Амин Маалуф - Лев Африканский
Площадь Чудес находится в месте пересечения нескольких пешеходных улиц. Одна целиком принадлежит книгопродавцам и писцам и ведет к паперти Большой Мечети; другая сплошь занята башмачниками и сапожниками; третья — мастерами по изготовлению уздечек и стремян; четвертая — молочниками, и оттого полна майоликовых сосудов, гораздо более ценных, чем их содержимое. Здесь же торгуют и те, кто по бросовой цене скупает у молочников оставшееся непроданным молоко и приготовляет из него масло и простоквашу — утоляющий жажду и сытный напиток, не отягощающий ни кошелька, ни совести верующих. Мы непременно заглядывали к молочникам.
* * *Я только начал с помощью Харуна открывать для себя Фес. Нам еще предстояло снять с него покров за покровом, как с невесты в брачную ночь. Я сохранил об этом годе тысячи воспоминаний, которые, всплывая на поверхность сознания, возвращают меня в беззаботные и наивные детские годы. К этому же периоду относится и самое болезненное из воспоминаний, и я обязан рассказать о нем, ведь утаив его, я бы погрешил против истины и не мог бы считать себя верным правде свидетелем.
В тот день прогулка началась как обычно. Харуну не терпелось что-то выведать, до чего-то докопаться. Велико было и мое любопытство. Мы знали, что в западной части города имелось предместье Эль-Мерс, о котором учитель если и упоминал, то непременно с озабоченным выражением лица. Далеко ли оно располагалось? Было ли опасно? Другим достаточно было услышать предостережение, только не нам.
Добравшись к полудню до предместья, мы без труда поняли, о чем речь. На улицах, прижавшись к стенам или открытым дверям, стояли продажные женщины. Харун стал подражать повадке одной из них. Я рассмеялся. И, в свою очередь, принялся призывно покачивать бедрами.
А что, если сунуться в какой-нибудь кабак? Впустить нас не впустят, но хотя бы взглянуть одним глазком.
Мы приблизились к одной из открытых дверей и вытянули головы, пытаясь разглядеть, что делается внутри. Там было темно и многолюдно, мелькнула копна рыжих волос. Больше мы ничего не увидели, поскольку нас засекли, и пришлось дать деру. В другом кабаке на соседней улице царил такой же мрак, но глаза уже привыкли к темноте и удалось насчитать с полтора десятка посетителей и четыре копны волос. В третьем все то же: посетители, чарки, графины. Мы вошли во вкус и сунули нос в четвертый. Вроде бы там было светлее. У самой двери я заметил одного человека, чья борода, профиль, манера держать чарку были мне знакомы… И опрометью бросился бежать. Но от кого? От вышибалы? Нет, просто за столом рядом с копной распущенных волос сидел мой отец. Харун тоже, наверное, узнал его. А вот видел ли нас отец? Не думаю.
С тех пор мне не раз пришлось самому бывать в кабаках и кварталах Эль-Мерса. Но в тот день земля поплыла у меня из-под ног, словно в день Страшного Суда. Я испытал стыд, в душе творилось что-то невообразимое. Я все бежал и никак не мог остановиться; слезы застилали мне глаза, душили, я ничего не видел, задыхался.
Харун молча бежал за мной, держась чуть поодаль, и ждал, когда я успокоюсь и упаду куда-нибудь, чтобы излить свое горе. Когда же это случилось, он, по-прежнему не произнося ни слова, сел рядом. Прошло немало времени, прежде чем я встал и двинулся в обратном от Эль-Мерса направлении. И только когда мы в потемках подходили к дому Кхали, Харун заговорил:
— Хасан, все мужчины посещают такие заведения. Все мужчины любят выпить. В противном случае чего бы это Господь стал защищать вино?
На следующий день я вновь как ни в чем не бывало встретился с Пронырой. А вот встреча с отцом меня по-настоящему страшила. К счастью, он был в отъезде, за городом, приискивал подходящий участок внаем. Вернулся же несколько недель спустя, когда судьба утопила и мои горести, и его самого в невообразимых несчастьях.
ГОД ИНКВИЗИТОРОВ
904 Хиджры (19 августа 1498 — 7 августа 1499)
В этот год Хамед-«вызволитель» погиб под пыткой в темнице Альгамбры; ему было не меньше восьмидесяти. Никто не мог сравниться с ним в освобождении пленников, но когда речь зашла о его собственном освобождении, слова его утратили силу. Это был благочестивый и надежный человек, и если ему и приходилось ошибаться, помыслы его до последнего вздоха были чисты, словно у невинного дитя. Умер он в бедности. Да откроет ему Господь доступ ко всем богатствам рая!
