Алексей Рыбин - Фирма
– Что? – невинно спросил Митя.
– Как? Не знаешь?
Босс едва не уронил свой бальзам, бросил кейс на асфальт и схватился за выскальзывающую из пальцев бутылку двумя руками.
– Не знаешь? В натуре?
– Да что такое?
– Митя, бля буду, Леков же умер! У нас! Вчера!
– Сгорел парень, – подтвердил Гриня. – На даче. Прямо вместе с дачей.
– Ах, это, – протянул Митя. – Знаю, конечно. Все уже в курсе.
– "В курсе"… – передразнил его Босс. – Какой музыкант был! Гений!
Митя согласно кивнул. Знали бы они, что он сейчас думал про этого "гения".
– По уму, вообще концерт надо сегодня снимать, – сказал Босс. – Траур, типа. По Лекову.
– Ты чо, опух? – Шамай хлопнул Босса по плечу. – Крышу оставил в поезде? Концерт снимать! Мы сегодня скажем, что в память Васьки играем. Хоронить-то у вас будут? – Он посмотрел на Митю, который держал перед собой бутылку, раздумывая, стоит ему сейчас пить или нет.
– Что? А, да. У нас. Сегодня тело привезут.
– Кто?
– Наш администратор.
– Ясно…
Гриня, отошедший куда-то в сторону, вернулся и протянул Шамаю открытую уже бутылку водки.
– Ну, по глотку за Ваську.
– Э, братцы, давайте-ка тормознем, – испуганно воскликнул Митя. – Концерт еще. Потом все будет.
– Че-го? – Шамай навис над Матвеевым всем своим стопятидесятикилограммовым телом. – Ты что нас, за лохов держишь, а?
– Да нет, Шамай, что ты?
– Тогда махни тоже.
– Ладно. – Митя взял поданную ему Гриней бутылку. – За Василька.
Матвеев сделал большой глоток, потом еще один, закашлялся.
– На, запей. – Шамай вернул ему пивную бутылку, и Митя залил вставшую комом в горле водку обильной порцией пива.
– С утра выпил – весь день свободен, – весело заметил Гриня.
– Поехали в гостиницу, – сказал Матвеев, думая, что день начинается совсем неплохо. Снова вернулись мысли об Ольге, на душе стало хорошо, спокойно и даже весело.
– Теперь можно, – объявил Босс.
– Давно он у тебя работает?
– Митя-то? Давно. А что?
– Да так. Сволочь он. И трус.
– Чего это ты?
Гольцман налил Ольге водки – теперь на столе стояли рюмки. Стаканы Борис Дмитриевич с брезгливой гримасой швырнул в мойку, сам пошел в гостиную, порылся в буфете и, найдя более подходящую посуду, принес ее на кухню.
– Так я же его знаю тысячу лет. Он на меня глаз положил, еще когда в институте учился. Погоди… Когда это… Году в восемьдесят втором, примерно. Да. Такой ссыкун был, страшно вспомнить. Мерзость.
– Что ты, Оля? Что ты злишься? Нельзя так. Нормальный парень.
– Ага. Стукач комсомольский.
– Послушать тебя – вокруг одни стукачи. И все комсомольские.
– Не все. Ты вот, например, просто хапуга комсомольская. Не обижайся, Боря, я тебя как бы со знаком "плюс" оцениваю. Теперь это называется "бизнесмен", а раньше в народе говорили – "хапуга".
– Ну, допустим. Только что мы все о нем?
– А то. Я хочу, чтобы в наших делах его доли не было.
– В наших делах?
– Да. А зачем же ты пришел, можно спросить? Разве не о делах говорить? Я догадываюсь даже, о каких.
– А ты в силах?
– Ты уже спрашивал.
– То есть, тебя не будет сейчас коробить, если мы о деньгах будем беседовать?
– Коробить? Со мной столько лет никто о деньгах не говорил, что я вполне к такому разговору готова. С большим нашим удовольствием.
Гольцман закурил.
– Слушай, Оля, сегодня его привезут. На опознание пойдешь?
– Разве в Москве не делали?
– Делали. Шурик мне звонил, сказал, мол, все формальности улажены. Просто… Просто ты как бы самый близкий ему человек.
– А что – его не узнать?
– Говорят, не узнать. Обгорел совсем.
– Да? Интересно… Нет, не пойду. Наконец-то он меня в покое оставил. Я теперь и думать о нем не хочу, не то что глядеть. Знаешь, уволь меня от всех этих моргов, больниц…
– Да пожалуйста. Ребята все сделают. Я распорядился.
– Крутой ты, Боря, я смотрю… "Распорядился".
– Да. А что?
– Нет, мне даже нравится. Я десять лет с тряпкой жила, мне приятно, что рядом со мной кто-то, кто может "распорядиться".
– У тебя были сложности с Васильком?
– Ох, е-мое… Снова-здорово! Я тут вчера Мите твоему все уже рассказала. А тебе, Боря, если не возражаешь, как-нибудь в другой раз. Ладно?
– Конечно. Если не хочешь, не надо.
