Дмитрий Вересов - Возвращение в Москву
– Не любовник, как ты подумал, и никогда им не был. Мы втихаря приятельствуем, испытывая взаимную симпатию. Хм! Два таких же товарища по несчастью, как ты и твой Вася.
– Циничная мерзавка.
– Что есть, то есть, – ухмыляется Юлька. – Но если хочешь, я приглажу шерстку, спрячу коготки и повяжу розовый бантик, и никто ничего такого не подумает, даже ты. Примешь от меня такую жертву?
– Поди ты! Сколько же мне придется вернуть с процентами! Кстати, сама-то ты играешь?
– Случается. Только не в карты. Я люблю иногда кинуть кости.
– А рулетка?
– Не вижу смысла в рулетке, если не держать ее у себя на коленях.
– Я так и знал, что ты тогда жульничала!
– Подумаешь, открытие! Я думала, ты еще тогда все понял. Маленький магнитик от детской игры в рыболова… Нет лучше способа отвадить неприятного человека от дома, чем задавать ему издевательские вопросы. Мы ведь играли на вопросы, ты помнишь? Кто выиграет, тот и спрашивает. С тех пор он у нас не появлялся. Я тебе сейчас признаюсь кое в чем… Все это делалось по предварительной договоренности с папой. Папа еще тогда что-то такое вызнал о его родителях – нет, ничего определенного, кажется. Но именно неопределенность и насторожила и еще то, что они сидели в Африке практически безвылазно, как в ссылке. Зачем папе какая-нибудь отсталая Уганда или Танзания! Или скользкие чужие секреты. К тому же папа уже тогда делал ставку на наш с тобой брак. Ты был на редкость неиспорчен, избежал дурных влияний нашей среды (впрочем, и хороших тоже – этакое дитя природы), но при этом умен и любознателен. Отличное сырье! Перспективное. И папа с удовольствием лепил тебя по своему образу и подобию, готовил наследника. Девочек-то не допускают к серьезной дипломатической работе! Куда уж нам, особенно безбашенной Ритке!
Юлька сглатывает, будто высоко подступила горечь, крепче прижимается ко мне и хрипло продолжает:
– Он немного промахнулся, мой мудрый папочка. Он не учитывал того, что тебе еще взрослеть и взрослеть. Впервые его заставила всерьез задуматься и огорчила твоя выходка с выбором языковой специализации, папа понял, что не полностью контролирует тебя. А усиленно настаивать на том, чтобы вторым языком ты выбрал немецкий, французский или хотя бы испанский, было бы несолидно; и потом папа боялся, что настойчивость с его стороны вызовет протест, сопротивление, надломит отношения не только с тобой, но и со мной, влюбленной в тебя по уши к тому времени. Если бы я не была так сумасшедше влюблена, папочка, вполне возможно, стал бы подыскивать тебе замену. Вот так… Понимаешь, здесь он, быть может сам того не ведая, обыграл папу. Последствия сказались через годы, не мне тебе объяснять, Юрка.
– Он всегда ревновал меня к твоей семье, старался не показывать, но, в общем, это угадывалось. И, конечно же, я сдуру выбрал суахили и африкаанс под его влиянием, здесь Михаил Муратович был прав. М-да, демон.
– Все-все-все, Юрочка! Иначе мы с тобой сейчас договоримся незнамо до чего! И мне опять будет сниться… Давай-ка завтракать, потом потихоньку приводить себя в порядок. Съездим в салон, потом где-нибудь пообедаем, потом, часов в восемь, чтобы не слишком уж поздно, к Андрону в Нескучный сад. Не совсем в Нескучник, но рядом, в районе входа с Ленинского проспекта. Юрка, помнишь, мы ездили туда весной смотреть, как половодьем размыло берег, обнажило корни и деревья сползали в воду? И что нас понесло на ночь глядя? Нет, я помню почему: из-за папы… В самые плохие времена мне даже казалось, что именно он все и подстроил, старый интриган. Но ты стал моим героем…
* * *Два года миновали с тех пор, как Юра переехал в Москву. Он жил в интернате, но частенько, когда один, иногда в компании с Виктором, бывал в городе. Нередко он сопровождал Юльку в театр или в музей. И со временем он начал понимать, как много неявного в Москве, как много никем не угаданного и не могущего быть угаданным подтекста. Оценить этот подтекст он все еще не мог, хоть и силился, и лишь тревожился, чувствуя, как паутинно-тонкие щупальца города касаются его, определяя, должно быть, его готовность забыть о восторгах, свойственных чужаку, и стать посвященным в тайны тайн.
