Мишель Фейбер - Яблоко. Рассказы о людях из «Багрового лепестка»
Ничто не сказывается так губительно на чувстве, что ты присутствуешь при событии исторического значения, как переполненный мочевой пузырь. Да сам Иисус Христос может сойти с небес под ручку с Еленой Троянской, а ты все равно будешь озираться по сторонам в поисках сортира. Помню, я все поглядывал на лица моих родителей, надеясь встретиться с кем-то из них глазами, но без толку. Мама, папа и тетя Примула шагали, выпрямившись в струнку, излучая уверенность в правоте своего дела, вглядываясь в будущее. Казалось, что они готовы вышагивать так день за днем, нисколько не уставая, пока не добьются того, чего надлежит добиться. Казалось, что они вознамерились вытащить премьер-министра из укрытия, в котором он затаился, и, наступая на него, пятящегося, прогнать несчастного через весь Лондон, пока он, волей-неволей, не свалится, спиной вперед, в Темзу. Меня же охватывал все нараставший страх. В какой-то момент толпа разделилась надвое, и я подумал, что мы сейчас выйдем на открытое место. Однако взамен того увидел другую процессию: к нам приближалось сонмище женщин в широкополых шляпах.
В конце концов, я набрался храбрости, подергал маму за подол и сказал ей, что мне нужно облегчиться. Чтобы услышать меня, маме пришлось согнуться вдвое, ее край транспаранта сполз вниз, когда она наклонилась, чтобы приблизить ухо к моим губам. Мама кивнула. Она передала древко тете Примуле, без колебаний принявшей его. Теперь зашагали в ногу Примула и пана, а мы с мамой начали протискиваться сквозь толпу, наперерез ее течению.
С каждой секундой я проникался все большей уверенностью в том, что вот-вот обмочу штаны. Даже если нам повезет найти общественный туалет, перед ним наверняка будет стоять очередь человек в сто. Однако мама подумала и об этом. Она избрала в качестве места, в котором я могу помочиться, первые же попавшиеся нам кустики (по-видимому, к этому времени мы уже вступили в Гайд-парк).
— Я тебя прикрою, — сказала она и, повернувшись ко мне спиной, распахнула полы своего пальто и принялась помахивать ими взад-вперед, словно пытаясь охладить себя на испепеляющей жаре. Через несколько секунд листья кустов уже роняли капли моей мочи. Я пристукнул маму по спине, давая ей знать, что готов снова нырнуть в толпу. И мама сказала:
— А теперь ты прикрой меня.
Мы поменялись местами, она присела под кустики. Что было дальше, я не увидел, поскольку повернулся к ней спиной. Мимо нас шли и шли люди: мужчины в матерчатых кепках, мужчины в котелках, мужчины в канотье, женщины в одежде цветов «Женского общественного и политического союза» и даже парочка полисменов, при виде которых меня, хоть нас и разделял добрый десяток ярдов, пробрала холодная дрожь страха. Впрочем, никто в нашу сторону не взглянул, и вскоре на плечо мое опустилась теплая мамина ладонь.
Поиски папы и тети Примулы оказались задачей не из простых. Огромная людская орда уже успела уйти вперед. Мы заспешили, пытаясь нагнать ее, но нас затянуло в небольшое скопление мужчин и женщин, погрязших в разгоряченной политической дискуссии. Мужчины были, по-моему, навеселе — даром, что происходило все в воскресенье. В центре этой кучки людей опасно балансировала на складном стуле хорошенькая юная леди с очень белым лицом и стиснутой в кулачке перевязью «ИЗБИРАТЕЛЬНОЕ ПРАВО ДЛЯ ЖЕНЩИН».
— Почему бы вам не (бу-бу-бу-бу)? — проревел один из мужчин. (Что именно он ей предлагал, мне разобрать не удалось.)
— Потому, сэр, что так в этой стране перемены никогда не происходили, — резко ответила белолицая леди. — Женщины получат право голоса так же, как Вильгельм Завоеватель получил Англию, а Генрих Восьмой жен — раздавив своих противников.
Еще один мужчина расхохотался:
— Меня вы можете давить, сколько душе угодно, мисс!
Щеки юной леди превратились из белых в багровые.
— Вы не заставите Асквита передумать, если только и будете делать, что пищать в городских парках! — заорал третий мужчина. — Вот кабы вы его в постель затащили!..
Леди прикусила губу и обвела взглядом своих подруг, словно прося их о помощи. Коренастая женщина с суровым лицом, указав пальцем на мучителей юной леди, воскликнула:
— Вот именно с таким отвратительным поведением и будет покончено, когда женщины войдут в Парламент!
— Вздор! — рявкнул какой-то мужчина.
— Проститутки! — заорал другой. — Все вы — гулящие девки!
