Куруматани Тёкицу - Неудавшееся Двойное Самоубийство у Водопадов Акамэ
— Что? Без забот? Да как у вас только язык поворачивается такое сказать!
— Да пойми ты, в конце концов: я в себе отчаялся!
— …
— И отказался от всего. За исключением, разве что…
— Вы глаза не отводите!
Я сердито взглянул ему в глаза.
— Послушайте, вы ещё пишете книги?
— Книги? Вот ещё!
Яманэ разочарованно прищёлкнул языком.
— Я вам вот что скажу. Вам остаётся только один путь — писать. В каждом человеке есть что-то, что нельзя утихомирить иначе. Хотя от писательства тоже толку мало. Писать — всё равно что ловить ситом луну со дна пруда.
— Глупости…
— Эх, вы! Зря я к вам приехал, честное слово, зря! Если вы больше не пишете, я с вами порву, так и знайте!
— …
В то время, когда я познакомился с ним, мою книгу «Деревенские похороны» почему-то согласились напечатать в одном журнале. «Мой друг», — так его представила мне Масако. Яманэ был столь же нечеловечески серьёзен, как и я.
Всё началось с того, что, угнетённый жизнью служащего, я бился, стонал, тщетно жаждал чего-то, что дало бы мне силы жить дальше. И однажды в лавке древностей города Сибата провинции Этиго[32] моё внимание привлёк кинжал. По словам лавочника, его продала ему молодая вдова, уверяя, что до смерти мужа знать о нём не знала. На клинке значилось: «Аватагути Ооминоками Тацацуна»,[33] а на лезвии была одна глубокая выщерблина. Я повернул лезвие и взглянул на своё отражение. С лезвия на меня грустно взглянул молодой человек с исхудавшим лицом. Вернувшись в Токио, я спрятал кинжал в стенной шкаф. Казалось бы, на этом дело кончилось. Но я был готов поклясться, что в шкафу поселился призрак прежнего владельца. Словно одержимый его духом, я написал книгу на одном дыхании.
Я сходил в лавку по соседству купить закусок, вернулся, и оказалось, что за время моего отсутствия пришла тётушка Сэйко и уселась выпивать вместе с Яманэ. Я мгновенно почувствовал, что добром дело не кончится. Она принесла нам сасими[34] и ещё шашлыки из нарезанной мною требухи.
— Наконец-то! Слушай, чего этот тип ко мне привязался? Всё выспрашивает у меня чего-то, выспрашивает, вздохнуть спокойно не могу!
— Я же просто спрашивал её, как вы тут живёте!
Ещё до её прихода Яманэ выпил со мной полбутылки сакэ и успел немного захмелеть.
— Пристал и допрашивает, как следователь какой… Икусима, скажи ты мне, что это за тип такой?
— Просто приятель мой, из Токио.
— Это он мне и сам сказал, когда в закусочную пришёл. Да только чего он всё выспрашивает-то? Всю подноготную из человека вытягивает…
— Яманэ, который час?
— Без четырёх минут девять.
В закусочной сейчас время — самое бойкое. И я задал этот вопрос, желая напомнить ей об этом. Но она и не шелохнулась. Хотя, в тот раз, когда она пришла узнать о моей ранке, она не провела у меня и пяти минут. Я разложил перед нами купленную закуску, поставил на пол холодные банки пива. Мы немедленно взяли по одной и выпили. После чего тётушка Сэйко сказала:
— Ты уж прости, но меня от этого типа мутит.
— А? — испуганно воскликнул я.
— Тебе он, может, и друг-приятель, не знаю, да только пришёл он ко мне и спрашивает про тебя: «Чего это его в такую дыру занесло?» А я ему говорю: «Чего ты ко мне-то пристал? Моё это, что ли, дело?»
— Простите меня, пожалуйста, это я зря, конечно, — проговорил Яманэ, и на его губах выступила пивная пена.
— «Зря»? А может, и не зря, как вас там, господин хороший. Теперь ясно, что вы про нас думаете. «Такую дыру…» Это как, спрашивается, понимать, а?
— Ой, и правда, простите пожалуйста, оговорился.
И окно, и дверь в коридор были открыты настежь, но жаркий воздух висел в комнате удушающим облаком.
— Слышь, Икусима, — сказала тётушка Сэйко, — а ты вот только что сказал, что этот вот тип — приятель твой из Токио. Но ведь тогда получается, что вы с ним одного поля ягода! А?
— Тётушка, я и правда в былое время водил с ним дружбу. И если считать, что в этой оговорке он действительно показал, что он про вас думает, то ровно то же самое можно сказать и про меня. И за это я от всего сердца прошу у вас прощения. Но…
— Что «но»? Действительно, чего это тебя вдруг в такую дыру занесло? Я и сама не прочь узнать. И не только я — все хотят. Все говорят: от чего он тут прячется?
— Действительно, объясните нам! — присоединился к ней Яманэ.
— А ты чего лезешь? А? Только б языком ему потрепать, как бабе у колодца!
Яманэ обиженно вытянул губы.
