Ласло Краснахоркаи - Сатанинское танго
Вчера — один день,
сегодня — два дня,
завтра — три,
завтра и еще завтра — четыре!
«Может быть, должно пройти две ночи?» — подумала она встревожено. «Ну, нет, — решила она, — так неправильно!». Эштике вынула большой палец изо рта, освободила вторую руку из-под занавески и попробовала снова подсчитать все на пальцах.
Вчера — это один,
сегодня — это два,
два и один — это три!
Завтра, ну конечно, завтра
три и один — будет четыре!
«Ну конечно! Вот и выходит, что уже сегодня вечером! Сегодня вечером!». Снаружи по черепице стучал дождь, его струи беспрерывной строгой линией стекали на землю вокруг дома Хоргошей, все глубже и глубже размывая ее, словно в каждой капле был скрыт тайный умысел — окружить дом канавами, отрезать его жильцов от остального мира, а потом медленно, миллиметр за миллиметром, просочиться в фундамент и подмывать его до тех пор, пока в неумолимо предопределенное время не рухнут одна за другой стены, окна и двери слетят со своих мест, накренится и обрушится печная труба, выпадут вбитые в стены гвозди, и наконец, все здание, словно корабль, получивший пробоину, погрузится в пучину вод, признав тщетность борьбы скудных человеческих сил со стихиями природы. Под крышей была почти полная темнота, только в отверстие пробивался слабый, словно клубящийся туман, лучик света. Вокруг царил покой, Эштике оперлась спиной о балку, и поскольку в ней еще сохранялось кое-что от утренней радости, она зажмурила глаза — «Вот, сейчас!»… Ей было семь лет, когда отец впервые взял ее с собой в город на ярмарку. Там он отправился по своим делам, оставив ее свободно бродить среди палаток. Так Эштике повстречала Корина. Корин потерял оба глаза в последнюю войну и с тех пор жил зарабатывал деньги, играя на гармонике по трактирам и на ярмарках. От него Эштике узнала, что слепота «волшебное состояние, дочка», и что он, Корин, ничуть не печалится, нет, он счастлив и благодарен Богу за «вечный мрак», что он только смеется, когда кто-нибудь рисует ему бедные краски земной жизни. Эштике зачарованно слушала Корина, и во время следующей ярмарки первым делом разыскала его. Тогда слепой открыл ей, что путь в его волшебное царство не заказан и для нее: достаточно только надолго закрыть глаза. Но первые попытки напугали ее: она увидела колеблющиеся языки пламени, дрожащие разноцветные всполохи, бесформенные фигуры существ, несущихся куда-то в панике, а вокруг слышался непрерывный гул и стук. Был еще Керекеш, который просиживал с осени до весны в трактире, но она не осмелилась подойти к нему и спросить совета, поэтому разгадку тайны Эштике узнала только тогда, когда спустя год тяжело заболела воспалением легких. Доктор, вызванный с фермы, бодрствовал рядом с ней всю ночь. Рядом с этим толстым, огромным, молчаливым человеком она, наконец, почувствовала себя в безопасности, жар притупил ее чувства, и нечто вроде радости быстро, словно дрожь, пробежало у нее по спине. Она крепко зажмурила глаза, и тогда ей открылось то, о чем рассказывал Корин. В этой удивительной стране она увидела отца — со шляпой на голове, в длинной куртке, взяв за уздечку лошадь, он вел на двор повозку, из которой потом выложил на стол множество сахарных голов и медовых булочек, привезенных с ярмарки… Эштике поняла, что двери в эту страну открываются только тогда, когда «кровь становится горячей», когда тело сотрясается от озноба, а веки начинают гореть. Чаще всего в ее воображении воскресал покойный отец — как он медленно удаляется по полю к шоссе, а вокруг него ветер поднимает сухую листву; потом все чаще она стала видеть своего брата — он весело подмигивает или просто спит рядом на железной кровати. Так и сейчас он появился перед ней — спящее лицо спокойно, пряди волос закрывают глаза, одна рука свесилась с кровати; затем на гладкой коже появляются складки, пальцы начинают шевелиться, он резко поворачивается на другой бок, и с него сваливается одеяло. «Интересно, где он сейчас?» Волшебное царство загудело, застучало «Это же Мицур!» и стало уплывать. Эштике открыла глаза. Голова у нее болела, кожу жгло как огнем, руки и ноги отяжелели. И тут, глядя в «окошко», она вдруг поняла, что нельзя праздно ждать, пока зловещий сумрак рассеется сам по себе, что если она не