Мама схватила меня за руку и потащила прочь — в направлении, противоположном тому, в каком мы с ней пробивались. Я подумал, что она решила пойти в обход, рассудив, что через середину толпы нам не протолкнуться. Однако, когда мне представилась возможность заглянуть ей в лицо, я увидел, что оно разительно переменилось. Возбуждение, горевшее в нем, угасло, сменившись растерянностью и бледностью. Безутешный, утративший сосредоточенность взгляд мамы метался поверх людских голов. «Она совсем растерялась, — подумал я, — потому что нет папы».
И вдруг мама замерла на месте, почти до боли стиснув мою руку.
— Здесь слишком много людей, — сказала она — мне или себе, не знаю. — Надо возвращаться домой.
И она развернулась на каблуках, потянув за собою меня.
— А как же папа? — воскликнул я.
— За него не тревожься, — не сбавляя шага, ответила мама. — Он сегодня в своей стихии, в окружении женщин. Папа — герой этой демонстрации.
— А тетушка Примула?
— Рядом с ней твой отец.
— Все решат, что она и есть миссис Папа.
— Ну, это еще не конец света.
Мама шла очень быстро. Чтобы держаться с ней вровень, мне пришлось перейти на бег. Я-то боялся сбить на демонстрации ноги, а теперь сбивался, точно спринтер, с дыхания. Мы протиснулись сквозь ворота парка и оказались на оживленной улице — думаю, то была Бейсуотер-роуд.
И мама почти сразу остановила кеб. Лишь десятилетия спустя я понял, каким это было чудом. Мама словно извлекла этот экипаж из воздуха, вернее сказать, экипаж возник сам, в виде ответа на ее горе, как если бы извозчик — или его лошадь — почувствовали, что маму необходимо спасать, и поспешили ей на выручку. Однако, когда мама сказала, что ей нужно в Блумсбери, на Колторп-стрит, извозчик скривился так, точно она булавку воткнула ему в плечо. Блумсбери находился по другую сторону протестующих легионов. Нас отделяло от него плотное скопление человеческих тел, число которых составляло третью часть миллиона.
— А может, еще куда-нибудь поедете, мэм? — спросил кебмен, предпринимая попытку обаять женщину, которая и сама столь часто полагалась на свое обаяние. — До Америки нынче добраться было бы легче. Или до Северного Кенсингтона.
Мама поколебалась. Она немного склонила голову набок, закрыла глаза, и я вдруг понял, что устала она ничуть не меньше моего. А затем мама сказала:
— Отвезите меня в Ноттинг-Хилл-Гейт.
— Пустяк дело, мэм. По какому адресу?
— Я… я не вполне уверена, — сказала она. — Мне нужен один из домов Чепстоу-Виллас.
— Сделаем, мэм.
Как много есть на свете вещей, о которых ребенок никогда ничего не спрашивает — даже ребенок, на редкость близкий к своей матери. За время нашей с ней жизни я, наверное, задал ей сто тысяч вопросов: куда девается луна, когда светит солнце; снятся ли паукам сны; что случается с музыкой после того, как она проходит сквозь наши уши; из чего сделана вода; помнят ли фотографические камеры то, что они видели; как прилив решает, когда ему следует приливать; почему деньги тоже стоят денег; для чего нужны души, если Бога нет. Но я так ни разу и не спросил, почему в тот воскресный день она отправилась в Чепстоу-Виллас вместе со мной, хотя могла бы поехать туда в одиночку — и никто бы об этом не узнал — в любой другой день, в который и ноги у нее были бы не стерты, и усталости такой она не испытывала бы. В тот миг я решил, что она собралась навестить подругу.
Пока шедшая рысью лошадь перевозила нас из Кенсингтона в Ноттинг-Хилл, маму охватывало все большее волнение. Она смотрела в окно, резко поводя головой слева направо, как если бы мимо стремительно проносилось что-то, между тем как окружавшие нас прохожие и экипажи перемещались на скоростях вполне умеренных.
— Что это за место? — спросила она у кебмена.
— Пембридж-роуд, мадам, — ответил он.
— Пембридж-Виллас? — переспросила мама.
— Теперь эта улица зовется Пембридж-роуд, мадам.
По какой-то причине это, похоже, ее успокоило.
— Наверное, за последние тридцать лет здесь все переменилось до неузнаваемости, — сказала она.
— Да нет, мадам, — ответил кебмен. — Все каким было, таким и осталось, я бы так сказал. Вот у гончарной фабрики, там понастроили новых домов, а эти улицы, они никогда не меняются.
Мама, услышав это, опять помрачнела. И начала снова глядеть в окно, подергивая головой. Пальцы ее стискивали укрытые тканью юбки колени. На мой взгляд, дома, мимо которых мы проезжали, были степенными, респектабельными строениями — более светлыми и просторными, чем блумсберийские, но, в общем и целом, типичными в их торжественной важности для зданий «старой страны». Маме же они представлялись, по-видимому, озорными фантомами, прячущимися друг за друга, скачущими вокруг нашего кеба.
