Мартин Винклер - Женский хор
Она повернулась к Карме.
— И было из-за чего, — подтвердил он, — ведь наша… коллега не сказала ей о том (разумеется, потому что сама не знала, а если это так, то, ввиду того что она все же профессионал, это весьма печально), что у юных девушек никакие таблетки не в состоянии подавить овуляцию.
— Что?
— Именно так. Овуляция возможна даже при регулярном приеме таблеток, особенно если таблетки «самые легкие» и их прописывают девушкам моложе двадцати пяти лет.
— Я этого не знала.
— Да, чтобы об этом знать, нужно много читать или иметь достаточный опыт. Теперь вам об этом известно — он посмотрел мне прямо в глаза, — и вы об этом никогда не забудете. Но эта… коллега была на пятнадцать лет старше вас. Ей нет прощения. А еще больше ей нет прощения за то, что она не поверила мадемуазель А., когда та сказала, что не забывала принимать таблетки.
Молодая женщина кивнула:
— В этом я виню ее больше всего. Я знала, что буду заниматься любовью, мне хотелось этого, и я знала, что и для меня, и для моего друга это впервые, я не хотела рисковать. Но эта… женщина обращалась со мной так, как будто я безответственная.
— Хотя ты сделала все, чтобы не рисковать, — произнес чей-то голос. — Порой сами врачи мешают нам себя защитить…
На другой кровати всхлипывала мадам В.
— Мне так жаль, что некоторые коллеги заставили вас такое пережить, вас обеих, но отсюда вы уйдете защищенными наилучшим образом.
Карма достал из кармана халата трубочку в прозрачном пластиковом пакете, наполовину тоньше шариковой ручки и в два раза длиннее ее. На конце трубки болталась пластиковая буква «T», обернутая кожаной ниткой.
— Вы знаете, что это?
— Спираль, да? — сказала девушка. — Я видела ее в Интернете. Она такая маленькая. На фотографиях она казалась больше.
— Это спираль? — спросила мадам В. — Я пользовалась своей больше десяти лет, но только теперь узнала, как она выглядит.
— Ваш врач никогда вам ее не показывал?
— Нет.
Следующие четверть часа Карма посвятил небольшой демонстрации и рассказу о том, как устанавливают спираль или гормональный имплантат, как он работает, как принимать таблетки, чтобы не забеременеть, — и все это очень сумбурно. Он останавливался, отвечал на их вопросы, потом спрашивал, на чем остановился, и продолжал рассказ. Я не успевала следить за ходом его мысли. Я не понимала, к чему он клонит. В конце концов у меня создалось впечатление, что это болтовня подружек, что он и сам превратился в девчонку. Он шутил, смешил их, рассказывая самые разные истории, смеялся сам, как будто был не на работе. А затем внезапно наступила тишина, и он сказал девушке: «Я выпишу вам все, и вы сможете выбрать», потом повернулся к мадам В.:
— Как вы себя чувствуете?
— Лучше. У меня почти ничего не болит.
— Хорошо. Я сразу установлю вам спираль, и после этого вы пойдете домой. Вы согласны?
Она кивнула.
— Тогда до скорого… — Он поднялся: — До свидания, мадемуазель.
— До свидания, мсье, — сказала девушка и протянула ему руку.
Он, казалось, удивился, мягко рассмеялся и пожал ее руку. А потом она протянула руку мне, и, когда я подошла к ней, она сказала: «Спасибо», и я почувствовала, что краснею.
— Я ничего не сделала…
— Это не так, вы поддержали меня и успокоили перед тем, как установить маску. Мне было страшно, я боялась задохнуться, но вы положили ее так мягко, что я перестала бояться и лишь почувствовала, что расслабляюсь, и все прошло хорошо. Так что большое вам спасибо.
Мне почудилось, что я затылком чувствую взгляд Кармы, но, когда я обернулась, он уже вышел из палаты.
Алина
(Речитатив)
В первый день она мне совершенно не понравилась.
Эта ее короткая стрижка делала ее похожей на парня. Поймите правильно: я ничего не имею против мужеподобных девушек, лесбиянок или нет, но эта была другая. Как будто в ней было что-то мужское, что-то, что бьет через край, когда даже сам этого не замечаешь. Как будто она хотела быть похожей на одного из тех парней, что ходят вразвалку по 77-му отделению с поднятыми воротничками, всем своим видом показывая, что они — соль земли. Они не убирают стетоскоп, даже когда выходят из здания, и он небрежно свисает у них через плечо.
Но дело вовсе не в короткой стрижке, а в том, как она на меня посмотрела в первую же минуту. Ее взгляд, казалось, говорил: «Вот и я, а где же красная ковровая дорожка?» Мне захотелось ее ударить.