докажет, что достойна необъяснимой доброжелательности брата, то рискует окончательно утратить его доверие. Ей стало абсолютно ясно, что это ее первая и, вероятно, последняя возможность: она не может потерять Шани, которому знакомо «победоносное, хаотичное и враждебное» устройство мира, без него она обречена вечно плутать между злобой, убийственной жалостью и тысячами опасностей. Ей было страшно, но она понимала, что должна что-то сделать. Это было странное, незнакомое ей доселе чувство, промелькнувшее быстро, словно вспышка молнии, уравновешенное смутным честолюбием: если она сумеет завоевать уважение брата, то весь мир «ляжет к их ногам». И вот уже волшебное дерево, корзинка, ветки, клонящиеся под тяжестью денег, медленно уплыли из ее сознания, уступив место заполнившему все восхищению перед братом. Ей казалось, словно она стоит на мосту, соединяющем ее старые страхи с тем, чего она боялась вчера: надо только перейти через него, а там, на другой стороне, ее уже нетерпеливо ждет Шани, и все, что здесь было непостижимым, там сразу же обретет смысл. Теперь она поняла, что имел в виду брат, когда сказал: «Надо побеждать, ясно тебе, дурашка? Побеждать!». И надежда на победу коснулась и ее тоже, и все же она чувствовала — никто не может никого победить, поскольку ничто не может закончиться. После слов, сказанных Шани вчера вечером («Все только свиньи, месящие грязь, но есть мы, несколько настоящих человек, и мы знаем, что надо делать, чтобы навести тут порядок…») любые возражения выглядели смехотворными, а любое поражение — героическим. Она вынула палец изо рта, плотней завернулась в занавеску и принялась ходить взад-вперед по тесной каморке, чтобы хоть немного согреться. Что же ей сделать? Как доказать, что у нее есть «воля к победе»? Эштике растерянно оглядела чердак. Балки зловеще нависали над ней, из древесины то тут, то там торчали крюки и ржавые гвозди. Сердце девочки бешено колотилось. В этот момент она услышала снизу какой-то звук. Шани? Кто-то из сестер? Осторожно, стараясь не шуметь, она спустилась на поленницу, а затем, прижимаясь к стене, проскользнула к кухонному окну и прижалась лицом к холодному стеклу. «Это же Мицур!». Черный кот сидел прямо на кухонном столе и с видимым удовольствием лакал из красной кастрюли оставшийся от обеда паприкаш. Крышка откатилась в самый угол. «Ох, Мицур!» Эштике бесшумно вошла внутрь, сняла кота со стола, поставила его на пол, быстро прикрыла кастрюлю крышкой, и тут ей в голову вдруг пришла новая мысль. Она медленно повернулась и оглядела Мицура. «Я сильнее», — подумала она. Кот подбежал к ней и потерся о ноги. Эштике на цыпочках подошла к вешалке, сняла с нее зеленого цвета сетку и неслышно направилась к не подозревающему ни о чем коту. «Ну, давай, иди сюда!» Мицур послушно пошел на зов хозяйки и позволил засунуть себя в сетку. Впрочем, его равнодушие длилось недолго: когда кот обнаружил под провалившимися в ячейки лапами воздух вместо твердой опоры, он тревожно замяукал. «Что там еще? — раздалось из комнаты. — Кто там?» Эштике испуганно замерла. «Я… Это я…» «Какого черта ты там шатаешься? Ну-ка живо иди играть!» Эштике молча, затаив дыхание, вышла во двор, держа в руках сетку с барахтающимся в ней Мицуром. Безо всяких неприятностей она добралась до угла дома, остановилась и глубоко вздохнула, а потом бросилась бежать, ощутив, что все вокруг уже приготовилось к прыжку. Когда, наконец — с третьей попытки — ей удалось забраться в тайник, она, тяжело дыша, прислонилась к балке и не оглядывалась, но знала: внизу, вокруг поленницы, бессильно оскалившись, яростно сцепились друг с другом — словно голодные псы из-за ускользнувшей добычи — амбар, сад, грязь и темнота. Девочка освободила Мицура, и черный кот, сверкая шерстью, сперва подбежал к входному отверстию, затем осторожно обошел чердак, обнюхав каждую мелочь: порой он поднимал голову и вслушивался в тишину, затем потерся о ноги Эштике, сладострастно вытянул трубой хвост, и когда хозяйка присела у «окошка», запрыгнул к ней на колени. «Тебе конец, — прошептала Эштике, но Мицур в ответ только отважно замурлыкал. — Не думай, что я тебя пожалею. Ты, конечно, можешь защищаться, если у тебя получится…». Эштике сбросила кота с колен, встала, подошла к входному отверстию и