Одновременно с ним были подвергнуты пыткам и тысячи других людей. Вот уже несколько месяцев самые удручающие вести доходили до нас с нашей родины, и все же мало кто предвидел катастрофу, случившуюся с последними мусульманами, не покинувшими Андалузию.
Все началось с того, что в Гранаду нагрянули инквизиторы и с ходу заявили, что все христиане, когда-либо принявшие ислам, должны вернуться в лоно христианской церкви. Кое-кто подчинился, но большинство отказались, напомнив о соглашении, подписанном перед сдачей города и гарантировавшем право оставаться приверженными своей вере. Это не возымело никакого действия, поскольку для инквизиторов соглашение было пустым звуком. Любой, отказавшийся вернуться к своей первоначальной вере, рассматривался как отступник и в качестве такового подлежал уничтожению. Дабы напугать упорствующих, были разведены костры, как прежде, когда решался вопрос с евреями. На нескольких человек это подействовало. Другие — их было не так уж много — сочли за лучшее бежать, пока ловушка еще не захлопнулась окончательно. Им удалось унести ноги да ту одежду, которая была на них.
Кроме того, инквизиторы постановили: любой, имеющий среди родственников по восходящей линии хоть одного христианина, должен креститься. Одним из первых, кого забрали, был Хамед. Его дед был пленным христианином, по доброй воле принявшим ислам. Отряд кастильских солдат с инквизитором во главе явился в его дом в Альбайсине. Встревоженные соседи высыпали на улицу, чтобы помешать свершиться неправедному делу. Не тут-то было. Дальше — больше: и в других кварталах города были взяты под стражу гранадцы, в числе которых были две женщины. Всякий раз собиралась толпа, и солдатам приходилось прокладывать себе дорогу. Но больше всего задержаний произошло в Альбайсине. Неподалеку от нашего бывшего дома сгорел недавно отстроенный храм. За это были разграблены две мечети. Для каждого его вера была главенствующей.
Вскоре стало известно, что, не выдержав пыток, скончался Хамед. Он держался до последнего, напоминая мучителям о подписанном католическими королями соглашении. Когда весть о его кончине разнеслась по городу, был брошен клич к восстанию.
Из всех знатных людей Альбайсина Хамед был единственным, кто не тронулся с места, и не потому, что собирался перейти в стан врага, а потому, что намеревался продолжить миссию, которой посвятил свою жизнь: вызволять мусульман из плена. Уважение к его благородной деятельности и возрасту вкупе со всей накопившейся злостью заставили мусульман без колебаний выйти на улицы и возвести баррикады. Часть гарнизона, чиновников и католических священников была вырезана. Поднялось восстание.
Разумеется, горожане были не в состоянии противостоять оккупационным войскам. Вооруженные несколькими арбалетами, шпагами и штыками, а также дубинками, они преградили кастильским войскам вход в Альбайсин и пытались сплотиться для священной войны. Но после двух дней боев восстание было подавлено. И началась резня. Власти распространили слух, что все мусульмане, принимавшие участие в мятеже, подлежат истреблению, и коварно добавили, что шанс уцелеть есть лишь у тех, кто примет христианство. Гранадцы целыми улицами повалили креститься. В некоторых селениях Альпухарры крестьяне заупрямились, им удалось продержаться несколько недель; вроде бы даже убили синьора Кордовы, руководившего экспедицией против них. Но все же и там сопротивление не имело шансов на успех. Сельским жителям пришлось вступить в переговоры, в результате которых нескольким сотням семей было позволено уехать и обосноваться в Фесе; кто-то укрылся в горах, заявив, что никому не отыскать их, остальные крестились. Никто более не смел произнести «Аллах акбар» на андалузской земле, где восемь веков муэдзины созывали правоверных на молитву. Никто не имел права читать Коран над телом усопшего отца. Во всяком случае, на людях, поскольку втайне силой обращенные в чуждую религию люди отказывались отрекаться от своей.
Душераздирающие послания были отправлены в Фес. «Братья, — говорилось в одном из них, — ежели после падения Гранады мы уклонились от нашего долга переселиться на чужбину, это проистекало единственно из нехватки средств, ибо мы являемся самыми неимущими и бесправными из андалузцев. Теперь мы вынуждены согласиться с крещением, дабы спасти наших жен и детей, но мы страшимся навлечь на себя гнев Всевышнего в день Страшного Суда и отведать мук Геенны. И потому умоляем вас, наши переселившиеся братья, помочь нам советом. Порасспросите докторов Права, что нам делать, ибо страх наш беспределен».
