Инго Шульце - 33 мгновенья счастья. Записки немцев о приключениях в Питере
Лица тех троих задергались, они стали подмигивать друг другу. Один за другим все разразились хохотом, от радости изо всех сил колотя по столу. Танюша залилась краской. То ли голос мой был слишком робок, то ли я не понял настоящей причины их недовольства, то ли это вообще была просто шутка — я этого, наверно, никогда не узнаю. Они все смеялись, пока и сама Танюша, преодолев скованность, не в состоянии больше сдерживаться, — хотя я видел, как трудно ей это далось, — наконец не прыснула, прикрыв правой рукой рот. Георгий стоял рядом со мной, не шелохнувшись.
Этим могло бы все и кончиться. Не так уж важно, что они смеялись надо мной, — важно, что они смеялись. Я вздохнул уже свободнее. Но тут полотенце с Танюшиных бедер упало к ее ногам. Трое замолчали. Она быстро нагнулась и снова повязала его вокруг бедер, но это не нарушило дьявольской тишины!
Тот, кого они называли также Чандаули, и тот, кого часто именовали Карпаччо, схватили Танюшу за руки, стали целовать ей пальцы и тыльную сторону ладони, продвигаясь таким образом к локтям. Но Чангорок одним кивком отослал нас с Георгием на кухню, поднялся, обошел стол и сделал перед ней стойку.
Когда я одним глазом глянул в щелку, Бессмертный держал в левой руке Танюшино полотенце. Правой он обнял ее за шею, большим пальцем почесывая под подбородком, который она поднимала все выше и выше.
Ринальдо говорил спокойно и серьезно. Сначала мы мало что понимали. Вопросы Абрамова, вероятно, касались того, почему Танюша прячет себя от них, почему она просто не покажет, чем богата, и разве это не граничит с кокетством — сперва выдавать себя за такую стеснительную, а потом разом все с себя сбросить. Разве она и дома тоже так держится, зачем ей это вообще нужно, при ее-то данных ей вовсе не стоит прятаться, наоборот, ведь она красавица, у нее есть стиль, что, между прочим, видно и по ее белью, и вообще нечего о себе много воображать — этого требует уважение к людям, и как обстоит дело с ее невинностью, и какое у нее отношение к проблемам контрацепции, и что ей известно о спиде, и в состоянии ли ее родители и в дальнейшем создавать ей нормальные условия существования, и что конкретно она собирается делать с деньгами, которые она рассчитывает зарабатывать здесь в будущем, и кто ее любимый писатель, хотя по всему видно, что иностранные авторы ее привлекают в той же мере, что и русские, и почему же она тогда ничего-никогда не предпринимает, чтобы преодолеть зло, да и к ним обратиться она упустила возможность — он имел в виду себя и двух своих компаньонов, — пусть даже опыт и нельзя так просто с бухты-барахты экспортировать, и крещена ли она и т. д., и т. п.
Как уже говорилось, расслышать я мог не все, но не сводя глаз с Шимпанзе — это самое употребительное прозвище Николая Степановича, — следил, как этот самый Степка заправил ей волосы за уши — несколько прядок, правда, он накрутил на палец, — как погладил ее по затылку — тут бутоны ее распустились, — как двигался вниз по ее руке, от запястья к бедру, и запустил палец под трусики. Петрович вытащил маечку и стал сдвигать наверх тонкую ткань, пока не добрался до пупка, куда сунул указательный палец и ласково покрутил. Танюша засмеялась было, он тоже засмеялся, протянул ей полотенце и сказал — ей, мол, самой надо решать, что правильно, а что — нет, поскольку ей уже, он надеется, есть восемнадцать и она совершеннолетняя.
Танюша слушала Погорельского с большим вниманием и часто кивала в знак согласия. Ее кивки становились еще энергичнее в сопровождавшей вопросы Алексеича тишине, которая наступала как необходимый в музыкальной теме долго звучащий аккорд, заключающий в себе всю логику дальнейших событий.
В конце концов Танюша созрела и призналась, что она, в принципе, согласна и только просит разрешения поговорить с мамой. Трое ничего не имели против и велели мне, назвав меня «шефом», показать девочке ближайший телефон.
Я отвел Танюшу в кабинет, где в ее распоряжении оказались два телефонных аппарата и факс, предложил ей свое кресло, сдвинул в сторону бумаги и, когда она стала набирать номер, вышел, закрыв дверь. Она была так погружена в свои мысли, что мне даже в голову не пришло заговорить с ней.
Во время моего короткого отсутствия они велели Георгию вытащить девочек из-под стола и отправить в бассейн. Он сказал, что они едва живы. Что с ними произошло дальше, мне неизвестно. Ну, а нас без всяких объяснений задержали здесь и приказали убрать со стола.