закрыла его несколькими досками. Она подождала немного, пока глаза привыкнут к темноте, затем, медленно ступая, направилась к Мицуру. Кот, ни о чем не подозревая, позволил хозяйке поднять себя и только тогда попытался вырываться, когда девочка, повалившись на пол, принялась бешено кататься из одного угла в другой, крепко сжимая Мицура в руках. Пальцы Эштике обхватили его шею словно стальные обручи, она так быстро подняла его в воздух и перевернула вверх тормашками, что в первое мгновение Мицур ошеломленно застыл и даже не пробовал защищаться. Однако борьба не могла длиться долго: кот воспользовался первой удобной возможностью и запустил когти в руку хозяйке, но и сама Эштике тоже несколько растерялась: напрасно ободряла она противника («Ну, давай же! Давай! Нападай на меня!») — Мицур не был склонен вступать с ней в сражение, напротив, ей самой пришлось быть осторожной, чтобы не задавить кота, когда они вновь перевернулись. В отчаянии Эштике смотрела на Мицура, который спрятался в угол и, ощетинившись, готовый к прыжку, смотрел на нее оттуда сверкающими глазами. Что теперь делать? Попытаться еще раз? Но как? Эштике скорчила страшную гримасу и притворилась, что хочет наброситься на кота. Тот мигом проскользнул мимо ее ног и оказался в противоположном углу. Девочка резко вскинула руки, оттолкнулась ногами и неожиданным прыжком переместилась ближе к коту. Этого было достаточно, чтобы Мицур, пришедший к этому моменту в полное отчаяние, переметнулся в более безопасный угол, не заботясь о торчащих повсюду крюках и гвоздях, которые обдирали его шкуру, ударяясь со всей силы о черепицу, обрешетину и доски над входным отверстием. Оба — и кот, и девочка — отлично знали, где находится их противник: Эштике в любой момент могла определить местонахождение Мицура — по блеску глаз, по легкому потрескиванию черепицы под лапами, по глухим шлепкам его тела; ее же саму выдавали едва уловимые движения рук в густом спертом воздухе. От радости и гордости, которые постепенно росли в ней, ее фантазия разыгралась, она чувствовала, как невыносимая тяжесть ее власти наваливается на зверька; сознание этого, огромное и неисчерпаемое («Все, что хочу, да, все могу с тобой сделать») в первый миг даже несколько смутило ее. Перед ней открылась неведомая вселенная, в центре которой стояла она сама, растерявшись от неограниченности представленных ей возможностей. Но ощущению неопределенности и переполнявшему ее счастью быстро пришел конец: она уже видела, как выкалывает испуганно сверкающие, блестящие глаза Мицура, как одним рывком выдирает его передние лапы или просто подвешивает на веревке за один из крюков. Ее тело вдруг стало непривычно тяжелым, и она необычайно остро почувствовала, что все больше и больше становится жертвой чужой самоуверенности. Страстное желание победы почти покинуло ее, но она знала — куда бы она не ступила, она неизбежно споткнется и стремительно упадет на то, что в последнее мгновение нанесет рану исходящему от нее чувству превосходства и решимости. Девочка, не отрываясь, смотрела в фосфоресцирующие глаза Мицура, и ее внезапно пронзило нечто, раньше неведомое ей — в блеске этих глаз она увидела страх, бессильный трепет, отчаяние, направленное против себя самого, последнюю надежду на то, что если он предложит себя как жертву, как кость, которую кидают собаке, то, может быть, ему удастся спастись. И эти глаза, разрезавшие темноту, словно свет прожектора, неожиданно осветили прошедшие минуты их смертельной схватки, когда они то сцеплялись друг с другом, то разъединялись, и Эштике бессильно увидела: все, что она с такими мучениями построила, теперь начало рушиться. Балки, «окошко», доски, черепица, крюки, заложенный вход на чердак — все это снова вплывало в ее сознание, как недисциплинированное войско в ожидании приказа — сдвинулось со своих мест: легкие предметы постепенно удалялись, а тяжелые странным образом приближались к ней, словно все до единого погружались на дно глубокого озера, куда не достигают лучи света и где только вес определяет направление движения. Мицур — мускулы его напряглись до предела — прижался к прогнившему дощатому полу, покрытому сухим голубиным пометом, очертания его тела расплывались в темноте, и казалось, что оно плавает в тяжелом