Александр Покровский - Кот (сборник)
Глубина приведенного выше высказывания на какое-то мгновенье ослепила, оскопила, обескровила, а затем и лишила мое повествование всякого аллегорического смысла.
Оскудение ума, бесплодие и потеря дееспособности, что по сути своей почти одно и то же, замаячило впереди, но (вот ведь как все устроено, а?) как только стало казаться, что теперь я замолчу навеки, как только пыль подоконника сделалась было моим единственным уделом, как раз! – и жизнь в виде непрерывной цепи рассуждений вновь и вновь полнокровно и властно заявила о себе. Так заявляет о себе ребенок, накормленный и уложенный спать. Вдруг среди ненадежной ночной тишины слышится его первое в этой жизни слово: «Ма-ма!» – и ужас, холод пропасти под ногами, неприятные ощущения, связанные с опущением простаты, – вот что приходит родителям с первыми же его словами.
Оно! Оно заговорило! И ужас немедленно обращается в радость, которая – нет-нет – а все еще ужас.
Так вот о лошадях. Не лучше ли было обратиться к ним, питающимся так монохромно. А уж какая чувствительность и глубина восприимчивости малейшего искажения во взоре и в позе. Я и не знаю, у какого из живущих существ подобным же образом выражена чувственность, как у лошадей.
Разве что у собак.
О котах, понятное дело, ни слова, поскольку если этих потрясающих существ мы сделаем идолом всей эволюции, то некому будет наблюдать за самой эволюцией.
Так мы навсегда лишимся и ума, и объективности.
Хотя что же почитать за ум, как не способность усомниться в самом существовании объективности, и что полагать за объективность, как не полное отсутствие ума, толики логики и разума во всем происходящем.
Оставим все это. Полно. Однако пора. Пора вбить в наше повествование кол событийности. Я хотел сказать, что сами по себе мои рассуждения, разумеется, необычайно хороши, но необходимы шурфы сюжета, которые эти рассуждения будут огибать, как змеи.
Не описать ли нам своего хозяина? Не описать ли нам в назидание всем кормящим свое потомство молокодающей грудью сам способ его существования как таковой?
Видимо, описать.
Он – офицер. Снимем шляпы, взобьем вихры, послюнявим и уложим их на надлежащее место. Всячески изготовимся. Нам предстоит описание идиота.
Лакомая штучка, господа. О-о-о… я знаю, о чем говорю. Всем во все времена хотелось изобразить идиота как необходимую категорию и как отправную точку.
Но не всем в этом деле сказочно везло. Тому причиной отсутствие любви и обожания, что в нашем случае как раз наоборот.
Уж мы-то его любим. Ох как мы любим, доложу я вам! Ох как любим!
Уж нам-то он понятен, потому что близок.
А когда в часы межвидовых примирений мы располагаемся у него на животе,
а он в это время – ах он, промокашка! -
похрапывает, посапывает, пожевывает воображаемые блага,
просыпаемые на него ненароком государством,
нам становятся бесконечно ясны все движения этой незлобивой души,
более всего напоминающей кактус, расцветающий от скудности и жары, погибающий от прохлады и изобилия.
А эти примитивные желания уволиться в запас невзначай,
просто так, по случаю,
обязательно на 75 % пенсии,
чтоб наконец-то зажить, сидя у дерева под сенью оного, под журчанье ручья у озерца, чуть припорошенного блудящей ряской?
Не порождают ли они умиление, точно игры младенца, пытающегося сунуть палец ноги себе в рот?
Порождают.
Увы!
Труженик и неумеха, бестолочь и романтик, палач и его жертва, торопливая безалаберность и первородная дикость!
Словом, это государственное дитя.
Все, что нужно ему, – крупица внимания и щепоточка похвалы.
И еще медали.
Дайте ему медали! Дайте!
Он вцепится в них, прямо вопьется, как язык на морозе в чугунные перила, потому что сроднился с металлом.
В этом месте стоит отвлечься и описать золотистый прищур.
Он возникает тогда, когда сквозь полузакрытые веки смотришь на солнечный диск. Внутри глазного яблока вспыхивают яркие пятна, будто зайчики на стенах грота, и веки смыкаются, оберегая глазное дно. Так возникает золотистый прищур, после чего все на этом свете успокаивается, подтверждая свой временный статус.
