совсем ни к черту, что-то такое наполняет его, он чувствует, и никак не может от этого избавиться, оно здесь, на хер, прямо в нем, и словно душит его изнутри, заполняя гребаную голову. Хуже, чем он думал, определенно хуже, чем думал. Дела, друг, офигенно худые, друг, худые дела
Он с ногами забирается на кушетку, ложится, прижавшись щекой к руке, стараясь устроиться поудобнее.
Похоже, совсем ты от всего этого охренел. От всего. Когда эта дверь, мать ее, хлопает за твоей спиной. Я о времени, когда ты входишь в квартиру, потому как, когда ты выходишь, ты и не знаешь, на хер, хлопает она, не хлопает, не замечаешь же ни хрена, думая только о том, что ждет тебя впереди. Но когда он выходил во второй раз, то чувствовал такую, мать ее, усталость, что даже до конца пути не добрался. Усталый был, на хер, друг, выжатый, до того выжатый, что и знать ничего не хотел, точно тебе говорю, до того замудохался, исусе, что сунулся в первый же паб и сидел там, похоже, пока не нарезался вдрызг, но это все потому, что он был просто разбит, совершенно разбит, ему было на все насрать, – даже если бы фараоны пришли, схомутали его и сказали, что, дескать, ошибочка вышла, пошли назад.
Исусе, это тебя удивляет только потому, что нисколько и не удивляет. Понимаешь, о чем я? И вызывает улыбку.
Мы с тобою прожили так долго
но ты впервой не застлала кровать
И мы оба молчим так неловко
ведь нам нечего больше сказать
Мать-размать.
Ноги хорошо бы отпарить. Эти дурацкие кроссовки слишком малы. Пальцам тесно, да еще такое чувство, будто в один всадили кривой гвоздь – почем знать, может, из него и кровь идет. Вот эти дурацкие мелочи всегда его доставали – ногти стричь на ногах и все такое. А попробовать все-таки надо. Что еще остается?
Помыться бы надо, на хер. Ванну принять, настоящую, полежать, отмокнуть. От этого тебе никакого вреда не будет, ни хрена, это уж точно.
Господи-боже, вообще-то, что уж такого дурного в том, чтобы пивка пойти попить, друг, все-таки пятница, вечер, знаю, о чем говорю, имеешь полное право. Уж чего-чего, а это ты заслужил, долбаную кружку пива вечером в пятницу.
А, слишком поздно. Собирался, так надо было раньше идти.
Он поднимается, запихивает в гриль жестянку с супом, сует под решетку два ломтя хлеба. Музыка играет. Ладно: есть вещи, над которыми ты властен, а есть, над которыми нет; вот и все, о чем думает Сэмми. Например, ты не можешь ничего записать. Ну то есть записать-то можешь, но прочитать записанное тебе ни хера не удастся; значит, придется полагаться на память.
Но только по какой-то сраной случайности, друг, память у него, как рехнутое решето. Ну, стало быть, тренируй ее. К этому все и сводится, к пробам и ошибкам. Есть куча всякой всячины, требующей внимания. Та же палка, ее надо покрасить, это, друг, долбаный прихреноритет. Где-то в шкафу, который в прихожей, точно стоит старая двухсполовинолитровая жестянка с белым лаком. Только нужно найти какого-нибудь ублюдка, чтоб тот пришел и, на хер, отыскал ее, потому что там долбаных банок навалом, а отличить одну от другой ты не способен.
Он вставляет другую кассету, ждет. Щелчок. Хотя нет, эту он слушать не будет. Элен была неравнодушна к романтическим любовным песням. Она, правда, говорила, что это никакие не романтические любовные песни, но именно такими они и были. Ну вот, пожалуйста, исусе-христе, он должен сосредоточиться, охеренно сосредоточиться. Во всем разобраться, расставить все по порядку. Он вытягивает лоточек гриля, ощупывает хлеб, почти готов. Через пару минут и суп согреется. Скорее всего, она отправилась повидать свою малышню. Или, может, завалилась к этой ее подружке из бара. Сэмми и забыл о ней, о тетке, с которой дружила Элен. Возможно, она решила пожить у нее пару дней, потому как от него ее уже, на хер, тошнило, друг, да и кто бы стал ее за это винить, ты бы не стал, она права, друг, кругом права. Эх, жизнь человеческая. Что люди знают? ни хрена они не знают. Если не меньше. Вообще-то занятно было встретиться с Чарли. Нет, правда, занятно – в забегаловке около Глазго-Кросс, он как раз возвращался с одной встречи. Хороший малый, Чарли, все такой же шумный. Приятно обнаружить, что он малость повеселел. Одно время ты и говорить-то с мудаком не хотел. Просто перемена тактики, только и всего. Некоторые люди все время пребывают в движении, друг, все время идут вперед. А разным там мудакам это не нравится, они все ждут, когда ты, на хер, дойдешь до ручки. И если ты не доходишь, понимаешь, если идешь и сражаешься, тогда, друг, им кажется, что их обмудохали. Пора бы тебе начать отыскивать во всем хорошую сторону. Ну то есть во всем: не покорно смиряться с вещами, а считать их приглашением к действию.
