Александр Иличевский - Перс
Нефтеразведка крепко связана с моей профессиональной деятельностью. Благодаря этому я и мотаюсь по миру. Лично я не ищу нефть, но часто оказываюсь инженерным соучастником разведки, «парнем, который приводит в чувства эти железяки».
Российская нефтяная компания закупила наше оборудование для картографирования границ шельфа, и я месяц проторчал на ледоколе «Владислав Ласточкин», обслуживавшем приразломное месторождение. Мы рыскали взад и вперед, насколько позволяла ледовая обстановка, расчищали площадки для спуска белой бронированной капсулы, похожей на танкетку Первой мировой войны. Грохот ледяных полей валился в уши, отдаленный — заваленный водой и ходом верхнего пласта, шугой — и явственно жуткий, будто выбравшийся из отдаления гром, начавший разбегаться от истока молниевого пробоя, сначала глухо ворочаясь, затем все ближе, накрывая оглушительным треском. Страшный черный зигзаг трещины, ползком вздымающиеся торосы ослепительного льда. Я торчал на носу, наблюдал в бинокль за живностью: песцы, медведи — белое на белом, призраки слепоты и резь…
Так для меня началась Россия, великая прорва Земли, великая страна с плотностью населения меньше, чем в Сахаре.
Глава шестая
КЕРРИ НОРТРАП
Наконец перед отъездом из Голландии бес привел меня в книжный магазин — я распрощался с Ленькой и Софи, и по дороге в аэропорт мне взбрело взять с собой что-нибудь почитать.
Когда я поднялся на второй этаж книжного магазина, то понял, почему мне нужно вернуться на Апшерон.
Среди стеллажей с книжками на небольшом возвышении стоял столик, за которым авторша некоей книги, обложку которой я разглядел не сразу, давала автографы.
Тонкая, ломкая, большеглазая, с короткой мальчиковой стрижкой Эрота. Лицо вечной юности, нимфа беззаботности и наслаждения. Вся звонкая, изменчивая, как быстрая вода, — тридцать пять лет назад такой была актриса Сильвия Кристель, вечная Эммануэль. И нынешняя пропасть между ней и этой пожилой женщиной с простым и добрым лицом, что иногда теряется, недопоняв вопроса, который ей задают толкающиеся вокруг покупатели и журналисты. Только что вышла ее автобиография под названием «Ню».
Я остался в сторонке — искоса подглядеть, понаблюдать, взял в руки какую-то книгу, чтобы не глазеть, а посматривать на страницы: это был фотоальбом, посвященный Шиндлеру.
К Кристель подходит журналистка, присаживается на корточки, так что смотрит на автора из-за края стола, автору это неудобно, и Кристель просит ее встать, приглашает присесть рядом, они о чем-то говорят, журналистка держит в руке диктофон, широко распахнув глаза, ритмично кивает, время от времени вступая с пространными репликами.
Затем они присаживаются здесь же в магазине за столик кафе. Я потихоньку сажусь рядом с ними, смотрю в книжку. Оказывается, Шиндлер в конце жизни крепко пил, погряз в долгах и каждый раз поездку в Израиль ждал как манну небесную, нормально поесть, пожить.
Я прислушиваюсь к их разговору. Кажется, мое внимание их не слишком беспокоит. Журналистка — яркая, энергичная, с выражением тактичного участия на лице — ни разу не посмотрела в мою сторону. Мне всегда приятна женская солидарность, мягкость, сестринская благорасположенность, основанная на слабости и трудности. Мне вообще кажется, что женщина больше человек, нежели мужчина. Я совсем не за матриархат, но я за парадокс человечности, а ей в женщине привольней, чем в мужчине. Женщины мне кажутся тайным спасательным отрядом, до поры до времени дремлющим, чтобы вдруг однажды оказать человечеству решающую помощь милосердия.
И тут меня пронзило. Наконец стало ясно, зачем я здесь, куда вывел меня весь этот тонкий, тревожный аромат хаоса и неустойчивости… 20 августа 1978 года на исходе девятого месяца иранской антишахской революции во время показа фильма «Эммануэль» в кинотеатре «Рекс» в иранском Абадане произошел пожар. Двери заблокированы, ребра, плечи бьются, гнутся, ломаются о створки, раздавленные губы. Киномеханику повезло, он бежал на крышу и оттуда кинулся вниз, только переломал ноги и ключицу: в армии его учили группироваться с переворотом через плечо.
Людей убил белый едкий дым. Огонь разыгрался не сразу, и четверть часа тела, разметанные, вповалку сгрудившиеся у боковых выходов, лежали недвижно, в то время как луч жужжащего кинопроектора продавливал белую тягучую тьму, плясавшую по периметру зала столбами пламени. Бобины толкались, нижняя раскручивалась быстрее верхней, пленка собиралась спиральными волнами, пружинила, бобина шла рывками, а по скулам, мышцам, спинам, торсам клубящегося дыма текла и корчилась нежность — беззаботное женское тело, открытое наслаждению, хрупкая раковина, вся текшая мелодией; картавила иностранная речь, герои вставали, садились, пересаживались, плыли в лодках, прикасались друг к другу, что-то ткали из этих прикосновений — и это что-то относилось к раю.
