Вера Кобец - Прощание
Схватив красную, как кумач, Соню за руку, она попыталась поднять ее со скамейки.
— Оставь! — в Сонином голосе явно слышались слезы. — Оставь меня, слышишь? — Щелкнув замочком сумки, она вытащила платок и принялась отчаянно сморкаться.
Оля сразу притихла и осторожно опустилась на скамейку. Потом нагнулась, подобрала прутик и начала чертить им по песку.
— Я хочу рассказать тебе одну историю, — сказала она, не глядя на Соню.
— Лучше потом. Хорошо?
— Хорошо.
Они помолчали. Почему-то было неловко, хотя вообще-то ничего и не случилось.
— А! Вот где вы спрятались! — Коробейникова налетела, как вихрь. — А я звоню-звоню — нет голубушек. Пошли скорее — стол накрыт.
Сопротивляться было бесполезно, да и не хотелось. Шустрая Коробейникова просто летела по Надеждинской, Оля и Соня с трудом за ней поспевали.
— Анна Петровна, помилосердствуйте, — взмолилась наконец Соня, но Коробейникова только рассмеялась. Белая блузка надувалась на ней пузырем и словно пощелкивала под ветром. Коротенькую седую косичку охватывала черная резинка. «Вперед! — кричала она, оборачиваясь. — На штурм!»
— Тебе не кажется, что она вылитый Суворов? — с трудом одолевая одышку, спросила Соня.
— А мы кто — суворовские солдаты?
С грохотом распахнулась дверь. Да, комната впечатляла.
Потолок в желто-бурых разводах. На полу куски штукатурки. Старые голубые обои и пузырятся, и свисают клочьями. Карниз на одном крюке. Плашки паркета покорежены. Но в центре стол, покрытый белоснежной скатертью, а на нем царственный арбуз, окруженный причудливым разноцветьем всех мыслимых и немыслимых яств.
— Пришлось, естественно, и самой поработать, — сияя, объясняла Коробейникова. — Но в основном это действительно протечка: он, видите ли, неплотно закрутил кран. Но как расплатился! Мне всегда нравились люди с размахом. Тут, правда, деньги шальные, хорошо, если не фальшивые. Иду завтра с утра и трачу до копейки. Ну а теперь рассаживайтесь.
— Анна Петровна! — говорит Оля, когда они поднимают бокалы. — Скажу прямо: вы меня восхищаете. Вы умеете идти к цели. Это такое редкое качество. Пользуйтесь им на здоровье!
— И пусть все льющиеся с потолка дожди непременно становятся золотыми! — весело кричит Соня.
Коробейникова церемонно раскланивается.
— А теперь время выпить за бизнесменов и бизнес, — рассудительно говорит она, наливая по новой.
Съесть все им, конечно, не удается, и Коробейникова заявляет, что продолжение праздника — завтра с утра. «Приходите пораньше, и будем сидеть до победного. Выставлю водочку и наконец-то поучу вас уму-разуму», — хохочет она вслед, глядя, как они осторожно, держась за перила, спускаются с лестницы.
Перспектива пить водочку старых девочек не привлекает, но они давно поняли, что сила — на стороне Коробейниковой. Она не злая, но очень уж любит командовать.
— Боюсь, она и меня заставит устроить протечку, — подавленно говорит Соня.
— Ты с ума сошла!
— Вот именно. Не подумала и сказала ей, что надо мной буянят.
— Так над тобой буянят алкаши. От них никакого толку.
— А ее принцип «брать за горло жилконтору»? Помнишь, как она с ними воевала?
Вечер теплый. Небо приобретает сиренево-нежный оттенок. Домой не хочется. Обе идут неторопливо. Проходят мимо дома, где жил Хармс.
— Оля, а ты мечтала когда-нибудь сделаться взрослой… В школе… или потом?
— Нет, — улыбаясь и глядя на флюгер, венчающий угловую башенку, говорит Оля. — Я знала: у меня не получится.
— Всегда знала?
— Пожалуй. — Оля какое-то время молчит, а потом начинает рассказывать: — Однажды к маме зашла сотрудница их института. Анна Аркадьевна. Имя-отчество как у Анны Карениной, а похожа на Анну Маньяни. Разумеется, ее сразу же усадили за стол. И она с ходу начала что-то расхваливать, не то посуду, не то скатерть. А когда протянула к тарелке руку, мы все вежливо отвернулись: ногти у нее были огненно-красные. В жизни потом не видела таких красных ногтей. Матиссовский красный? Не знаю. На ужин была запеканка. Она положила кусочек в рот (тоже, конечно, огненно-красный), взмахнула свободной рукой, затрясла пышной головой, сказала «м-м-м… восхитительно», и мы все трое как-то смущенно заулыбались. Словно она поставила нам пятерку. Хотя откуда у нее право расставлять нам оценки? Но это я уже потом подумала, а тогда просто слушала вместе со всеми. Она не рассказывала ничего интересного. Как собралась испечь пирог — и сожгла его, как на пари сама белила потолок. Ничего интересного, понимаешь? Но мы все слушали, раскрыв рты: и мама, и дед, и я. А потом она встала и, зашумев платьем, вышла. Это уж было полной нелепостью. Какой шум платья, когда она была в черной шерстяной юбке и свитере. Мама с дедом вышли за ней в прихожую, а я сидела насупившаяся и пыталась понять, чем она меня так задела. И вдруг догадалась: она была взрослая. Первая взрослая, которую я увидела не в кино, не на сцене, а в жизни: Подумать только: открытие! Но потом вдруг укололо и словно бы кто-то сказал: «Да, вот они какие, взрослые. А ты хоть сто лет проживи, а взрослой не будешь».