— Я рад, что приехал сюда, — сказал я ей. — Честное слово, тётушка, рад. Даже если считать, что когда он оговорился, там, у вас в закусочной, он высказался за нас обоих, то, что я рад — тоже правда. Ещё одна правда.
— Не скажи!
— Скажу.
— Ишь, какие! Интеллигенты, а? Что один, что другой! Выражаться умеете, ничего не скажешь. Вашей братии дуру вроде меня заговорить — дело плёвое. Да только на вопрос ты мой ещё не ответил. Ну, говори, от чего ты тут прячешься?
— Действительно, скажите нам!
— А ты вообще помалкивай. Ты тут ни при чём — не местный.
У Яманэ снова выступила на губах пивная пена.
— Нет, вы поймите, я — человек пропащий, бесхребетное ничтожество.
— Таким манером тебе здесь не выжить — это ты, небось, и сам уже понял. Знаешь, баба одна сюда хаживает, сутру твердит: «Оцутаигана, уротанриримо»… А голос у ней такой, будто вот-вот помрёт. Слыхал?
— Да.
— А ты тут расписываешь, мол, никчёмный ты человек, клянёшь себя по всякому, да только всё это враньё. А та баба не такая, у ней что на языке, то и на душе. Да и мужики, которые приходят к ней с грошом в кармане, чтоб она их поласкала — тоже.
Воцарилось молчание. Хотя в ушах Яманэ сутра, наверное, не звучала. К простенькому абажуру, подрагивая крыльями, жался белый мотылёк.
— Ты говоришь — о себе говоришь — что пропащий ты, что ничтожество бесхребетное. Да только всё это — бред ваш интеллигентский, больше ничего. Вроде бы слова-то как слова, да только смысла в них нету ни черта — пустота одна. А у той бабы и на слова-то не похоже! «Оцутаигана», а? Такое разве придумаешь? Говорит, будто кровью харкает. Так оно такое иначе и не выговоришь.
— Правильно, правильно! Одуматься вам пора! — вставил Яманэ.
— А ты заткнись, надоел уже! Вот я и говорю: бред это у тебя интеллигентский, больше ничего.
— А? Ха-ха-ха! О’кей, о’кей.
Опьяневший Яманэ, казалось, уже ничего не соображал.
— Слышь, Икусима, чистый ангел он, твой приятель. На край земли тебя разыскивать приехал. Уж не знаю, от чего ты тут прячешься. Не знаю, да и знать не хочу. Но я на тебя тогда положилась.
— Но я действительно…
— А что ты мне тогда сказал, а? «Понял» — вот что! Глазом не моргнул и пошёл парень к телефонной будке той на станции… Ради меня.
— …
— Вот, что ты за человек! И не рассказывай мне байки, что ты пропащий. Потому что бред это, больше ничего.
— Так нет же, вы просто не понимаете, я…
— Правильно, правильно. О’кей, о’кей!
— Забавный у тебя приятель. Пришёл ко мне в закусочную и спрашивает: жизнь, говорит, это чего такое? И стоит навытяжку, ждёт. А я ему говорю: «Мне откуда знать? Нашёл с кем заумные разговоры вести!»
— Ага, ага, как вас там… хозяюшка, жизнь, это чего такое? О’кей, о’кей.
— Сам думай. Вы, интеллигенты, все такие, ни хрена своей головой думать не умеете.
Судя по тону, разозлилась она не на шутку.
— Все они знают — что там дядя Маркс сказал, и что дядя Фукудзава Юкити[35] сказал… Приходят ко мне в закусочную и начинается — сидят, переливают из пустого в порожнее. Для вас, интеллигентов, это всё равно что про баб побазарить.
— А? Вот это хорошо сказано! О’кей, о’кей.
В комнате воцарилась тишина — убийственная, какая бывает только летним вечером у Осакского залива… Мотылёк упрямо жался к абажуру.
— Тётушка, я и сам толком не понимаю, как здесь оказался.
— Это как так?
— Как трусы, когда у них резинка ослабнет, опускаются, так и я, всё ниже и ниже… И сам не заметил, как вот тут оказался.
— Мда… с тебя станется. А я вообще тоже не знаю, как здесь оказалась.
— Неужели?
— А кто из нас смертных знает?
— О’кей, о’кей.
— Да заткнись ты уже!
— А-ха-ха!
— А дружок твой, гляди, на седьмом небе от счастья, что тебя нашёл.
— Да нет. Больно мерзко там, в Токио, вот я к вам и сбежал. А-ха-ха!
— Дурень…
— Послушайте, как вас, хозяюшка… Чего вы все о нём-то беспокоитесь? Лучше бы о себе подумали!
Тётушка Сэйко некоторое время молча смотрела на него. Потом сказала:
— О себе, говорите? О себе я уже давно не думаю. На себя мне плюнуть и растереть.
— Да врёте вы всё. Разве не так?
— Нет, я…
— Тётушка, умоляю вас!
— Ладно, пора мне и честь знать. Спасибо за угощеньице.