Танюшу, когда она вернулась, встретили уважительно, если не благоговейно. Каждый из трех много раз провел ладонью по простыне, смахнув все до последней крошечки, в то время как Танюша стаскивала через голову маечку, стягивала с бедер трусики. Купальные тапочки она поставила у двери и положила на них сложенное белье. Тот, кого они кликали Полутыкиным, подал ей руку, и она сначала забралась коленом на стол, а затем осторожно села, стараясь не сбить простыню. Так же осторожно вытянула ноги, глянула еще раз назад через плечо, чуть двинулась попкой в сторону, легла, закинула руки за голову и подтянулась к ножкам стола. Явственно выступили ребра, над которыми торчали груди.
Нам приказали нести блюда. Танюша еще раз выпрямилась, вынула многочисленные заколки из волос и отдала их Эмуру. Мы спешили подать холодные закуски и только внесли последние блюда, как трое взялись за руки вокруг стола с Танюшей и опустили головы, словно молились. Мы с Георгием тоже замерли, где стояли. Я и до двадцати не успел сосчитать, как они стали выливать на Танюшины ноги различные соусы и растирать их наподобие масла для загара. Антон размазывал хрен по пальцам ног и провел им белую полоску до щиколотки. Он отступил назад, а длинный Иван наклонился и полил правую стопу чесночным соусом. Сергей вытряхнул на все это томатный соус, в который были добавлены не только разные травы, но также вино, гренки из белого хлеба, тоненькие полоски ветчины и кубики сыра, покрыв ее голень вплоть до колена и мягко массируя при этом икру. Танюша сначала улыбалась, но когда на ее ляжку потекли спаржевый и шампиньонный соусы, она вздохнула так, что даже нас в кухне пробрало до мозга костей.
Как раз тогда, когда тот, кто говорил, что он Михаил, стал лить ей на низ живота мятный соус с шафраном и счистил с ее бедра сочащуюся кожурку, проснулась Танюшина страсть. Она мотала головой из стороны в сторону. Ее громкое дыхание подстегивало необычных официантов. Над ее животом они особо потрудились. На него с большой высоты, специально, чтобы посильнее брызгало, было вылито целое блюдо. Но пиком были, конечно, груди, которых они не могли всласть натрогаться и нагладиться и твердостью которых не уставали восхищаться. На ступни пошло фрикасе, на колени — омлет с сыром, сырники они набили ей между бедрами и между икрами, а сверху полили квасом. Лоно было нафаршировано жареной курицей и грибами, живот покрыт слоями из яичницы, селедки и вермишелевой запеканки, к которой полагалась еще сметана. Один за другим трое отступали от стола, как художники от мольберта, призывая друг друга к тщательности. Беляков насвистывал мелодию «Купи, маминька, на платье жиганету синева», а Щусев перекрывал его своим тенором. «Кто канторшыка ни любит, — пропел он несколько раз подряд, с нарастающим крещендо: — А я стала бы любить… Абразованные люди знают, што пагаварить…» Пельмени в сметане Николаев, как умел, распределял на груди, утрамбовывал капустой в молочном соусе изгиб шеи и выложил из овощных и рыбных закусок целые дороги вдоль ее рук. Хотя с Танюшиного тела многое свалилось на скатерть и выглядело неопрятно, а для галушек и тыквенно-яблочной запеканки уже не было свободных мест, они наконец все-таки разместили их на правом и левом бедре. Под конец Леонардо выскреб из кастрюльки еще и ткемалевый соус. Ничего, кроме ее лица, уже не было видно.
Снова и снова обхватывая ножки стола, будто ища идеальной опоры, Танюша потянулась. У нее вырвался ликующий вопль, когда те трое стали слизывать с нее еду, вгрызаясь кто в селедку, кто в сырник. При этом, растягивая удовольствие, они пели с набитым ртом известный гимн: «Железнодорожные рельсы!.. И насыпь!.. И стрелки сигнал! Как в глину размытую поезд — слетел, низвергаясь со шпал».
С кельнерским подобострастием одну руку с перекинутой салфеткой они держали за спиной. Все, кроме Евгения, у которого, видно, плохие зубы, хорошо управлялись со своим делом. Валентин набросился на пельмени со сметаной, жадно хватая их с Танюшиной правой груди. Егор же, напротив, лакомился сырниками между бедер, и ему надо было согласовывать свои действия с Кибоком, который — с другой стороны стола всасывал галушки и тыквенно-яблочную запеканку с левого бедра. Иногда они менялись местами, советовали друг другу непременно попробовать еще что-нибудь с той или другой части тела.
А тот, кого они впоследствии будут называть только Тимуром, вдруг стал сосать ее правый сосок, ухватил его между резцами — и вгрызся в него. Танюша вскрикнула несколько раз, спина ее выгнулась вверх, но руками она продолжала крепко держаться за ножки стола. Успенский, все больше выпрямляясь, продолжал рвать и кусать… Наконец удалось. Чехуспехов вырвал весь сосок и проглотил целиком. Кадык его дернулся. Танюшин голос звучал мягко и мечтательно, я даже не мог понять, скулит она или поет.
