Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 8 2012)
Картошка кончилась, мы вернулись в универ. Я благополучно сдал свои хвосты. Аркадий продолжал творить чудеса. Он, например, стал бегать по утрам. Само по себе это занятие вполне нормальное, если не доводить его до идиотизма. Аркадий взял абонемент в бассейн “Москва”, что на Волхонке, а это от универа, прямо скажем, не близко, и бегал туда к первому сеансу. Пробежится, значит, километров семь, поплавает и потом успевает к первой паре. Непременно к первой. Он ходил на все занятия. Старательно записывал лекции, выполнял задания и вообще стал необыкновенно добросовестным студентом. Это вызывало у меня еще большее недоумение, чем его картофельные подвиги.
Аркадий решил стать отличником. Опять-таки в этом тоже не было ничего предосудительного, но нужно же знать меру. В день его рождения мы с подружкой пришли его поздравить — на лекцию по теорверу. Лекция была на последней — четвертой — паре, и аудитория почти пустовала. Аркадий сидел в первом ряду и старательно записывал. Лекция кончилась. Я вручил ему подарок и надеялся на продолжение банкета. Аркадий вежливо поблагодарил. Пожал мне руку, раскланялся с моей подружкой и быстро-быстро ушел. Тут я уже заподозрил неладное. Все можно понять: хочешь бегать по утрам и вести здоровый образ жизнь — не пить и не курить — хорошо. Хочешь старательно заниматься и отлично учиться — хорошо. Но в свой день рождения, вместо того чтобы в кругу друзей и подруг принимать поздравления, сидеть на лекции по теорверу, а потом еще куда-то торопиться, не замечая окружающих тебя не совсем случайных людей, к тому же к тебе весьма расположенных, — это уже некоторый перебор. Аркадий убежал. Я присел за стол, за которым он только что выводил значки и формулы, и подпер голову рукой. Милая моя подружка не поняла моей задумчивости. И я ей объяснил, что Аркадий не обижает меня своим отношением — это его дело, а я, как истинный философ, спокоен и незамутнен: “Аркадий меня беспокоит. На месте ли крыша?” И опять я вспомнил его забег на тысячу метров, когда он сначала вырвался далеко вперед, а потом так и не смог добежать до конца дистанции. Его необычайная активность действительно напоминала рывок задолго до финиша.
А когда он, этот финиш? Жизнь — штука длинная. И выигрывают, как правило, стайеры. Впрочем, не всегда. Да и что считать победой? “Живи быстро — умри молодым”. Тоже вполне нормальная жизненная программа. Но здесь было другое: Аркадий пытался рывком выиграть длинную дистанцию. А это возможно только тогда, когда рывок — финишный. Иначе такая тактика не только бессмысленна, но и опасна, иногда гибельна.
Мы с прекрасной Еленой сидели в 14-08, и я смотрел на нее. Она уже не вызывала у меня того острого чувства, которое возникало еще совсем недавно, но все равно очень нравилась. И я ей, кажется, тоже. Но и она отдалялась от меня: у нее появилось свое увлечение — этот самый теорвер. Что-то она стала уделять сему предмету времени все больше и больше. А я вел рассеянный образ жизни. Иногда ходил на лекции, чаще прогуливал и предпочитал стоять за столиком в “Тайване” и беседовать с Шуриком или с Сереженькой Шрейдером о чем-нибудь нейтральном, например об истории и поэзии.
Мы с моей подружкой продолжали ходить в кино и целоваться, но она как-то не торопилась до конца открыть мне свои объятья. Так у нас дело до дела и не дошло. Вероятно, поэтому мы спокойно и вполне безболезненно расстались.
Первые признаки приближающейся катастрофы я заметил в сессию. Аркадий все сдавал на отлично, но вдруг что-то засбоило, и он получил единственную четверку на последнем экзамене. Но не это меня насторожило. Я встретил его на факультете. Он, кажется, впервые за несколько месяцев никуда не спешил и попытался со мной заговорить, и не об экзаменах, а о чем-то совсем необязательном. Но на этот раз спешил я, поскольку в сессию у меня была самая горячая пора, надо было сдавать экзамены, а для этого хорошо бы хоть что-нибудь узнать.
40
Уже после зимних каникул я заглянул к Аркадию без всякой надежды его застать. Был учебный день, и, помня о его подвигах в предыдущем семестре, я полагал, что Аркаша усердно посещает занятия. Он сидел на кровати в некоторой прострации и, кажется, мне обрадовался.
— Как дела? — спросил я, присаживаясь, но не снимая куртку. Я, естественно, спешил по своим неотложным делам.
— Вот сижу, курю, — ответил Аркадий.
— Так ты куришь опять? — удивился я. — Может, ты еще и пиво пьешь? Я как раз в “Тайвань” собираюсь — пошли.
