Виктор Притчетт - Птички в клетках (сборник рассказов)
Старая дама хихикнула.
— Я ревновала, — унылым голосом сказала она.
— Понятное дело, — согласился Гарри.
— Ревновала, — уныло сказала старая дама.
— А потом, — сказал Гарри, громко хлопнув ладонью по колену, — вдруг раздается звонок в дверь…
Старая дама подозрительно взглянула на него.
— Как в моей истории, когда мы стояли в Марселе, я вам рассказывал: алжирец — помните? Который был в черных носках и…
Старая дама возмутилась и стряхнула с себя уныние.
— Алжирец? Никакой не алжирец, а киприот. Я страшно удивилась, что к нам звонят так поздно. Решила, что это очередной свидетель Иеговы. Открываю дверь — и пожалуйста: стоит маленький смуглый киприот с бутылкой в кармане и вроде бы пьяный. Спрашивает мистера Чарльза. "Никакого мистера Чарльза здесь нет, — говорю. — Какая квартира вам нужна?" "Шестая", — говорит.
— А ваша четвертая, — сказал Гарри.
— "Это четвертая, — говорю и показываю на номер. — Кажется, ясно написано. Шестая выше". И побыстрее захлопываю дверь — очень напугалась.
— Бутылкой тоже можно изуродовать человека, — сказал Гарри. — Я знаю примеры.
— Слышу, он позвонил наверху. Потом разговор. Потом все стихло. А потом услышала вопль и подумала, что рухнет потолок. Там словно швыряли мебель.
— Заспорили, — сказал Гарри.
— Заспорили? — сказала старая дама. Она туже стянула на плечах шаль и откинулась, словно уклоняясь от ударов. — Как они кричали, Гарри! Вот вам и омары. Зазвенело стекло. Деб выскочила на лестницу, визжит как резаная. Я скорее из квартиры, взбегаю по лестнице — там Деб в неглиже криком кричит, я к ней, тут этот киприот выскакивает, то ли кетчуп, то ли кровь у него на ботинках, не знаю, и скатывается по лестнице. Хорошо, я успела Деб у него из-под ног выдернуть. А она обомлела, тычет пальцем в прихожую. Там Чарльз поднимается с пола, в одной рубашке и все лицо в крови. Кругом не ступить — везде битое стекло.
Старая дама внимательно посмотрела на Гарри, взяла томик Бодлера и досадливо бросила его себе в ноги. Потом медленно улыбнулась Гарри, а Гарри улыбнулся ей. Они улыбались друг другу восхищенной улыбкой.
— Да, — сказал Гарри и кивнул. — Убедительно.
Старая дама кивнула в ответ.
— Убедительно, — сказал Гарри. — Такая же, я говорю, история случилась в Марселе, когда я был на "Грэнтаме", мы пришли из Александрии с египетским луком, весь порт провоняли. Я сошел на берег со вторым помощником капитана, сели выпить винца на воздухе, но и пяти минут не сидели, как появился этот алжирец, совсем молодой парень. Прямиком идет между столиками к метрдотелю, тот отгоняет себе мух с какого-то ананаса, и этот разряжает в него пистолет. Без единого слова. А причина та же. Метрдотель мухлевал с цыплятами и бренди, толкал налево, а когда хозяин прознал — свалил на этого алжирца, кухонного мальчишку, и хозяин рассчитал парня. Как в вашей истории. Южный народ горячий. В газетах подробно писали.
— Киприот был кухонным мальчиком в клубе. Шампанское, омары, икра — все это шло оттуда. Изо дня в день, — сказала старая дама.
— Понятно, — сказал Гарри.
— Мы, разумеется, постарались, чтобы в газеты ничего не попало, — с достоинством сказала старая дама.
— В газеты попадать ни к чему, — согласился Гарри. — Убрал мусор — и молчок, вот как у нас в "Куинз", когда мистер Армитидж…
— Для этого были причины, — сказала старая дама. — Я не говорила тебе раньше, сейчас скажу. Когда Деб с воплем выбежала из двери — я не говорила, — в руке у нее была разбитая бутылка.
— Не может быть! — поразился Гарри.
— Тем не менее. На самом деле не киприот, а Деб устроила это побоище. Деб.
— Ну и ну, — сказал Гарри. — И после этого выйти за человека замуж!
— Она не вышла за него, — сказала старая дама. — Я говорила, что вышла, я знаю, но она не вышла. Я, говорит, не могу выйти замуж за такого обманщика. Не пожелала с ним разговаривать. Не смотрела в его сторону. Даже врача не захотела позвать. У него была страшная рана на лбу. Мне самой пришлось промыть ее, наложить повязку, потом отвезти его в больницу, ухаживать за ним дома. А она даже близко не подходила. И не потому, что он оказался обманщиком. Просто она узнала, кто он и что, разгадала его тайну — и больше он ее не интересовал. Бывают такие девицы. А зря! Он далеко пошел. Я показывала тебе открытку с видом его отеля — полагаю, он из крупнейших в Канне. Когда ты сидишь вот так, вывернув носки, ты мне его напоминаешь. Тоже был мастер рассказывать истории, — рассмеялась она. — Тут вы с ним двойники.
