Юз Алешковский - Предпоследняя жизнь. Записки везунчика
Однажды поутрянке такая вдруг во мне энергия взыграла, что сдержать ее просто не было уже сил… валить так валить… такой вот быстрый свал был не унылым выходом из положения, а захватывающим дух свежим ветром свободы, явно даруемой любому человеку не властями, не милостивыми изменениями режима, а, так сказать, возьмем повыше… в отличие от скупого рыцаря, плевать я хотел бродить днем и ночью вокруг своих сокровищ… в который уж раз думал, что я им не сторож, потому что быть им — еще хуже, чем гнить заживо… в гробу видал я бздиловатую такую жизнь… я один — хозяин добра, у меня имеющегося, и зла, себе же причиняемого самим собою… захочу — все добро на хер прогуляю, захочу — пущу в оборот, пожелаю — скромненько, но сердито обеспечу свою молодость, если повезет, то зрелость и старость… мне хватило бы хлеба с солью, крыши над репой, книг, словарей, беззлобного существования и обожаемой жены в бывшей одинокой койке — вот и все.
21
Выхожу один я в сад весенний, предо мной потрясный путь лежит… повыжимал тяжелую железную болванку кирюхи Коти… наверное, поэтому задумался о странностях его настроений, об имевшемся у него поэтическом таланте…
Потом решил немедленно звякнуть Михал Адамычу… попрошу, думаю, его помочь с переправой бабок и ценностей за бугор, кроме того, он может связать с нужными людьми и вообще дать совет…
Я сразу же прошелся пешочком до станции… звоню раз, звоню два, звоню три; не подходит, не берет трубку… решаю выйти на него окольными путями… общие знакомые говорят, что тут у них такое происходит, что, видимо, не до меня… все-таки мне повезло — неожиданно дозвонился.
«Я, — говорит Михал Адамыч, — маловато сплю, даже в баню завалиться некогда… питаюсь на ходу, как американ в начале века… скучаю по нашим посиделкам… для таких, как вы, Володя, заделываем будущее… навалилась масса незнакомых проблем, но вскоре увидимся… пока что почаще врубайте ящик и читайте газетенки».
Я не решился отрывать человека от важных дел и, пока он занят, поискать разные пути к переправе нажитого, разумеется, не забывая о всегда возможном кидалове; в те дни за бабки люди мать родную могли продать — не то что прилично упакованного знакомого «фарцепана» вроде меня; необходимо заделать выездные документы, причем как можно быстрей; слава богу, дожили: на глазах стали разворачиваться, как в сказке, непредвиденные перестроечные события; отпала нужда пробираться в Турцию с самодельным шноркелем и с аквалангом по дну Черного моря; хотя начисто сваливающую публику, выездных артистов, бизнесменов и шустрых туристов продолжали шамонать, как сообщают «Голоса», почище, чем на Лубянке.
Чтобы не затруднять Михал Адамыча, я всерьез стал прикидывать вариант охмурежа какой-нибудь, тфу, нецеллюлитовой мадам из техсотрудниц при дипкорпусе, но лучше бы одинокой дипломатки; а когда представил с понтом случайное знакомство с посольской дамой на тусовочной премьере в Доме кино, куплен был куда у меня вход в любое время… когда мысленно походил с ней по Третьяковке… погулял «в ночном лесу, где пахнет шорохом листвы и запахом полян»… поторчал в кафе, где «электрический свет обличает и томит»… процитировал Катулла на удивительно хорошей латыни и прочитал сонет Шекспира на староанглийском… а однажды интеллигентно и многообещающе зажал в уголке Нескучного… в общем, исправный заделывая вид, что буквально с первого взгляда окосел от страсти, чреватой, надо полагать, любовью до гроба, — довел наконец-таки посольскую даму до того «отлично контролируемого» экстаза, от которого начисто она забалдевает, попав всерьез, надолго и по самые уши… ясно, что теперь не сорваться ей с крючка, не улепетнуть в иные темные воды, ибо она уже в годах, она пребывает в душевной и в телесной тоске, в унынии, снять которое способна лишь надежда на совместную с мужиком жизнь в ее стране, где все свободно продается и не менее свободно покупается… о как бы я, дорогая, хотел бы, говорю, побывать с тобой в Китае, углубиться в язык, насладиться пейзажами юга… там у них вся страна вроде бы уже пережила поганое учение Мао намного раньше наших лопоухих остолопов… о'кей, трое суток не вылазим из койки… затем быстрый ЗАГС, но без марша Мендельсона — марш исключен… даю через своих знакомых лавэ на лапу чину в верхах ОВИРа… выездная виза, сокровища мои дипбагажом улетают, следом и мы с нею — чао, мягкой нам всем посадки… а потом… потом видно будет, потом разберемся что к чему… завосьмерю, то есть симульну, начну