Ах, читатель, не будем сразу наполнять этот ящик Пандоры, под которым, я, естественно, понимаю всего лишь облик моего хозяина.
Потерпим, повременим, не все так сразу. Сделаем наши усилия более гибкими.
Порассуждаем об этом. О том, что такое гибкость и что такое усилия. Разнообразия для.
Что есть гибкость? Это изворотливость, изменчивость, подвижность, способность переродиться, повернуть неожиданно вспять, оставить, оттолкнуть, отринуть все лишнее, все мешающее, это враг всякого окостенения, это полное отсутствие всяческих принципов – за нею огромное будущее.
Что есть усилия? Это умение мечтать.
Они спаяны воедино – гибкость, усилия и мечты.
Кажется, что тут что-то не связывается. Ах, поверьте, это только кажется.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ.Его жилищеИисус Мария! А я все думаю: для чего мы живем?
Для чего и какого, собственно говоря, дьявола?
Другими словами, ради какого рожна этот мир вертится, топчется, крутится, вероломствует, подтасовывает, подличает, торопится, переживает и кипит?
Думаю, ради передачи тепла.
Ничто в целом мире не способно накопить тепло в каких-то обозримых пределах.
Но все способны его передавать: юность – посасывая, младость – разбрасывая, старость – соскребая, перед тем как отправить в рот.
Все, решительно все, от таракана до кометы, его передают.
Из прошлого, минуя настоящее, непосредственно в будущее.
Само Великое Время только ради этого вращает атомы и планеты. Не поспешим его осуждать – это единственный способ его существования.
А что же всё-таки хотя бы на мгновение сохраняет накопленное?
Честолюбие и жилье.
Первое заставляет все упавшее перед носом сгрести под себя под влиянием иллюзии удержания его какое-то время в непосредственной близости от морды, а второе позволяет рассчитывать, что в нем можно будет сложить все несведенное, перед тем как оно само рассыплется в прах и утянется в почву.
Во всяком случае, жилище хозяина, по моему разумению, давно должно рассыпаться в прах и утянуться в почву. А то место должно немедленно порасти лебедой, пустырником и осокой.
Ему более всего подходят слова: «вонючий бедлам», «берлога, отмеченная по периметру плинтуса перчинками прусачьих какашек» и «стойбище кочевой орды».
Хотя гунны в походе жили получше и чище, у них происходило соитие.
И чаще, я думаю.
Вот именно – чаще.
И вообще я не понимаю нашего государства, о котором мы еще потолкуем. Ох, потолкуем мы еще о нашем государстве! Ох, потолкуем!
Осы в меду! Как можно содержать офицера – человека явно недоразвитого – брошенным посреди нечистот!
А тухлый пар из подвала!.. А гнусь, тлен и слизь со стен!..
Умолкаю, умолкаю, умолкаю…
Воля ваша, хотите иметь вместо офицера ластоногое чудовище – воля ваша…
ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ.О количестве
Одно только замечание о количестве.
Только одно.
Единственное.
Вот оно: зачем нам такое количество офицеров?
Всё.
Я уже заткнулся.
Конечно, можно было бы содержать только одного умного, а так – половинку взяли у этого, четвертинку у того, у кого-то хороши только руки, у кого-то ноги – получается коллектив.
Эта глава самая маленькая, потому что и так всё ясно.
ГЛАВА ПЯТАЯ,описывающая то, что я считаю для нас самым главным
Главное для нас – не останавливаться.
Главное – нестись вперед, увлажняя от скорости взоры, по канве сюжета.
Вы уже почувствовали канву? Нет еще? Не случилось? Ай-яй-яй!
Сейчас почувствуете, потому как только теперь мы всерьез и займемся канвой.
Уж мы ее выпишем с любовью.
Уж в чем, в чем, а в этом сомневаться не приходится.
Ах, как бережно и с каким природным изяществом и прилежанием мы этому себя посвятим, и кому, как не нам, знать, как что делается.
Мы закусим свой злобствующий язычок, добавим в собственный облик миндалевидной мечтательности, задумчивости карпообразной об излагаемых судьбах и немедленно приступим к изложению предмета.
Я уже говорил вам, что в нашем повествовании речь идет об офицерах на водах?
По-моему, говорил.
Ну да, что-то такое уже мелькало, неумолимо связанное с ластами и гнилью.
Так вот еще раз – это водяные офицеры – я имею в виду своего хозяина и все его роскошное окружение.