Сэмми намазывает хлеб маслом. Ох и проголодался же он. Надо бы было пройтись по магазинам, набрать настоящей жратвы, кучу всего. Пока в кармане еще кое-что есть.
Когда Сэмюэлс ослеп, ему было тридцать восемь
ему было тридцать восемь годков
и солнце ему не светило
нет, старое солнце уже не светило
но он все равно в путь пустился
бедолага
он все равно в путь пустился
Он временами делает это, песенку сочиняет; сначала приходят слова, потом мелодия. Хотя нет, ни хера не так, они приходят вместе, приходят вместе.
Что характерно для Сэмми, не любит он разговаривать о политике, просто не хочет чувствовать себя виноватым. Чарли вечно внушает ему это чувство. Вообще-то ничего он ему не внушает – старается, да не выходит. Так что приятно видеть, что он поуспокоился. С ним можно даже поговорить – для разнообразия, на хер. А поговорить им было о чем.
Когда Сэмюэлс ослеп, ему было тридцать восемь
ему было тридцать восемь годков
и солнце ему не светило
нет, старое солнце уже не светило
Мать-перемать, друг, он включает радио, вынимает кассету. Иногда эти голоса заглушают все твои мысли. Где-то в этой вшивой стране идет удивительная жизнь, долбаная волшебная сказка, да и только. Иногда такое услышишь, ушам не веришь. Носишься по своим делишкам; съедаешь обед и все такое, моешь тарелки и слушаешь эти голоса. И думаешь, Христос всемогущий затраханный, что ж это творится. Сэмми вон даже видеть не может. Ни хера не видит, друг, понимаешь, а ему все равно приходится слушать их, распрохлебанных кретинов. И ты начинаешь заводиться, и заводишься, и заводишься, пока тебя не посещает желание просадить кулаком клепаное кухонное окно, и если тебе малость повезет, ты в аккурат пропорешь главную артерию, вот эту, большую, друг, прямо на твоем заерзанном запястье, самую большую.
А, какое все это имеет значение. Какое имеет значение.
Когда он просыпается, радио все еще бубнит. Рука касается камина, Сэмми лежит на полу между его решеткой и кушеткой. Шея затекла, весь в поту. Сам виноват, нечего было разваливаться на ковре. Какая-то скреботня, может, кто-то в доме стену проковыривает или это мыши, вот ни хрена себе, он приподнимается, опираясь на локти, сволочи маленькие, очень ему нужно, чтобы они шмыгали по его лицу. А может, и крысы. Все здание так, на хер, и кишит ими. Как-то они с Элен возвращались домой, стоят, ждут лифта, а когда долбаная дверь открылась, оттуда вышла одна, неторопливой такой походочкой. Хорошенькое дельце. Говорю тебе, друг, наглые, как хрен знает что, если бы дождь шел, так эта тварь еще бы и зонтик с собой прихватила.
Он забирается на кушетку, шарит вокруг, где табак. По радио треплется какой-то хмырь, отвечает на телефонные вопросы. Который, мать вашу, час? Мыши или крысы; если они полезут к нему, он их просто сожрет, на хер, со шкурой и хвостами, поотгрызает им гребаные головы. Да нет, они к нему и близко не подойдут. Животные же не идиоты, до них все быстро доходит. Это вроде злых собак, понимаешь, что пытаются напугать тебя взглядом. Глядят на тебя, глядят, а после видят – тебе по херу, чувствуют это, ну и отваливают. То же и кошки, только те первым делом убеждаются, что им есть куда удрать, и шипят на тебя. Понимают, что они тебе по херу. Ну и теряют к тебе всякий интерес. Что характерно для животных, они всегда прикидывают, какие у них шансы на успех. А может, и не прикидывают. Может, все это куча долбаного дерьма. Какой только херней мы себя не дурачим.