жаловаться на катастрофически пропадающую мужскую силу, странные срывы психики и навязчивые мыслишки о суициде, так как мы, русские, вянем на корню вдали от родины, если не выжираем ежедневную бутылку, а то и две… прикинусь хиляком, заимевшим ранние признаки хвори Альцхаймера, так как начинает меня доставать довольно странная мысль о наличии у туалетной бумаги, кроме прямых, каких-то очень тайных смыслов… короче, все надо делать так, чтобы отвращение ко мне законной супруги дошло до потолка непереносимости… возможно, примусь писать в койку, трясти руками, роняя торт — вниз кремом и бизешками — на пол… наконец дама окончательно уяснит страшную для себя правду: я — не только альфонс, но подлец, мерзавец и негодяй, хронически пораженный алкоголизмом… поэтому жить со мной невозможно — это не жизнь, а холодная война двух миров и двух полов… будь проклят, скажет она, бастард, говнюк, плюгавое ничтожество, все русские мужики — блядовитые фаллократы, каторжные рабы, жулики, бандиты, рэкетиры, коррупщики, малиновые пиджаки, слезливые пьянчуги, садомазохисты и без пяти минут пидарасы… вы достойны своей ебаной антицарской революции и многолетнего ига Советской власти… я уж не говорю о том, что ты подлинное хамло, посмевшее кинуть палку в сортире лучшей моей подруге, — вот бросаю я в твое поганое мурло ее предсмертную записку, человек преждевременно из-за тебя повесился… увы, отвечу виновато, мадам, вы правы, я тоже повешусь, но только своевременно, а пока что улетаю в клинику Бурденко — тайком от вас в мозгу у меня найдена раковая опухоль величиной с гусиное яйцо тех же размеров…
Так вот, я чуть не сблевал, когда вообразил все эти дела… захотелось надраться, потом, вспомнив Лермонтова, взглянуть с холодной улыбкой вокруг и засунуть, но не тем холодным, случайной какой-нибудь телке — только бы не думать обо всей тошниловке такой вот жизни.
Пару недель кайфовал я без всяких дел и забот; вместо стыренного купил для дачи новый ящик, а приехавший приятель установил антенну; к ТВ я всегда испытывал неприязнь еще и потому, что перед ящиком вечно торчали предки; из-за футбола, хоккея и фигурного катания они шумно бесновались; при виде вражеских президентов и премьер-министров папаша орал: «Всех к стенке, ети их мать, рылами вперед к народу, не отводить глаз от суровой правды неминуемого возмездья!»; «Семнадцать мгновений весны» заставляли их две недели рыдать навзрыд; «Бриллиантовая рука» и «С легким паром» буквально валили на пол и защекочивали до спазматических хохотунчиков; предков я понимал и жалел; ящик был для них единственным смотровым «очком» в мир, на который глазели они из рабочей своей, из темной, из совершенно безкнижной конуры жизни.
22
Времена подходили странные; в городе, прямо на улицах и в сквериках, запахло шашлыками; началось, как сказал Котя, долгое мангало-кавказское иго; повсюду распоясывались приблатненные беспредельщики и отморозки, отстегивавшие полуголодным ментам и прочей крысино-чиновничьей шобле; шобла же обеспечивала безнаказанность злодейски рэкетирской этой мрази, а мразь отныкивала доходы у первых кооперативщиков и обчищала хорошо прибарахленных пьянчужек да несчастных прохожих; так что рано или поздно и меня продали бы, и меня прищучили бы при сделке, и меня раздели бы до нитки; разговор у урок короток: паяльник в жопу — сам будешь рад открыть все загашники; разговор ментов мог быть пространней:
«Если ты, золотая рыбка, на все подпишешься, то хер с тобой, останешься с незаконно нажитым и с пользой для родины сохранишь свою никчемную, но как-никак молодую жизнь… не дашь подписку — лет на пять застрянешь, как пробка в портвешке… а там уж мы постараемся пристроить тебя на замес глины в шоколадном цеху… сама жисть покажется тебе смертью и, хули говорить, наоборот».
Необходимо действовать, решил я; только перестал груши околачивать, только подзавязал со сладчайшими грезами, собравшись срочно мотануть в город, чтоб начать ударно шевелить рогами в западном направлении и покончить со страхами расстаться навеки с притыренными прессинами валюты, с баульчиком ценностей… только внушил себе не таскать за собою загашник, но, так сказать, держать его в уме, что очень нелегко, — как вдруг подъезжает к калитке тачка Галины Павловны.
Сначала из нее вырвался Опс — дружок мой любимый; радостно завизжал, бросился лизаться, потом понесся обследовать участок, обнюхивать все, что под ноздрю попало, и по-хозяйски отмечать у стволов и столбиков пределы собственной территории.