воздухе, и Эштике только тогда окончательно осознала, что она сделала, когда почувствовала под своей горящей ладонью тяжело вздымающееся теплое кошачье брюхо, окруженное ободранной, кровоточащей, покрытой царапинами шкурой. От стыда и жалости у нее сжалось горло. Она знала, что никакой победы теперь быть не может. Если она захочет погладить Мицура, то ничего не выйдет — кот тут же сбежит. Она так и будет вечно напрасно звать, напрасно кричать, напрасно сажать себе на колени. Мицур будет в постоянной готовности, в его глазах никогда не изгладится память о том смертельно опасном приключении, которое ему едва удалось пережить. Раньше она думала, что неудача невыносима. Теперь Эштике поняла, что невыносима и победа, потому что в чудовищной борьбе постыдным было не то, что она осталась наверху, а то, что у нее не было и шанса на поражение. У нее мелькнула мысль попробовать еще раз («…если он когтями… или станет кусаться…»), но тут же поняла, что спасения нет: она сильнее. Кожа ее горела, со лба струился пот. И тут она почувствовала запах. В первое мгновение она испугалась, подумав, что на чердаке кроме них есть кто-то еще. И только тогда сообразила, что произошло на самом деле, когда сделала неуверенный шаг к «окошку» и Мицур — уверенный, что хозяйка снова собирается напасть — проскользнул в соседний угол. «Ты обгадился! — закричала Эштике с упреком. — Ты осмелился здесь нагадить!» Вонь мгновенно заполнила всю каморку. Эштике, задержав дыхание, склонилась над кучей. «И еще описался!» Она подбежала к входному отверстию, глубоко вдохнула свежий воздух, потом вернулась на прежнее место, куском дерева сгребла экскременты в газетную бумагу и погрозила Мицуру. «Я заставлю тебя это сожрать!» Она внезапно остановилась, словно настигнутая собственными словами, затем подбежала к отверстию и отодвинула доски. «А я-то думала, что ты боишься! Я даже пожалела тебя!» С молниеносной быстротой, — чтобы не дать коту времени сбежать — она спустилась на поленницу, снова закрыла отверстие досками, и швырнула вонючий кулек в темноту, чтобы напугать невидимых призраков, следящих за ней в ожидании добычи, и, укрываясь под навесом, прокралась к кухне. Эштике осторожно приоткрыла дверь. Из комнаты доносился громкий храп матери. «Теперь я это сделаю. Непременно сделаю». Ее пробрала дрожь, голова налилась тяжестью, ноги ослабели. Эштике бесшумно отворила дверь кладовки. «Ты это заслужил, засранец». Она взяла с полки кастрюльку с молоком, наполнила им до краев кружку и на цыпочках вернулась на кухню. «Теперь уже ничего не поделаешь…» Эштике сняла с вешалки желтый кардиган, который принадлежал ее матери, и медленно, стараясь не шуметь, вышла во двор. «Сперва кардиган». Она хотела поставить кружку на землю, чтобы удобнее было переодеться, но, когда она опустилась на корточки, низ кардигана попал прямо в грязь. Она быстро встала — кардиган в одной руке, кружка с молоком — в другой. Как быть? Дождь косо хлестал, засекая под навес, занавеска, в которую куталась Эштике, с правой стороны уже совершенно вымокла. Нерешительно, осторожно, стараясь не пролить молоко, Эштике повернула назад («Кардиган можно повесить на поленницу, а тогда кружку…»), но внезапно остановилась, сообразив, что забыла у порога блюдечко, из которого Мицур всегда пил молоко. Только вернувшись к двери кухни, она поняла, как надо действовать: если поднять кардиган над головой, то можно будет поставить кружку. Поэтому, когда она, наконец, направилась к поленнице, держа в одной руке наполненную молоком кружку, а в другой блюдце с высокими краями, то все казалось ей совершенно простым. Справившись с минутной растерянностью, она отыскала ключ к решению стоящей перед ней задачи. Сперва Эштике отнесла наверх блюдце, затем успешно забралась на чердак с кружкой. Она снова закрыла выход досками и принялась звать прячущегося в темноте Мицура. «Мицур! Мицур! Где ты? Иди сюда, посмотри, что я тебе принесла!» Кот затаился в самом дальнем углу и следил оттуда за своей хозяйкой, которая пролезла под балкой у «окошка», вытащила бумажный кулек, высыпала из него что-то в блюдце, а затем налила туда молоко. «Постой, так не пойдет». Эштике оставила блюдце с молоком на полу, а сама подошла к отверстию — Мицур нервно дрожал — и снова раздвинула