Я обожаю Франца, я готова за него умереть, но я не поняла, почему он сразу ее не выгнал, ведь он стольких прогонял, и не таких высокомерных. Это первая женщина-интерн, которую я здесь увидела с тех пор как… как начала работать в 77-м. С тех пор прошло уже пятнадцать лет, и мы не помолодели за это время, правда? Уже пятнадцать лет, даже не верится.
То, что она женщина, ее не извиняет, и уж тем более не извиняет грубости или глупости, а я могу вас уверить, что и в том и в другом она отличилась.
Первый день вышел комом. Не знаю, что ей сказал Франц, но на второй день она уже была не такой резкой и холодной, не такой высокомерной, не такой горделивой, типа «вот и я». Она сосредоточилась на работе. Во второй день я ее почти не видела — и была этому очень рада: я не горела желанием ее видеть. Придя утром на работу, я нашла записку от Франца, в которой говорилось, что Джинн в течение недели будет проходить испытательный срок и что, если ничего не получится, он выставит ее вон, но пока мне следует набраться терпения. Он правильно сделал, потому что я была готова взорваться при первом же ее замечании уже тогда, когда она накануне обругала пациентку по телефону, уже за это ей следовало бы выцарапать глаза. Должно быть, она никогда не попадала в такие ситуации, как эти женщины, это точно. По средам утром в отделении консультаций нет, и она пошла с Францем в его маленькое отделение, затем в отделение абортов, и я успела немного успокоиться.
Затем, в половине второго, я услышала шаги снаружи и увидела, как Джинн толкает стеклянную внешнюю дверь, белая как мел. Она остановилась при входе, молча, потом развернулась и вышла. Это меня заинтриговало, я встала, чтобы выглянуть из-за стойки, и увидела, как она роется в кармане халата, достает пачку сигарет — пустую, — комкает ее и снова кладет в карман, а потом садится на ступени и сидит там некоторое время, обхватив голову руками.
Я подумала: «Ей это полезно».
Она просидела так несколько минут, пока не зазвонил телефон. Это был Франц.
— Джинн у тебя?
— Да, приходит в себя, бедняжка.
Он помолчал.
— Отправь ее ко мне.
— Грррр.
— Не рычи, девочка моя.
— Грррр.
Я встала и открыла стеклянную дверь:
— Франц тебя ждет.
Она повернула голову, бледная как смерть, ничего не сказала, встала, кивнула и пробормотала что-то вроде «спасибо», а потом спустилась по лестнице на улицу, затем шесть ступеней в подвал и подошла к двери отделения абортов.
Когда она на меня посмотрела, я увидела ее глаза, и в них что-то изменилось. Она не плакала, нет, дело не в этом (я уверена, что она способна выдрать сердце и легкие собственной матери и глазом не моргнув). Но у нее был такой взгляд… не знаю, как сказать.
Загнанный.
Преступления
В каждом из нас спит палач.
Ты уверен, что твой палач спит?
Я бежала за ним, потому что что-то было не в порядке, я чувствовала себя полной дурой, абсолютной невеждой, а я ведь думала, что знаю все, что нужно знать, все эти женские истории, контрацепция, это вообще легко, или у тебя есть овуляция, или ее нет. Если пьешь таблетки, овуляции нет, если только ты не забываешь их принимать. Или же ты их не принимаешь, и вдруг оказываешься в постели с мужчиной, который красив, как бог, и который говорил с твоей подругой, и было видно, что она ему понравилась, и он начинает увиваться вокруг нее, и тебя бросает в жар, а она, эта дура, ничего не хочет знать, делает вид, будто ничего не замечает, а ты смотришь на него и пожираешь его глазами. Наконец она его отшивает, и он выглядит таким обиженным и говорит: «Какой же я идиот…» И ты, услышав это, подходишь к нему и говоришь: «Не говори так, это она идиотка», а он: «Ты добрая. Сколько тебе лет?» И ты собираешься сказать: «Семнадцать», но останавливаешься, боясь показаться совсем мелкой, и говоришь: «Девятнадцать», — и он улыбается тебе так, что ты готова умереть на месте, а через два часа вы уже в постели, и ни о каких таблетках, разумеется, не может быть и речи, ведь это один из твоих самых первых мужчин, и конечно же презерватива у него нет, потому что все происходит на тусовке на одиннадцатом этаже высоченного дома, где твоя подруга отмечает день рождения, и повсюду люди, а это единственная комната, которая запирается на ключ. Дверь закрыта, и ты говоришь, что не надо зажигать свет, ты не хочешь, чтобы он тебя видел, и что все может закончиться через пять минут. И когда он входит в тебя первым же движением своего члена, тебя пронзает острая боль, ты чувствуешь, что твое сердце останавливается, но он сразу повторяет толчок, рассекая тебя как кинжалом. Ты боишься, что твое влагалище порвется, и когда он толкается во второй раз, ему становится больно так, как будто он пытается заняться любовью со стеной.