Молчали. Оля вся ушла в воспоминания, а Соня — в раздумья. Так дошли до Манежного и уселись возле собора.
— Ты ведь хотела рассказать какую-то историю, — с неожиданной жесткостью в голосе сказала Соня.
— Да. Но вообще-то рассказывать нечего. Просто однажды, один-единственный раз, я ездила в Дом отдыха, а потом срок закончился, я села в поезд и вернулась.
Соня фыркнула:
— Он тебя провожал?
— Нет, его срок закончился раньше.
— Он был женат?
— Не знаю.
Делалось поздно, и, не сговариваясь, они отправились в обратный путь. Пора было и по домам; пора.
— Оля, а ты когда-нибудь?..
— Нет.
— Откуда ты знаешь, что я хотела спросить?
— Догадалась.
— Правильно догадалась. А сейчас я спрошу о другом. Ты боишься смерти?
До Сониного дома оставалось всего несколько шагов.
— Нет, — отвечает Оля. — Не боюсь. Мне в нее не поверить. Как-то попробовала — и не получилось. Какая смерть, если я до сих пор ловлю на язык снежинки, да и снежки лепить люблю.
— И я люблю, — говорит Соня. — Раньше как-то не получалось, но прошлой зимой неожиданно выучилась. Вылеплю крепенький такой и целюсь в дерево.
— Попадаешь?
— А как же! Доживем до зимы — покажу.
Смеяться они начинают одновременно и так, смеясь, и расходятся, но какое-то время рассыпчатый тихий смех еще словно звучит над Надеждинской.
Просыпается Оля от страшного звона. Откуда-то с высоты низвергается водопадом и бьется вдребезги много-много посуды. Но у нее ведь нет кошки Китти… Господи, телефон! Оля хватает трубку. Сердце колотится, готовое не то выскочить, не то прямо в груди разлететься на сотню осколков. Соня! Что-то случилось. «Да!!!» — кричит она в панике, но в ответ слышит Сонин голос:
— Я тебя разбудила? Я только хотела спросить одну вещь.
Жива и даже говорит внятно. Значит, все обошлось? Оля судорожно хватает ртом воздух:
— Подожди, я приму корвалол.
В ужасе от того, что наделала, Соня слушает, как стучит бутылочка о стаканчик, как шумно и тяжело дышит Оля. Наконец дыхание начинает выравниваться:
— Ну, и о чем ты хотела меня спросить? — Оля пытается говорить саркастически, но голос звучит не язвительно, а по-детски жалобно.
Соня крепко сжимает трубку. Ей очень хотелось бы открутить время чуть-чуть назад. Какая она дура! Ведь надо было сначала подумать. Сколько раз папа говорил «всегда надо сначала подумать».
— Оля, — жалобно говорит она. — Когда ты рассказывала об Анне Аркадьевне…
— О ком?
— О даме с ярко-красными ногтями, которая за чем-то приходила к твоей маме… — Соня с трудом удерживает слезы. Все так глупо. Как можно было не посмотреть на часы! Да и зачем смотреть? Ведь она знала, что еще не утро.
— Соня, не мямли…
— Мне очень совестно.
— Мало похоже на вопрос.
Соня вздыхает. (Папа, сидящий в кресле, горько покачивает головой. Мама неодобрительно приподнимает брови.)
— Ты сказала: «Первая взрослая, которую я увидела не в кино, не на сцене, а в жизни». Правильно?
— Правильно.
— Ну а твои домашние? А учительницы?
Оля долго молчит и потом отвечает:
— Мне это как-то не приходило в голову. Но ты права, тут есть над чем подумать. Утром пойдем в Летний сад и все обсудим.
— Утром мы идем завтракать к Анне Петровне.
— Ничего, прогуляем. Прогулка в Летний сад как прогул завтрака у Коробейниковой. Звучит?
— Звучит, — отвечает Соня. Трубка уже повешена, но они все равно смеются вместе: каждая у своего телефона.
Гирька
Жарким летом трудно почувствовать, как бежишь по Фонтанке, а ветер норовит залезть под шубу и мороз жжет колени.