доски, но напрасно — уже стемнело, и ни один луч света не проникал внутрь. Кроме стука дождя по черепице было слышно лишь отдаленное тявканье собак. Эштике стояла, сиротливо и беспомощно, в натянутом до колен кардигане. Ей хотелось бежать ото всей этой гнетущей темноты и тишины, она больше не чувствовала себя в безопасности, ее охватил страх, что она здесь одна, и в любой момент на нее может что-то наброситься из угла, или же она сама вдруг натолкнется на чью-то протянутую руку. «Надо спешить!» — крикнула она и, почти ухватившись за собственный крик, сделала шаг по направлению к коту. Мицур не двигался с места. «Что такое? Ты не хочешь есть?» Сладким голосом Эштике начала подзывать Мицура, и вскоре поняла, что тот не отпрыгнет в сторону, если хозяйка подойдет поближе. И вот тогда настал удобный момент: Мицур, на короткий миг покорившись льстивым уговорам, позволил Эштике подобраться совсем близко. Тут она с быстротой молнии бросилась на кота, придавила его к полу, затем ловко, чтобы тот не успел пустить в ход когти, подняла его и потащила к уже стоявшему возле «окошка» блюдцу. «На, ешь! Ешь, это вкусно!» — крикнула Эштике дрожащим голосом, и изо всех сила ткнула кота мордочкой в молоко. Мицур тщетно пытался освободиться. Затем, словно поняв бесполезность дальнейшей борьбы, уже не двигался, так что хозяйка, отпустив его, не понимала — задохнулся ли он или просто «притворяется». Кот лежал рядом с блюдцем, вытянувшись, словно жизнь уже ушла из него. Эштике, медленно пятясь, отошла в самый дальний угол, закрыла глаза ладонями, чтобы не видеть грозной, окутавшей все вокруг тьмы, заткнула большими пальцами уши, чтобы не слышать внезапно обрушившиеся на нее из тишины трескучие, стучащие, визжащие голоса. Страха в ней не было, ведь она знала, что время работает на нее, надо только подождать, и весь этот шум затихнет сам собой, как лишившееся вождя, разбитое воинство — после короткой сумятицы — бросается бежать с поля боя или — если бегство невозможно — становится на колени перед победителем, умоляя о пощаде. Долго, пока не затих последний звук, и не воцарилась полная тишина, Эштике оставалась неподвижной. Ей больше не о чем было волноваться: она твердо знала, куда идти и что делать. Теперь ее движения стали точными и целеустремленными, она словно вознеслась над всем, что ей удалось победить. Эштике отыскала оцепеневшего в смертной судороге Мицура, с горящим, раскрасневшимся лицом спустилась во двор, осмотрелась по сторонам и счастливо, гордо направилась по тропинке к каналу, поскольку внутренний голос шептал ей, что Шани, без сомнения, уже ждет ее там. Ее сердце колотилось, когда она представляла «какое будет у него лицо», когда она предстанет перед ним с окоченевшим кошачьим трупом в руках, и горло перехватило от радости, когда она заметила, как склоняются за ней тополя, растущие вокруг хутора — словно ворчливые старухи, провожающие взглядами невесту и обменивающиеся завистливыми замечаниями следили они за ней, а она шла все дальше и дальше, держа в вытянутой руке навсегда застывшего Мицура. Путь был недолгим, однако занял больше времени, чем в прошлый раз, поскольку теперь она на каждом третьем шаге увязала в грязи, ноги болтались туда сюда в слишком просторных, доставшихся ей от старшей сестры тяжелых ботинках, вдобавок «чертова дохлятина» становилась все тяжелее, так что постоянно приходилось перекладывать ее из одной руки в другую. Но Эштике не падала духом и не обращала внимания на проливной дождь. Она жалела лишь об одном — что не может быстрее ветра помчаться к Шани, и винила только саму себя, когда, добравшись, наконец, до берега канала, обнаружила, что здесь нет ни души. «Где он сейчас может быть?» Она бросила в грязь дохлого Мицура, размяла затекшие от усталости руки, затем, позабыв на миг обо всем, склонилась над волшебной грядкой и вдруг остановилась, не закончив движения. Дыхание ее оборвалось, словно в нее попала шальная пуля. Недоуменно, растерянно смотрела она на разрытую землю, палка, которую они воткнули, чтобы обозначить место монетного дерева, валялась рядом, разломанная надвое, вместо грядки, за которой она так бережно ухаживала, теперь перед ней было нечто, напоминающее пустую глазницу, наполовину заполненную дождевой водой. В отчаянии