Родриго Кортес - Кукольник
— Ладно, мадам Аньяни, я все понял, — подвел он итог и вытащил из кармана заранее приготовленную вчетверо сложенную записку с адресом новоорлеанского друга. — Давайте договоримся так: если у вас что новое появится, вы сообщите вот по этому адресу.
Мадам приняла бумажку, развернула, прочитала и проницательно заглянула ему в глаза:
— И никакой полиции?
Артур отрицательно покачал головой, вежливо улыбнулся, галантно поклонился и вышел вон. В общем, он был доволен тем, как держался с этой мадам, и даже падающий с неба премерзкий мокрый снег не мог испортить ему бодрого и уверенного настроения. Он подошел к своему экипажу и в один прием взлетел наверх.
— Трогай!
— А я, кажется, мистера Джонатана видел, — желая сделать хозяину приятное, повернулся к нему черный возница.
— Что?! Когда? — подпрыгнул Артур.
— Вот только что… — испуганно залепетал тот. — К ним еще девушка из заведения села, они и поехали…
«Девушка? Из заведения?» — поднял брови Артур. Он прекрасно помнил, в каком состоянии был Джонатан, когда отсюда вышел.
— Не говори ерунды, дурак! Твое дело за лошадью да на дорогу смотреть, а не байки про белых сочинять!
Возница испуганно съежился и хлестнул кобылу вожжами. Он так и не понял, за что его обозвали.
«Нимфа» встревожилась, только когда они выбрались на окраину города.
— Куда мы едем? Мне нельзя выезжать за пределы Нового Орлеана! У меня неприятности с хозяйкой будут!
— Она не узнает, — покачал головой Джонатан. — Никто не узнает.
Это ее ненадолго успокоило, а затем, когда позади остались последние городские кварталы, «нимфа» даже развеселилась.
— А вы меня у хозяйки не выкупите? Я так понимаю, вы на меня какие-то виды имеете.
Джонатан охотно кивнул. Он действительно имел на нее некоторые виды. Это окончательно успокоило девушку, и она даже принялась что-то напевать, а потом, когда тучи на время разошлись и неожиданно яркая романтическая луна осветила окружающие холмы, ухватила этого молодого, благородного и такого решительного мужчину за руку и благодарно прижалась щекой к его плечу.
Сердце Джонатана стучало сильно и размеренно, а грудь нетерпеливо вздымалась. Но он, хоть и с трудом, дождался момента, когда Платон свернет с дороги и остановит экипаж. И только тогда повернулся к ней:
— Раздевайся.
— Что, прямо здесь? — удивилась «нимфа». — Холодно же. И потом, как же… этот черный? Он отвернется?
Платон подавил скользнувшую по толстым губам улыбку и отвернулся.
— Давай, — едва удерживая полыхающее внутри нетерпение, подбодрил ее Джонатан. — Быстрее.
Девушка принялась раздеваться. Неторопливо сняла и бережно сложила в уголок сиденья платье и нижнюю юбку, затем развязала корсет и расстегнула белую сорочку.
— Вас, мужчин, не поймешь, — стыдливо хихикнула она. — Одному только на полу, второму обязательно в сарае…
Джонатан ждал. Но внутри уже все звенело от напряжения.
Поеживаясь от холода, «нимфа» стащила панталоны и скинула туфли и, расправив уложенное на сиденье одеяло, легла на спину.
— Я готова.
— Я тоже, — шумно выдохнул стоящий рядом с экипажем Джонатан. — А теперь вылезай оттуда!
Вытаскивать сообразившую, что происходит, проститутку пришлось вдвоем с Платоном. «Нимфа» кричала, вырывалась, оцарапала Джонатану лицо, но силы были неравны: ее стащили на землю, поставили на колени, и Джонатан, приняв из рук Платона кривой каменный нож, нащупал на тонкой, нежной шейке нужное место…
«Нимфа» дернулась, попыталась вырваться, что-то замычала в огромную черную ладонь молчаливого Платона, а потом увидела ритмично брызгающую в мокрый снег прямо перед собой кровь и тоскливо заскулила — точь-в-точь как та собака. Живое хотело оставаться живым. И только Джонатан с каждым новым плевком крови ощущал себя все спокойнее и спокойнее, ибо все шло в точности так, как должно.
Он дождался, когда кровь практически стечет, убедился, что сопротивления больше не будет, и с помощью Платона уложил шлюху на спину. Ее глаза затуманились и смотрели в никуда, но ресницы еще подрагивали, а тонкие пальчики невозможно белых рук медленно, но верно сгибались в птичью лапу.
