Генрих Бёлль - Ангел молчал
— Да-да, конечно, — поспешно кивнула она. — Я верю. А ты нет?
— Я тоже. Раньше я тоже боялся его пить, но теперь уже нет.
— Иногда, — тихонько призналась она, — мне очень хотелось не верить, но я ничего не могла с собой поделать: я верю. Мне хотелось бы только, чтобы я могла пить вино, даже если оно — не просто вино. Мне очень грустно.
— Мне тоже, — подхватил он. — Мне тоже грустно. Нам очень часто будет грустно.
Она придвинула к себе рюмку и выпила вместе с ним.
— Я на самом деле боюсь, — сказала она.
Они долго лежали без сна и курили под завывание ветра, отламывавшего кусочки от кирпичей, сбрасывавшего вниз целые камни и большие пласты штукатурки с верхних этажей, которые, крутясь в потоках воздуха, опускались на землю, где рассыпались в пыль. Гансу был виден лишь слабо мерцающий силуэт любимой, лишь теплый красноватый отсвет, когда их сигареты одновременно вспыхивали: мягкие очертания груди под тканью рубашки и ее спокойный профиль. При виде ее крепко, в ниточку сжатых губ, кажущихся узким темным провалом на лице, он исполнился бесконечной нежности. Они поплотнее подоткнули одеяла со всех сторон и прижались друг к другу. На душе было так чудесно от сознания, что им сейчас тепло и будет тепло всю ночь. Ставни скрипели и хлопали, и ветер свистел сквозь разбитые оконные стекла, а наверху, в сохранившихся стропилах кровли, завывало и что-то металлическое с силой непрерывно билось о стену. И вдруг ее голос рядом произнес:
— Это сточный желоб, его уже давно оторвало. — Немного помолчав, она взяла его руку в свои и продолжала: — Это случилось еще до войны. Я жила уже здесь и, возвращаясь домой, смотрела на криво висящий кусок желоба и каждый раз думала: им нужно будет его починить. Но они не починили, а тут началась война. Он так криво и провисел всю войну, одна из скоб оторвалась и в любую минуту могла свалиться вниз. Я всегда слышала эти звуки, каждую ночь, если погода была ветреная, а я лежала здесь. На стене дома я ясно видела следы водяных потоков, которые во время каждого дождя косо хлестали по каменной кладке, оставляя вдоль моего окна белую полосу с темно-серыми краями до самой земли и большие круглые пятна слева и справа, белые в центре и темно-серые по краям… Потом я жила далеко отсюда, мне пришлось работать в Тюрингии и в Берлине, а когда война стала близиться к концу, я вернулась сюда и увидела, что желоб все еще висит на том же месте. Полдома рухнуло, да и сама я побывала в далеких, очень далеких краях, повидала много горя, крови и смерти, натерпелась страху — и все это время здесь висел этот несчастный желоб, только теперь он направлял дождевую воду в пустоту, потому что в этом месте стены у дома больше не было. Черепица разлетелась, деревья срубили, штукатурка обвалилась, но этот кусок жести продержался на одной скобе все эти шесть лет.
Голос ее звучал все тише, она как бы напевала, сжимая его руку, и он почувствовал, что она счастлива…
— За эти шесть лет много раз лил дождь, много людей умерло, много церквей было разрушено, но сточный желоб все висел и висел, и, если было ветрено, я слышала, как он гремит по ночам. Ты веришь, что я этому радовалась?
— Верю, — ответил он…
Ветер внезапно улегся, все успокоилось, и холод потихоньку и незаметно подобрался ближе. Они подтянули одеяла повыше и спрятали под них и руки. В темноте уже совсем ничего не было видно, даже ее профиль он не мог различить, хотя лежала она так близко, что он ощущал ее дыхание: толчки теплого воздуха касались его кожи спокойно и равномерно, и он решил, что она уснула. Но вдруг он перестал чувствовать ее дыхание и в испуге начал ощупью искать под одеялом ее руки. Но она сама нашла его руку и крепко сжала в своей. С ощущением счастья, какого он еще никогда не знал, он подумал о том, что ему сейчас тепло и с ней никогда не придется страдать от холода. Он еще крепче прижался к ней и так сильно сжал ее в объятиях, что ей пришлось поднять руки — им не было места между их телами. Он уже не ощущал кожей ее дыхания и решил, что она, вероятно, дышит и глядит вверх, в темноту. И тут впервые подумал: о чем она сейчас думает? Он надеялся, что ей сейчас хорошо, он любил ее, но совершенно не представлял себе, какие мысли приходили ей в голову. Он любил ее и знал, что она тоже его любит, но о чем она думает, он не знал и никогда не будет знать даже тысячной доли тех бесчисленных мыслей, которые будут приходить ей в голову в долгие часы дня и ночи. Он вдруг почувствовал себя очень одиноким, и ему показалось, что она отнюдь не так одинока, как он…
Вдруг он понял, что она плачет. Слышать он ничего не слышал, но по движениям ее левой свободной руки он догадался, что она вытирает слезы. И хотя это было лишь догадкой, он почему-то был твердо уверен, что догадка его верна. Он резко сел на кровати и в тот же миг ощутил холод, которым тянуло из-под двери. Низко склонившись над ней, он вновь ощутил всем лицом нежное прикосновение ее теплого дыхания. Даже когда его нос прикоснулся к ее ледяной щеке, он все еще ничего не видел — таким мраком было окутано все вокруг. И вдруг почувствовал на губах ее слезинку. Он и раньше не раз слышал, что слезы — соленые на вкус, такие же соленые, как пот, и иногда пот стекал со щек ему в рот. Так что теперь он и сам убедился, что слезы соленые и теплые, как пот.