Эштике повалилась на землю и принялась рыть дно ямы. Затем, вскочив на ноги, она собрала все силы и закричала в лицо высящейся над ней ночи, но искаженный усилием голос («Шани! Шани-и-и! Сюда!..») потонул в неодолимом шуме дождя и ветра. Потерянно стояла она на берегу, не зная, куда идти. Качнулась было к каналу, но тот час же отступила и помчалась в противоположном направлении. Пробежав несколько метров, она снова остановилась и затем свернула к шоссе. С большим трудом, медленно продвигалась она вперед, то и дело погружаясь в землю, почти превратившуюся в болото. Порой ей приходилось останавливаться и, балансируя на одной ноге, вытягивать руками увязший ботинок. Измученная, почти без сил, добралась она до шоссе, и когда — в свете на мгновение вышедшей из-за туч луны — окинула взглядом окружавший ее пейзаж, то почувствовала, что шла в неверном направлении и что правильнее, пожалуй, было сперва разыскать дом. Но каким путем ей возвращаться? Что, если она отправится на хутор Хоргошей, а Шани будет идти со стороны поля Хохмейш? А если он сейчас вообще в городе? Эштике неуверенно направилась в сторону трактира, подумав, что если обнаружит там автомобиль, то, значит… Она не осмеливалась признать себе, что ее пыл совсем угас, и ее скорее влек подмигивающий издали глаз окна. Едва Эштике сделала пару шагов, рядом раздался сухой, как треск, голос: «Кошелек или жизнь!» Эштике испуганно вскрикнула и бросилась бежать. «Эй, ты чего? Обделалась, дурочка?» — продолжал голос из темноты и резко, грубо захохотал. Но испуг девочки уже испарился, и она с облегчением побежала обратно. «Пошли… Пошли быстрее! Деньги!.. Монетное дерево!..» Шани, не торопясь, вышел на шоссе, выпрямился и ухмыльнулся. «Мамочкин кардиган! Ну и достанется же тебе за него! Так тебя отделают, что на неделю в кровать сляжешь! Дура безмозглая!» Левую руку он засунул глубоко в карман, в правой тлела сигарета. Эштике растерянно улыбнулась и застыла на месте, опустив голову. «Монетное дерево! Кто-то его…» Она не смела поднять голову, зная, что Шани рассердится, если она посмотрит ему в глаза. Парень смерил Эштике взглядом и выпустил ей в лицо клуб дыма. «Что новенького в дурдоме?» — спросил он, словно с трудом пытаясь сдержать хохот. Затем взгляд его посуровел. «Катись отсюда немедленно, а не то так врежу, что башка отлетит! Не хватало только, чтоб меня тут с тобой увидели! Да надо мной потом всю неделю потешаться будут! Ну, давай, проваливай!» Он отвернулся и стал напряженно вглядываться в темноту, куда уходила дорога, затем — словно сестры здесь больше не было — с озабоченным видом посмотрел поверх ее головы в сторону светящегося вдалеке окна трактира. Эштике совершенно перепугалась. Что случилось? Как могло произойти, что Шани опять… Неужели она что-то сделала не так? Она попробовала еще раз: «Деньги… которые мы посадили… ук… украли…» «Украли? — раздраженно прикрикнул парень. — Вот как? Значит, говоришь, украли? И кто, интересно, их украл?» «Не знаю… Кто-то…» Шани холодно поглядел на нее. «Вконец обнаглела? Да как ты смеешь?» Эштике испуганно затрясла головой. «Так-то лучше». Шани снова затянулся сигаретой и напряженно уставился на поворот дороги, словно ожидал кого-то, затем яростно смерил сестру взглядом. «Ты как стоишь?» Девочка быстро выпрямилась, но голову так и не подняла — смотрела на вымазанные грязью ботинки, ее соломенного цвета волосы упали вниз и закрыли лицо. Шани пришел в ярость: «Какого черта ты здесь забыла? Пошла в задницу! Ясно?» Провел ладонью по покрытому пушком, прыщавому подбородку, затем, видя, что Эштике не двигается с места, был вынужден заговорить с ней снова: «Ну, слушай сюда! Мне были нужны деньги! И что теперь, а?» — он сделал короткую паузу, но сестра стояла перед ним, не шелохнувшись. «Что здесь такого, черт возьми? Эти деньги… Они у меня. Ясно?» Эштике испуганно кивнула. «Эти деньги… Они и так были мои! Как ты смела прятать их от меня?» — он с довольным видом ухмыльнулся. «Радуйся, что легко отделалась! Я ведь их мог просто так у тебя отобрать!» Эштике согласно кивнула и попятилась, ожидая, что брат будет ее сейчас бить. «Кстати, — продолжал Шани с заговорщицкой улыбкой, — у меня с собой есть клёвое винцо. Ну как? Глотнешь? Или вот, хочешь затяжку? На, держи — и протянул ей потухшую сигарету. Эштике беспомощно потянулась за ней, но тотчас отдернула руку. «Нет? Ну ладно. Тогда слушай, что я тебе скажу. Из тебя никогда ничего не выйдет. Дурочкой родилась, дурочкой и подохнешь». Девочка собрала всю свою смелость: «Так ты… знал?» «Что я знал?» «Знал, что… что… монетное дерево… никогда… никогда…?» Шани снова вышел из себя. «Ты что, опять начинаешь? Раньше надо было просыпаться, простофиля. Или ты думаешь, я поверю, будто ты не понимала, к чему все идет? Не настолько же ты дура…» — Он достал новую сигарету и, прикрывая ее ладонью от ветра, закурил. «Кайф! А ты чего стоишь, надувшись? Радовалась бы, что я вообще с тобой возился, — он выпустил дым и подмигнул. — Ну, заседание закрыто. У меня нет сейчас времени с тобой разговаривать, идиотка. Беги, цыпленок, беги». Он ткнул Эштике указательным пальцем, но только она побежала, как он крикнул вслед: «Эй, иди сюда! Ближе. Ближе, я сказал. Вот так. Что у тебя там?» Он сунул руку в карман кардигана и двумя пальцами извлек оттуда бумажный кулёк. «Мать твою! Это же крысиный яд! Где ты его раздобыла?» Эштике не могла выдавить из себя ни слова. Шани скривил рот. — «Ну да ладно. Я и так знаю. Из амбара сперла, верно? — он захрустел кульком. — Скажи-ка братику, идиотка, зачем он тебе понадобился?» Эштике не шелохнулась. — Дома, видать, одни трупы валяются, ага? — продолжал он, посмеиваясь. — А я следующий, верно? Ну ладно. Вижу, немножко храбрости у тебя все-таки есть. Держи, — и он суну кулек обратно в карман кардигана. — Только осторожно! Я буду следить за тобой в оба!» Эштике, ковыляя по-утиному, побежала к трактиру. «Осторожнее! Осторожнее! — кричал ей вслед Шани. — Не трать все сразу!» Он постоял некоторое время, чуть сгорбившись, под струями дождя, подняв голову и затаив дыхание, вслушиваясь в ночную тишину. Затем его взгляд остановился на далеком окошке. Выдавив прыщ на лице, Шани побежал и, свернув к дому, стоявшему при дороге, скрылся в темноте. Эштике, обернувшись, увидела в последний раз тлеющий огонек сигареты в его руке, и он показался ей угасающим светом далекой, улетающей в вечность звезды, последней звезды на небе, от которой скоро не останется и следа, когда ее дрожащие очертания окончательно поглотит тяжелый мрак ночи, который сейчас окружил ее, так что земля исчезла у нее из под ног, и Эштике почувствовала, что она беспомощно плывет, лишенная всякой опоры, невесомая, целиком предоставленная самой себе. Она побежала на мерцающий свет, исходивший из окна трактира, словно тот мог ей заменить в последний раз блеснувший огонек сигареты брата. Эштике задрожала от холода, когда добралась до трактира и уцепилась за оконный карниз — платье и кружевная занавеска, промокшие насквозь, прилипли к ее разгоряченному телу, и она чувствовала себя обложенной льдом. Эштике привстала на цыпочки, но не могла дотянуться до окна, так что ей пришлось подпрыгнуть, чтобы заглянуть внутрь. Стекло запотело, из зала трактира доносилось какое-то хаотичное жужжание, слышался звон стаканов и бутылок, порой звучал прерывистый смех, который тут же тонул в громком гуле голосов. В голове у Эштике гудело, порой ей казалось, что вокруг нее с клекотом кружат невидимые птицы. Она отодвинулась от окна, прислонилась спиной к стене и неподвижно уставилась на пятно, которое свет окна отбрасывал на землю. Почти в последний момент она заметила: кто-то, тяжело дыша, неуверенными шагами приближался со стороны дороги по подъему, ведущему в трактир. Бежать уже не оставалось времени, поэтому Эштике стояла у стены как вкопанная, надеясь, что здесь ее не заметят. И только узнав в приближающемся незнакомце доктора, она пошевелилась и сломя голову, кинулась к нему. Она вцепилась в край промокшего пальто и с радостью зарылась бы в него целиком, и только потому удержалась от слез, что доктор, вместо того, чтобы обнять ее, неподвижно стоял, опустив голову. Сердце Эштике бешено колотилось, в ушах громко пульсировала кровь, и она не понимала, что твердил ей доктор, смысл слов не доходил до ее сознания, она лишь чувствовала в них нетерпеливый, раздраженный отказ. Облегчение, которое Эштике сперва испытала, сменилось недоуменным отчаянием. Она не понимала, почему доктор, вместо того, чтобы прижать ее к себе, всячески