Рейчел Джойс - Невероятное паломничество Гарольда Фрая
Гарольд надеялся покончить с завтраком еще до того, как мамы-велосипедистки проснутся, но не успел он даже осушить до дна чашку кофе, как все они спустились в столовую фермера, флуоресцентно поблескивая лайкрой и заливаясь от хохота.
— Знаете что, — заявила одна, — я просто не представляю, как снова сесть на велик.
Другие расхохотались ей в ответ. Она выделялась среди приятельниц громким голосом и, вероятно, верховодила среди них. Гарольд решил, что, если вести себя тихо, можно будет ускользнуть незамеченным, но женщина перехватила его взгляд и подмигнула.
— Надеюсь, мы вам не мешали, — сказала она.
Предводительница была смуглой, с костистым лицом и до того коротко остриженными волосами, что голова ее казалась совсем хрупкой и незащищенной. Гарольд подумал, что шляпа ей бы не повредила. Женщина сообщила Гарольду, что ее подружки — гарант ее жизни; без них она бы не выдюжила. Она живет с дочерью в небольшой квартирке.
— Со мной непросто поладить, — призналась мама-велосипедистка. — И мне вовсе не нужен мужчина.
Она стала перечислять, сколько занятий ей доступны без оного, и Гарольду показалось, что их до ужаса много. Женщина, впрочем, так тараторила, что ему для успешного понимания пришлось сосредоточиться на ее губах. А с той болью, что угнездилась в нем, совсем непросто было смотреть, слушать и вникать.
— Я свободна, как птица, — заключила предводительница и раскинула руки, поясняя смысл своих слов.
Под мышками у нее пышно кустились темные завитки. Приятельницы заулюлюкали, выкрикивая: «Давай, подруга!» Гарольд счел себя обязанным поддержать их, но не смог выдать больше, чем вялые аплодисменты. Женщина рассмеялась и поочередно стукнулась ладонью о ладони своих спутниц, хотя в ее независимости Гарольду почудилось нечто лихорадочное, донельзя его смутившее.
— Я сплю, с кем хочу! На прошлой неделе у меня был дочкин учитель по фортепиано. А в нашей йоговской общине я перепихнулась с буддистом, а ведь он давал обет целомудрия!
Несколько мам-велосипедисток восторженно гикнули.
Гарольд за свою жизнь спал только с Морин. Даже когда она повыбрасывала все свои кулинарные книжки и коротко остригла волосы, даже когда он каждый вечер слышал щелканье замка в ее спальне, он не пытался найти ей замену. Гарольд знал, что у сослуживцев на пивоварне бывали интрижки. Он знавал барменшу, которая смеялась над его шутками, даже самыми жалкими, и подталкивала ему по стойке стаканчик виски так, что их руки почти соприкасались. Но на большее его не тянуло. Он не мог представить себя ни с какой другой женщиной, кроме Морин: у них накопилось столько общего. Жить без нее было то же, что лишить себя какого-то насущного органа, превратиться в неверную оболочку из собственной кожи. Гарольд поймал себя на том, что поздравляет маму-велосипедистку, поскольку не знал, как лучше с ней распроститься, а потом встал и принес свои извинения. Ногу опять ожгло болью, он оступился и вынужден был ухватиться за край стола. Он притворился, будто ему понадобилось почесать руку, и приступ миновал, но вернулся с новой силой.
— Счастливо вам! — напутствовала его мама-велосипедистка.
Она поднялась обнять Гарольда, обдав его резким запахом цитруса и пота — в чем-то приятным, но не то чтобы очень. Рассмеявшись, женщина отступила на шаг, не снимая рук с его плеч.
— Свободна, как птица, — повторила она.
В ее лице он не увидел и тени сомнения. В его сердце проник холодок. Скосив глаза, он заметил на руке женщины два глубоких рваных шрама, изуродовавших кожу между запястьем и локтем. Местами на них еще не отстали корочки струпьев. Гарольд неловко кивнул и пожелал ей удачи.
Пройдя с четверть часа, Гарольд вынужден был остановиться, чтобы дать отдых правой ноге. Спина, шея, руки и плечи болели так, что он не мог почти ни о чем думать. Дождевые струи кололи тело будто тупыми иглами, отскакивали от крыш и бетона. Через час Гарольд начал спотыкаться и больше всего на свете мечтал постоять спокойно. Вдали виднелись кроны деревьев и маячило что-то красное, похожее на флаг. Люди иногда оставляют на обочине самые неожиданные предметы.
Дождь бил по листьям, и они тряслись мелкой дрожью. Воздух пропах мягкой лиственной прелью, по которой ступал Гарольд. Приблизившись к флагу, он невольно съежился. Яркое цветное пятно оказалось вовсе не флагом. Это была футболка ливерпульской команды, надетая поверх деревянного креста.