Аркадий промямлил что-то неопределенное. Вроде того, что нет, мне надо бы курсовую вот пописать, порешать, а то Стечкин... Пора что-то уже показывать, а у меня ничего нет.
— Как у тебя ничего нет? Ты же целый семестр пахал, как папа Карло.
Тут Аркаша все-таки очнулся:
— Папа Карло был бездельник, он по дворам с шарманкой ходил, а пахал как раз Джузеппе Сизый Нос — он был плотник и столяр.
— Тоже верно, — легко согласился я. — Выходит, ты пахал именно как папа Карло, раз у тебя нет ничего для Стечкина.
— Выходит, что так, — грустно согласился Аркаша.
— Ну давай тогда решай.
— Подожди, я еще подумаю.
— Прости, родной, уже опаздываю, — решительно заявил я и поднялся.
— Ну ты вообще заходи, что-то ты не заходишь совсем.
Я хотел ему сказать, что не захожу по простой причине — нет у меня никакой уверенности, что меня здесь ждут. Но ответил иначе. “Ладно, загляну при случае”. Видимо, я все-таки не вполне простил Аркашу. В “Тайвань” я как раз не пошел, а отправился в читалку готовиться к теорверу, который в сессию так и не сдал. Аркадий, вместо того чтобы со всем рвением заняться курсовой — любимыми сплайнами, — посидел еще минут пять и побежал меня догонять, но уже не нашел. Об этом он мне сам на следующий день рассказал. Во всей этой истории меня больше всего удивило не то, что Аркаша оказался дома во время занятий, не то, что он опять начал курить и готов был отправиться в “Тайвань”, но его полная неуверенность в себе и своих решениях. Он стал полной противоположностью себе самому, каким он был буквально месяц назад — абсолютно уверенным в себе и точно знающим, чего хочет и как этого достичь.
Была весна. Плохая весна. Аркадий все больше лежал. Он даже не плыл по течению, он стекал, как бесформенная субстанция. Он мог выпить — если позовут, мог не пить. Мог полистать учебник. Мог заснуть. И было видно, насколько ему тяжело любое действие: сходить пообедать или добраться до факультета — это требовало от него каких-то нечеловеческих усилий. А ведь надо было учиться. И со Стечкиным тоже нужно было разговаривать.
Как-то Аркаша все-таки к Стечкину выбрался. Показать ему было почти нечего. Результатов никаких. Только немножко начитано, и то по верхам. Но хуже того, Аркаша накануне выпил и никак не мог прийти в себя. У него дрожали руки, и прочие члены его не очень слушались. Стечкин посмотрел на него внимательно, пару минут послушал его лепет, покачал головой и начал рассказывать, как он был в гостях у своего старинного знакомого — немецкого математика, который по случайному стечению обстоятельств оказался к тому же бароном и владел небольшим комфортабельным замком где-то в баварских Альпах. Математика математикой, но в замке нашелся погребок с солидным запасом отличного мозельского. И друзья-ученые в процессе умных разговоров о красотах идеального мира по очереди спускались в погребок за одной-другой бутылочкой. Неизвестно, как продвигались математические размышления, но вот за мозельским спускаться становилось все труднее. И в конце концов на самом интересном месте они оба попадали в кресла и благополучно уснули. Аркаша был Стечкину за этот рассказ очень благодарен.
41
У Ахмадулиной есть стихотворение “Плохая весна”. В нем говорится о некоем человеке, которого весна со всеми ее красотами вконец замучила. Лицо это — мужеского полу, но понятно, что говорит Ахмадулина о себе, и говорит вещи отчаянные: “В груди птенцы пищали: не хотим! Гнушаясь их мольбою бесполезной, вбивал он алкоголь и никотин в их слабый зев, словно сапог железный”. Но ведь это не случайно. И алкоголь и никотин. Это — попытка хотя немного сдвинуть сознание с мертвой точки. Хоть на какое-то время, пусть краткое, но человеку нужна передышка, пусть ненадолго, но нужно забыть о своем реальном страдании: “И он страдал. Об острие угла разбил он лоб, казня его ничтожность, но не познал достоинство ума и не изведал истин непреложность”. Да, тут уж не до достоинств. Так было и с Аркашей. Он никак не мог выпростаться из тяжелейшего депресняка. Обратный ход вещей был столь же впечатляющ и мощен, как и прямой. Аркаша своими экспериментами над собой, своей попыткой выстроить жесткую структуру и в ней существовать слишком резко качнул маятник, а как его остановить — не знал. Осенью Аркадию казалось, что он все может, а весной выяснилось, что он не может ничего. И эта невозможность действия встала перед ним — жесткая, как половая доска, которая встречает твою физиономию, когда ты в полный хлам. Маниакальная стадия неумолимо сменилась депрессивной. И строго говоря, надо было сесть на трамвай и доехать до клиники неврозов им. Соловьева З. П., где в свое время по пустяковой причине отдыхал Просидинг-младший.