пытается ее оттолкнуть. Что могло с ним случиться, с единственным человеком, который тогда «целую ночь сидел рядом с ней и вытирал пот у нее со лба», почему теперь ей приходится бороться с ним, чтобы он не отпихнул ее от себя. Эштике была не в состоянии выпустить из рук мокрый край пальто и сдалась только тогда, когда увидела, что все вокруг проваливается и взлетает вверх. Она попыталась удержать доктора, но напрасно, уже ничего нельзя было сделать: она испуганно смотрела, как земля под ними разламывается, и доктор стремительно валится в бездонную пропасть. Эштике бросилась бежать, сломя голову, за спиной она слышала визжащие голоса, которые гнались за ней, словно стая диких собак, и ей казалось, что они вот-вот схватят ее и втопчут в грязь, но вдруг внезапно наступила тишина, слышно было только гудение ветра да шлепанье миллионов капель дождя, разбивавшихся о землю. Эштике замедлила бег лишь когда оказалась у поля Хохмейш, но остановиться она не могла. Ветер и дождь били ей в лицо, она непрерывно кашляла, кардиган на ней расстегнулся. Все, что произошло — и напугавшие ее слова Шани, и несчастье, случившееся с доктором, — навалилось на нее такой невыносимой тяжестью, что она не была в состоянии думать о чем-то, кроме полностью поглотивших ее внимание мелочей: о развязавшихся шнурках… расстегнувшемся кардигане… да, не потеряла ли она кулек с крысиным ядом? Когда Эштике добралась до канала и остановилась перед разграбленной грядкой, ее охватило странное спокойствие. «Да, — подумала она. — Да, ангелы видят это и понимают». Она смотрела на разбросанную землю вокруг «грядки», с волос на глаза стекала вода, необычно, легко колебалась под ней земля. Эштике завязала шнурки, застегнула кардиган, затем попыталась ногами засыпать яму. Бросила это занятие, повернулась и заметила вытянувшийся труп Мицура: шерсть пропиталась водой, остекленевшие глаза смотрели в никуда, брюхо странно одрябло. «Ты пойдешь со мной», — тихо сказала Эштике и вытащила Мицура из грязи. Прижав его к себе, она уверенно, не раздумывая, направилась дальше. Некоторое время она шла вдоль канала, затем свернула к хутору, где жил Керекеш, достигла длинной, изгибающейся дороги, которая — пересекая шоссе, ведущее в город — уходила прямо в окутанный туманом Поштелекский лес, росший рядом с развалинами замка Венкхейм. Эштике старалась идти так, чтобы неудобные ботинки как можно меньше натирали ей пятки, ведь она знала, что ей предстоит долгий путь: к тому времени, когда взойдет солнце, она должна быть у замка Вейнкхейм. Эштике радовалась, что она не одна, и Мицур хоть немного, но согревал ей живот. «Да, — повторяла она про себя, — ангелы видят и понимают». Теперь Эштике ничто не тревожило, и все вокруг — деревья, дорога, дождь, ночь — все без исключения тоже было проникнуто покоем. «Всё будет хорошо», — думала она. Все стало простым и ясным. Она видела облетевшие акации по сторонам дороги, чувствовала запах дождя и грязи, и безошибочно знала, что действует правильно. Она вспомнила события минувшего дня и улыбнулась, подумав о том, как все связано, ведь все, что произошло с ней, не было цепью случайностей, и, соединившись вместе, они обрели невыразимо прекрасный смысл. Эштике знала, что она не одна, что и отец там, наверху, и мать, и брат, и старшие сестры, и доктор, и Мицур, и акации, и грязная дорога, и небо, и ночь — всё и все зависят от нее, так же как и она зависит от них. «Что из меня в конце концов выйдет? Я ведь только в начале пути». Эштике прижала к себе Мицура, посмотрела в неподвижное небо и остановилась. «Там от меня будет толк». На востоке уже светало. И когда первые лучи восходящего солнца осветили разрушенные стены замка Вейнкхейм и проникли сквозь щели и дыры окон в опустевшие, заросшие сорной травой комнаты и залы, у Эштике уже все было готово. С правой стороны она положила Мицура, а затем по-братски разделила остатки яда. Она проглотила свою часть, запив ее дождевой водой, а кулек положила слева, на обломок гнилой доски, поскольку хотела быть уверенной, что брат непременно заметит его. Сама она легла посередине, вытянула удобно ноги, убрала со лба волосы, большой палец засунула в рот и закрыла глаза. Ей больше не о чем было тревожиться. Она знала — ее ангелы уже летят к ней.