– Ты давай, Боря, к делу. Квартиру, что ли, хочешь купить?
– Хм. А почему ты вдруг об этом?
– Да ты же любитель хаты скупать. У погибших музыкантов. Все знают.
– Прикалываешься?
– Нет, я серьезно. Хочешь – купи. Меня здесь так достало, я уже эти стены видеть не могу.
– Купить можно. Только…
– Что?
– Ладно, возьму, пожалуй.
Гольцман принял решение, и оно ему понравилось.
– За сколько?
– Договоримся. Не волнуйся, я всегда хорошо плачу. Особенно если мне человек симпатичен.
– Ой ли?
– Да.
– Я, то есть, тебе симпатична?
– Не без этого.
– Вот незадача… Что же делать, прямо не знаю. Сразу, что ли, раздеваться?
– Можно не сразу, – серьезно ответил Гольцман. – Можно сначала поговорить.
Борис Дмитриевич затушил сигарету и, сняв со стола бутылку водки, поставив ее на пол возле своих ног.
– Значит, так. Я вижу, что жили вы, Оля, довольно скромно.
Он обвел глазами убогий интерьер кухни.
– Ты наблюдательный такой, Боря, я просто в шоке! – усмехнулась Стадникова.
– Да… Вот я и думаю, что пора бы тебе денег получить за твои мучения.
– Это само собой. Денег… Денег надо бы. Только если честно, Боря… Если бы ты знал, чего мне стоило прожить все эти годы, то понял бы, что никакими деньгами такого не возместишь.
– Да? Ну извини. Кроме денег, я тебе, кажется, больше ничего не смогу предложить.
– Ой ли?
Гольцман внимательно посмотрел Стадниковой в лицо. Глаза ее щурились, на щеках выступил румянец. Ольга облизывала кончиком языка потрескавшиеся, припухшие губы и покачивала головой. Халат сполз с левого плеча, она не поправляла его, демонстрируя Гольцману почти полностью обнажившуюся грудь. Решив не обращать внимания на эти похмельные дамские штучки, которых Борис Дмитриевич в своей жизни навидался достаточно, он решил перейти к главному.
– Оля!
– Да? Я вся внимание.
– Как у вас обстоит дело с авторскими правами?
– Правами на что?
Стадникова хитро прищурилась. Если раньше она просто игриво прикрывала глаза, то сейчас стала похожа на Лису Алису из мультипликационного фильма про Буратино.
– На творчество Лекова, – терпеливо пояснил Гольцман.
– Ах это?.. Так меня вчера твой работничек пытал. Я уже все ему сказала. Он тебе что, Боря, не отчитался? Херово работает. Гони ты его в шею.
– Так что же, Оля?
– У меня все права. И завещание есть.
– Завещание? Серьезно? Можно посмотреть?
– А тебе зачем?
– Оля. Если ты хочешь иметь гарантированный кусок хлеба…
– То работать только с вами. Так?
– Давай смотреть правде в глаза…
Трель радиотелефона остановила Гольцмана на полуслове.
– Алло? Привез? Отлично!
Сказав это "отлично", Гольцман опасливо покосился на Стадникову. Та поняла его взгляд, усмехнулась и махнула рукой – "говори, мол, не стесняйся".
– Где? – спрашивал Гольцман, прижимая трубку к уху. – В какой больнице? Ага… Ну, там, вскрытие, все дела… Ах, сделали уже? Хорошо, хорошо… Оперативно… Так, ладно, Шурик, иди отсыпайся, вечером созвонимся. И, знаешь, я сегодня работать не смогу… Все дела на Кирилла – я его назначил главным по этому делу. Все деньги, все вопросы – с ним. Он занимается похоронами и все такое. А вечером мы с тобой выходим на связь. Пока. Обнимаю.
– Привезли муженька мово? – с бабьей подвывающей интонацией спросила Ольга.
– Да, – сухо ответил Борис Дмитриевич.
– И чего?
Ольга встала с табуретки и потянулась. При этом халат сполз и со второго плеча.
– В каком смысле?
Несмотря на серьезность разговора и всей ситуации, Гольцман вдруг почувствовал, что хочет эту девчонку. И она, кажется, совершенно откровенно его провоцирует. Что это? Правду, что ли, говорят, что близость смерти сексуально возбуждает?
– Ну, в больнице он. В Мечниковской. В морге… А что?
– Интересно… Муж все-таки, какой-никакой.
"Да у нее просто шок, – подумал Гольцман. – Конечно. Стресс… То-се… Женская психика. Нервы".
– Если ты думаешь, что у меня шок, что со мной сейчас нельзя говорить, – это напрасно, – сказала Ольга. – Напрасно, Боря. Ты вообще-то расслабься. Ты же свой мужик, сколько лет мы друг друга знаем, а? Помнишь, как на "Россиян" вместе ходили? На "Аквариум"? А? Расслабься, Гольцман, будь как дома.
– Да? Спасибо.
Гольцман еще раз окинул взглядом стены с обрывками обоев. "Быть как дома" в этом вертепе ему показалось совершенно лишним.