Гарольду по пути уже встретилось несколько придорожных поминальных знаков, но ни один не растревожил его до такой степени, как этот. Он велел себе перейти на другую сторону шоссе и не глядеть, но был не в силах повиноваться. Его тянуло к кресту, как к чему-то запретному, на что нельзя смотреть. Вероятно, друг или родственник украсил крест рождественскими игрушками в виде елочек и искусственным венком из веточек падуба. Гарольд стоял и разглядывал увядший букет в целлофане, уже выцветший, и фотоснимок в пластиковом чехле. Мужчине, темноволосому крепышу, было, наверное, слегка за сорок. На его плече лежала детская ручонка, а сам он ухмылялся в объектив. «Лучшему папе на свете», — значилось на промокшей открытке.
Какого же панегирика заслуживал худший из пап?
«Пошел ты!» — шипел Дэвид. Ноги его не слушались, и он едва не слетел кубарем с лестницы. «Пошел ты!»
Чистым концом носового платка Гарольд стер дождевые капли с фотографии и отвел в сторону букет. Он двинулся дальше, и у него из ума не шла недавняя мама-велосипедистка. Гарольда занимало, когда же ее так накрыло одиночество, что она порезала себе вены и истекла кровью. Он гадал, кто нашел ее тогда и что сделал. Хотела ли она, чтобы ее спасали? Или ее вернули к жизни насильно — как раз в тот момент, когда она уже считала, что освободилась от всего? Гарольд жалел, что не сказал ей чего-то такого, что отбило бы у нее охоту повторять тот опыт. Если бы он утешил ее, может быть, она сейчас не занимала бы все его мысли. Как бы то ни было, он понимал, что, повстречав ее на пути и выслушав, он положил добавочный груз себе на сердце, но не ведал, сколько еще в силах принять и унести. Невзирая на боль в ноге и озноб, проникавший до самых костей, несмотря на сумятицу в голове, Гарольд все прибавлял и прибавлял шагу.
К вечеру он достиг окраины Тонтона. Домики, утыканные спутниковыми тарелками, теснились друг к другу. Их окна были завешены серым тюлем, а некоторые забраны металлическими жалюзи. Те немногие палисадники, что еще не успели закатать в бетон, были прибиты ливнем. Облетевшие с вишен лепестки, словно клочки мокрой бумаги, усеивали мостовую. Транспорт проносился мимо на такой бешеной скорости, что закладывало уши. Маслянисто поблескивали мокрые улицы.
В памяти Гарольда всколыхнулось воспоминание, которого он больше всего страшился. И обычно ему удавалось загнать его обратно, в самую глубь. Он попытался думать о Куини, но это не помогло. Тогда он выставил торчком локти, чтобы бойчее идти, и принялся переставлять ноги по булыжной мостовой с таким остервенением, что начал задыхаться. Но ничто не давало ему укрытия от того приснопамятного дня двадцатилетней давности, когда всему, всему пришел конец. Он увидел, как взялся тогда за дверную ручку, ощутил солнечное тепло на своих плечах, запах тлена в прогретом воздухе, услышал неподвижность тишины, бесповоротной и бессмысленной.
— Нет! — закричал Гарольд, отбиваясь от дождя.
И вдруг в икре ноги что-то взорвалось, словно кожу взрезали сбоку до самой мышцы. Шоссе накренилось, взбухая на глазах. Гарольд выставил вперед руку, желая что-то предотвратить, но в тот же самый момент его ноги подогнулись, и его неудержимо потянуло вниз. Он ощутил жгучую боль в ладонях и коленях.
Прости меня. Прости меня. За то, что я так тебя подвел…
Затем он почувствовал, что кто-то подхватил его под мышки и прокричал что-то о «неотложке».
13. Гарольд и врач
Внезапный упадок сил у Гарольда привел к тому, что он рассек себе ладони и колени и ободрал оба локтя. Женщина, поспешившая к нему на выручку, заметила его из окна ванной. Она помогла Гарольду подняться на ноги, собрала все, что рассыпалось из его пакета, затем перевела через дорогу, пытаясь голосовать проезжавшим машинам. «Доктора, доктора!» — выкрикивала она. В доме женщина усадила Гарольда в удобное кресло и ослабила на шее галстук. В комнате было не прибрано и прохладно, телевизор стоял наискось на упаковочной коробке. Рядом, за закрытой дверью, заливалась лаем собака. С собаками Гарольд никогда не находил общего языка.
— Я разбил что-нибудь? — спросил он.
Женщина ответила, но он не разобрал что.
— Там была банка с медом, — вдруг встревожился Гарольд. — Она цела?
Женщина кивнула и нащупала у него пульс. Прижала пальцы к запястью Гарольда и, затаив дыхание, стала считать, устремив взгляд прямо перед собой, словно разглядывала что-то по ту сторону стены. Она была молода, но ее лицо казалось изможденным трудностями, а треники и толстовка были ей явно велики, словно позаимствованы у кого-то. У мужчины, вероятно.