Как-то раз у Мистуловых он попытался поведать о своих ощущениях. Михаил Муратович внимал снисходительно и молчал, Юлька шуршала английским вариантом «Московских новостей», где на последней странице были напечатаны ноты и текст битловской «Yesterday», елозила на стуле и смешно поджимала губы, всем своим видом изображая презрение к сантиментам и мистике, Елена Львовна шепталась с кем-то по телефону и не слушала. И только Ритуся, нагло курившая в гостиной, которая обычно относилась к Юре как к ходячему недоразумению, удостоила внимания его сбивчивый рассказ:
– Ну вот, хоть кто-то в этом доме… А ведь ничего особенного. Есть явь, есть навь. Явное, неявное. Посюстороннее и потустороннее. Они взаимопроникающи. Навь сквозит наружу, напоминая о себе. Спустись под Москву, если хочешь увидеть навь во всей красе, а если честно, то во всей неприглядности. …То есть там они меняются местами, навь и явь, и город над тобой становится потусторонним. В общем, навь становится явью, если случилось, что ты ее углядел, поэтому всегда неуловима. Понятно, нет? Мир умеет выворачиваться наизнанку, и, где у него лицевая сторона, так с ходу и не определишь. Обе лицевые, но для разных обитателей. Скажем, для слепого Акиши-нагоходца – есть такое привидениебродяжка, шастает вдоль Неглинки – мы – пришельцы с той стороны, для него теперь неявной. Ну и мало ли еще примеров, о которых в этом доме слышать не желают… Для некоторых небо до сих пор твердь, а земля стоит на трех китах – Самодовольстве, Лицемерии и Трусости. Но если ходить туда-сюда, из яви в навь, что-то ловишь, вылупляешься из скорлупы. Люди на это жизнь кладут.
– И сходят с ума, – горестно заметила от телефона Елена Львовна, которая, оказывается, все слышала.
– Я знаю, что спорить бесполезно, – бесцветным голосом отозвалась Ритуся, придавила в пепельнице окурок истончившимся желтоватым пальцем, поднялась со стула, накинула куртку, подхватила полным-полнехонький рюкзачок и без слова хлопнула входной дверью. Ее уже давно никто не спрашивал, куда она идет и когда вернется. Юра вдруг понял, что, встреть он Ритусю на улице, вряд ли и узнал бы, так изменилась странная Юлькина сестрица, так исхудала, растеряв женскую привлекательность, и волосы ее, заметно поредевшие, словно бы покрылись сероватым пыльным налетом. Затравленная моль, да и только, а вовсе не та неприятно трескучая стрекоза, какой виделась она Юре еще не так уж и давно.
– Не знаем, что и делать, Юрочка… – расстроенно заметила Елена Львовна, перехватив удивленный Юрин взгляд. – Институт, конечно же, брошен. Она скрывает, но я больше чем уверена, что брошен. А запереть ее или совсем от нее отказаться было бы неправильно. Все надеемся, что вернется сама, блудная дочь. Все эти ее древние цивилизации, нави, яви, потусторонний мир, который просачивается наружу сквозь щели и трещины московских подземелий! Всякие там «сущности», принимающие облик человеческий, которых якобы все больше и больше среди нас, «пятая колонна» преисподней, которая готовит почву для интервенции нижнего мира в верхний… Эта затянувшаяся подростковая игра! Бешенство фантазии и – Юлька, не слушай! – и половых желаний. Монашество наоборот. Маньячество, а не монашество. Сумасшествие. О, господи, какая… неприятность! Какая…
Микуша, подскажи слово! Какая фигня! У них у всех будто мозги через мясорубку пропущены. Может, и правда, интервенция этих… инопланетян, то есть, тьфу, наоборот… то есть…
– М-да. «Что за комиссия, создатель, быть взрослой дочери отцом»… И мужем такой молоденькой женушки. Не плачь, Леночка, – приобнял Михаил Муратович уткнувшуюся в салфетку супругу. – Полагаю, скоро этому придет конец. Ритуся у нас выглядит разочарованной, хотя и хорохорится. Что-то там, похоже, сломалось. Попробую узнать что. А всякими такими вещами, эзотерическими, как сейчас стали говорить, увлекались с древности, как известно. И даже не просто увлекались, а воспринимали всерьез. Это в природе человеческой. Я вам расскажу одну занимательную басенку. Слушать будете?
Жил-был египетский царь-фараон и, как положено, держал при себе мага. И, как положено, усомнился в его могуществе под дурное настроение. И решил мага испытать. Маг обиделся и решил наказать царя-фараона за недоверие. Он не стал рассыпать сверкающие звезды, не стал растить из семечка цветок за три хлопка в ладоши, не взмыл в небеса подобно птице, не призвал огнедышащего дракона. Он просто велел наполнить водой ступу и попросил царя наклониться над нею и окунуть лицо в воду. Царь так и сделал и… оказался в пустыне близ столицы, не помня себя.
Он вошел в город, тяжко работал ради пропитания, терпел лишения, но освоился, стал водоношей и считался слегка придурковатым, поскольку часто и самозабвенно, вызывая насмешки, глядел в сосуд с водой на свое отражение. Жил-поживал то терпимо, то худо, но однажды, уже на закате лет, то ли по прихоти, то ли по стечению обстоятельств он оказался в пустыне. От палящего солнца ему стало дурно, и он понял, что приходит его срок. И тут, теряя сознание, он вспомнил, что он не кто иной, как царь египетский. Он поднял лицо из воды, и оказалось, что он в своем дворце, стоит над ступой, и с бороды его на дорогие одежды течет вода. А мага будто и не бывало. Исчез. Маги исчезают, когда их посещает уверенность в том, что быть им казненным за свои проделки.