— Ложись, — тихонько сказала она, — не то простудишься, тут так сквозит…
Но он продолжал сидеть: ему хотелось увидеть ее лицо. Однако он ничего не видел, пока она неожиданно не открыла глаза. Тут в мягком блеске ее глаз он заметил и катившиеся по ее щекам слезы. Тогда он медленно откинулся на подушки и вновь принялся искать ее руку, ускользнувшую от него, когда он сел на кровати. Она не издавала ни звука, но он был уверен, что она продолжала плакать — ее левая рука то и дело поднималась к глазам. Он рывком повернулся к ней и стал дышать ей в лицо. Ему показалось, что она улыбнулась. Он подышал еще.
— Очень приятно, — тихо сказала она. — Сразу стало тепло.
Она тоже принялась часто-часто дышать ему в лицо, и от этого и ему стало очень тепло и очень приятно. Так они поочередно дышали друг другу в лицо довольно долго…
Потом он в темноте поцеловал ее, но, почувствовав очень слабое, едва заметное сопротивление, вновь отодвинулся на прежнее место.
— Мне кажется, я тебя в самом деле люблю, — сказал он.
— О да, — откликнулась она, — в самом деле я тебя люблю…
И вдруг на него напала неудержимая зевота, рот свело словно судорогой, и навалилась такая невыносимая усталость… Она рассмеялась и обвила рукой его шею. Ему почудилось, будто она тоже зевнула, он легонько чмокнул ее в щеку, и ему померещилось, будто он еще никогда не целовал эту женщину, она показалась ему совершенно чужой…
Он обнял ее плечи, привлек к себе и заснул, прижавшись щекой к ее лицу. Во сне они попеременно согревали друг друга теплым дыханием, обмениваясь им словно ласками…
XV
Когда она отодвинула шкаф, от стены за ним отвалился большой кусок штукатурки, трещинки от которого быстро разбежались во все стороны. Кусок этот тяжело шлепнулся и разлетелся по полу по обе стороны шкафа, превратившись в сухое известковое крошево. Ей было слышно, как это крошево насыпалось кучкой позади задней стенки шкафа, и видно, как за ним обнажилась кирпичная кладка. Когда она рывком сдвинула шкаф вбок, кучка эта осела и просыпалась вперед между четырьмя его ножками. Известковая пыль поднялась грязным облаком и опустилась на все, что находилось в комнате. Этот мелкий отвратительный порошок скрипел у нее под ногами, куда ни ступи, сухое известковое крошево вдавливалось в большие трещины пола…
Она почувствовала, что слезы покатились по щекам, что непривычная и очень болезненная судорога отчаяния перехватила горло, что изнутри ее распирала боль, просившаяся наружу, но женщина усилием воли превозмогла эту боль и с перекошенным лицом вновь принялась за работу. Открыв окно, она вымела осыпавшуюся штукатурку, подняв целое облако белесой пыли, и начала по второму разу вытирать тряпкой все в комнате. В душе она проклинала эту внезапно вспыхнувшую тягу к наведению чистоты. Откуда она только взялась? Женщина и сама не знала. Это инстинктивное стремление к порядку и чистоте было для нее внове, и она понимала его бессмысленность. Раньше все выглядело куда опрятнее: после того как она протерла пол сырой тряпкой, пятна и отвратительные разводы проступили еще отчетливее. То была давным-давно втоптанная в пол грязь, которую раньше не замечали. Все ее усилия лишь помогли проявиться этим отвратительным пятнам, казавшимся ей теперь неистребимыми. Да и мебель, после того как она во второй раз смахнула с нее пыль, выглядела еще более потертой, чем раньше. Щербинки и царапины проступили явственнее, и стало очевидно, что комната заставлена безнадежной рухлядью, вряд ли заслуживающей ухода: дышащая на ладан кровать, стол с качающейся столешницей, у которого при попытке его сдвинуть того и гляди могли отвалиться ножки, да и оба шкафа, похожие на высокие темные гробики, все в пятнах от штукатурки, покосившиеся от дождевой воды и усыпанные поверху кусочками штукатурки, постоянно валившейся с дырявого потолка…