— Разожги костер и разогрей рассол, — деловито бросил Джонатан через плечо и, глубоко вдохнув морозный ночной воздух, раздвинул ее ослепительно прекрасные белые ноги.
Теперь он должен был аккуратно вытащить естественную «начинку» человека, чтобы заменить ее негниющим, почти вечным наполнителем. Затем они займутся головой, затем — членами тела, и только потом наступит время для самой тонкой работы — работы настоящего мастера, которая только и дает кукле ее настоящую жизнь.
Первой на сидящую у дверей борделя хорошо одетую, но бледную, как сама смерть, девушку обратила внимание кухарка недавно переехавшего в Луизиану голландского семейства Сара ван Краузен. Как всегда, в половине шестого утра она шла по тротуару по направлению к центру и, как всегда, за несколько метров до парадного подъезда борделя этой безбожной итальянки свернула, чтобы обойти его по другой стороне улицы. И остановилась.
Первой ее мыслью было, что девушке плохо. Второй — что эта шлюха просто перебрала вина. Так что некоторое время Сара сомневалась, но потом желание помочь ближнему все-таки возобладало над естественной брезгливостью и нежеланием вмешиваться в чужие дела. Настороженно озираясь, чтобы убедиться, что никто не увидит ее в этом богомерзком месте, Сара подошла к подъезду и наклонилась. И тут же поняла, что девушке уже ничем не помочь.
Отчаянно борясь с искушением оставить все как есть и быстрее бежать ставить кастрюли на огонь, Сара вернулась на два квартала назад и нещадным стуком в окно подняла недавно назначенного в район молодого констебля Уинстона. Коротко изложила суть дела и была такова.
Пожалуй, она оказалась самой счастливой из всех, кто еще будет иметь дело с трупом Дженнифер Гейз. Констебль Уинстон Кук, например, лишь поверхностно осмотрев тело, мгновенно покрылся холодным потом. Потому что сразу понял: девушку убили, хладнокровно и расчетливо спустив ей кровь, о чем говорили два маленьких, едва заметных разреза на тонкой и белой, как мел, шее — справа и слева.
Он видел подобное с год назад и только один раз, когда сопровождал шерифа на расследование ритуального убийства неподалеку от города. Убили раба с библейским именем Соломон, причем в его же собственной хижине. Убили тихо и незаметно для остальных, но вокруг мертвого, почти не поврежденного тела было расставлено столько предметов языческой ворожбы, что хозяин — некий Леонард де Вилль — счел за лучшее вызвать полицию.
Потрясение, которое тогда испытал молодой констебль, осознав, что человеку спускали кровь, словно свинье, было настолько сильным, что запомнил он эти тонкие разрезы на всю жизнь. Но здесь все было еще хуже.
Во-первых, девушка сидела, поджав под себя ноги, что само по себе для человека, из которого целиком выпустили кровь, было немыслимо. Во-вторых, она сидела, задрав подбородок вверх и молитвенно сложив руки на полуобнаженной груди. И в-третьих, — констебль не знал, почему так думает, но мог поручиться честью — эта поза определенно что-то означает, а потому назревающее уголовное дело должно было включать в себя не только обвинение в убийстве первой степени, но и статьи, предусматривающие ответственность за глумление над трупом.
Констебль сразу же поймал первого попавшегося возницу и распорядился сообщить о находке в управление полиции, а сам прошел к мадам Аньяни и вытащил ее на осмотр закрепленной за ней территории. Чуть ли не ткнул ее носом в труп и затребовал быстрого и точного отчета — кто заходил, кто выходил и что вообще происходит здесь по ночам!
И вот тут случилось немыслимое. Мадам Аньяни охнула, опустилась на колени и начала усиленно молиться на своем тарабарском итальянском языке, раскачиваясь из стороны в сторону, словно одержимая.
— Это моя девочка… — только и сумела она сказать, когда Уинстон добился, чтобы она говорила по-человечески. — Дженнифер… вчера пропала…
Когда на место убийства прибыл начальник отдела убийств лейтенант Джон Лафайет Фергюсон, там было целое столпотворение. Ближе всех к телу стояли практически все шлюхи этой итальянки. Вторым полукольцом располагались возмущенные жители квартала, давно и безуспешно добивавшиеся от мэрии уничтожения этого гнезда порока и разврата. И третьим, самым жидким полукольцом вокруг бродили праздные зеваки.
Фергюсон прошел в самый центр событий, растолкал плечами шлюх и замер. Снизу вверх на него смотрела точная копия знаменитой картины Тициана «Кающаяся Магдалина». Полуобнаженные плечи, поднятые вверх, подведенные то ли тушью, то ли обычной сажей глаза, сами эти сложенные на груди руки…