Власти утверждали, что поджог был организован группой религиозных фанатиков.
От травм и ожогов скончались четыреста двадцать два человека.
Хашем рассказывал, как он ходил меж обгоревших трупов посреди площади со старшим братом своего соседа-приятеля. Парень искал среди погибших своего отца. Его послала мать, он грыз ногти, вглядываясь в трупы. Чудовищный запах, шедший от них, был похож на запах спаленного на спичках рыбьего пузыря, лакомства мальчишек.
Религиозные деятели обвинили в поджоге агентов тайной полиции САВАК («Сазман-е амният-е ва эттелаат-е кеш-вар» — Государственная организация безопасности и информации).
Муллы считали, что кинотеатры конкурируют с мечетями.
Фильм «Эммануэль», от одного названия которого шла эманация телесно-чувственной тайны, демонстрировался в виде безжизненном, обкорнанном наполовину, лишенном сцен отъявленной обнаженности: от силы три четверти часа пунктира абсурдных диалогов и обворожительных движений тел, устремленных к ампутированной наготе.
Кинотеатр сгорел дотла. Ослепительное солнце, площадь залита светом, небо раскалено добела, вокруг — ничего, кроме солнца. Огромное пространство залито белизной — нет ни горизонта, ни зданий, обугленные трупы в скорченных, как сгоревшие спички позах, рядами. Несколько мужчин с засвеченными лицами, засученными рукавами — один ближе, другой дальше в другом ряду, и еще трое вдали, переступают вполуоборот над сужающимися грядами тел своих братьев, сыновей, отцов.
Овальный кабинет Белого дома, у открытого окна стоят Джимми Картер и шах Реза Пехлеви. У обоих слезятся глаза, шах подносит к лицу платок. Демонстрация протеста против политики иранского шаха была разогнана с помощью слезоточивого газа, клубы которого достигли глаз властителей.
Я отложил биографию Шиндлера и взял с полки книгу Кристель «Ню». Полистал, нарвался на фотографии, и это меня придвинуло к разгадке предчувствия вплотную. Оказывается, она снялась во множестве фильмов, у приличных режиссеров. Она занималась дизайном и анимацией, но все это пошло прахом, и мир навязчиво бредил только одним ее образом — эротическим, тонким, хрупким, нежным.
Подслушанное мной интервью Сильвии Кристель сообщало: пятьдесят четыре года, скромная голубиная жизнь в мансарде, недавняя смерть любимого, онкологическая операция, ремиссия. «Нет, я уже не Эммануэль. Чтобы забыть одну жизнь, нужно прожить еще одну, а после ее смерти я прожила уже две как минимум. Эммануэль давно мне годится в дочери, скоро станет внучкой, и, знаете, я бы не стала ее порицать. Пока вы юны, что бы вы ни делали, вы не ошибетесь, молодость всегда вас выкупит из лап судьбы. Согласившись сниматься, я думала только о том, чтобы окупить поездку в Таиланд. А в результате фильм на Елисейских Полях шел пятнадцать лет подряд. Японских туристов везли сначала на площадь Звезды, а потом выстраивали в очередь в кассу — смотреть „Эммануэль“. Книгу решила написать только ради сына, чтобы он знал о матери правду. Писала не сама, наговорила знакомому писателю на диктофон. Не ожидала, что в результате выйдет такая безнадега. Встреча с читателями, журналистами — страшное дело, все пристают с подробностями. Я горю со стыда. Я ведь очень застенчива, а они все спрашивают и спрашивают. Самая моя большая ошибка в жизни — то, что я бросила отца моего сына. Эта книга не сведение счетов, это рассказ о жизни, — сказала она, погладив обложку с изображенным на ней пустым плетеным креслом, в котором в фильме она спала обнаженной. — И рассказ не из легких: когда я приехала в Лос-Анджелес, кокаин был такой же частью светской жизни, как и шампанское. Сейчас я ничего, кроме запаха масляных красок, не вдыхаю. — Смеется. — Я пишу картины, небольшие полотна. Меня к этому приучил Фредди, он не выпускал меня, пока не сделаю пять набросков. С Фредди мы прожили двенадцать лет, внезапно он заболел, у меня обнаружили рак, я выжила, а он умер… Теперь я пишу не картины, а воспоминания: смерть меня приобняла. Главное в моей книге — прощение. Ведь что такое добро, как не прощение? В людях всегда нужно видеть доброе. Сейчас я хочу одного: не читать газет, писать, рисовать, вернуться в детство. Я снова хочу стать ребенком. Возраст в этом только помогает. Оттого я и не делаю косметической операции. И никуда не хочу уезжать из Амстердама, здесь душевно, тепло. Здесь мой сын, мои друзья».