Потом с чаем вошла хозяйка и опустила поднос на колени старой дамы.
— Пожалуйста, — сказала она. — Как говорится, чай да сахар. Вы мне ее не утомляйте, мистер О’Хара. Даю вам еще четверть часа.
Старая дама хмуро посмотрела на дверь, закрывшуюся за хозяйкой, послушала ее шаги на лестнице.
— А вот я вышла бы за него, — сказала старая дама. — Насчет той "женщины, Гарри, — быстро переключилась она, — с лошадью. Сознайся: ведь у нее были на тебя виды. Зачем звать тебя и поручать эту лошадь? Могла сама свести, раз уж поднялась. Ты морочишь мне голову…
— Да нет, лошадь была прекрасная, ирландской породы, — сказал Гарри, — она купила ее у человека, который потерял ногу…
Стемнело. Птица, весь день просидевшая на дереве, улетела. Гарри попрощался со старой дамой.
— До четверга, — сказал он.
— Только не опаздывай. Нечего твоей начальнице в "Куинз" задерживать тебя. Это же твой выходной, — крикнула она в открытую дверь, пока он мешкал на площадке.
Он шел по набережной, слушая рокочущий смех моря в темноте, и пришел в бар "Куинз-отеля". И, поскольку это был его выходной, он не встал за стойку, а сел как гость, потягивал виски и слушал, о чем говорят люди.
Два брата
Перевод М.Лорие
Два брата вместе съездили в Баллади посмотреть, что это за дом. Дом был ветхий, но дешевый, на много миль вокруг тянулись холмы и болота, населенные птицами, рядом море, и на две мили в любую сторону никто не жил. Как всегда бывало в их детстве и уже не раз случалось после войны, с тех пор как "янки" вернулся на старую родину заботиться о больном брате, "янки" с его ненасытным здоровьем настоял на своем.
— Место идеальное! — заорал янки.
Дело было весной.
— Снимем на шесть месяцев, — добавил он.
— А потом что? — спросил Чарли, поглядывая на него, точно женщина, готовая приписать ему планы и намерения, какие ему и не снились.
— Ох, там видно будет. Посмотрим. Какой смысл тревожиться о будущем.
Он знал, и Чарли знал, что от этого вопроса им не уйти: будущее сторожило их, как орел на утесе, чтобы бросить на них тень своих распростертых крыл. Через шесть месяцев он останется один. Он знал, как янки, его брат, разделывается с временем. Хвать ружье и стреляет, не глядя идет по следу, добивает, смеясь и радуясь своей сноровке, и забывает.
В Баллади и земля, и небо словно полнились тягостным прощанием. Здесь земля кончалась, распростершись в лохмотьях перед Атлантическим океаном. Ветер оголял почву, так что деревья оставались недоростками, скалы на маленьких, с тупым упорством расчищенных полях торчали как надгробия. Паслось несколько черных коров, было несколько маленьких полей, засеянных овсом, а остальное — только холмы да широкие пустые болота, испещренные водяными "окнами". Дом стоял в седловине, невидимый с берега, до которого было всего полмили, — серый двухэтажный, довольно большой, и при нем покосившиеся от старости сарай и конюшни. Сырой был дом, запущенный, мебели, можно сказать, никакой. Под самыми окнами росли кусты фуксии, в сильный ветер они бились о стекла и застили вид, по ночам толпились за окном, как люди. В саду трава по пояс, от подъездной аллеи сохранились только две зеленые колеи, а вместо ворот — пролом в каменной стене, перегороженный железной решеткой. С горы, что возвышается над Баллади, Чарли и Мики разглядели шиферную крышу дома, серебрящуюся на свету, и огромные стропила конюшни, как белые ребра скелета.
— Дело такое, — объяснял янки, когда время от времени забредал один в Баллади промочить горло, — несчастный мой братец, черт его дери, малость свихнулся.
Сам янки был подвижный, долговязый, мускулистый, прямой и упругий, как хлыст, с глазами как темные озера, плешивыми бровями, тонкогубым ртом и большими оттопыренными ушами. И черные его волосы стояли торчком и были коротко острижены, как у арестанта, так что просвечивала кожа. Нос прямой, все лицо докрасна обветренное. Он не выпускал изо рта папиросы, кривя губы в победоносной ухмылке, и всюду таскал с собой ружье. Веселый был малый, озорной. Бродил по полям и по болоту, либо ждал, залегши у моря, и вдруг — пиф-паф — ружье его стреляло, морские птицы поднимали пронзительный крик, а он вставал с колен и подбирал кролика либо птицу. Солнце жгло его, ветер хлестал, шквалы обсыпали песком, как дробью. Секретов у него ни от кого не было. Пятнадцать лет Канады, объяснял он, четыре года война, теперь — пожить в свое удовольствие, пока денег хватит. А кончатся деньги — так он всем говорил без утайки, — и он вернется в Канаду. Сейчас ему много не требуется — кусок необжитой земли, да изредка выпивка, да ружье, и это всё у него есть. Этого он всегда хотел. Вот теперь и получил, теперь настало его времечко!
