Марлена де Блази - Амандина
Возникла борьба за место рядом с ней в трапезной и за право держать ее за руку, когда вставали в круг, чтобы изобразить четки на вечерней молитве. Пралине на ее подушке, цветок в ее кармане, кто-то ткнулся ей в щеку, чтобы выразить симпатию, кто-то выразил соболезнование по поводу ее матери, спросив: «Как ты чувствуешь себя, не зная, кто твоя мама?» и добавив: «Кто бы она ни была, она наверняка еще красивее, чем Хеди Ламарр». И чтобы отпраздновать ее восьмой день рождения, они собрали деньги на заказ в деревенской пекарне семислойного торта мокко с майораном, на котором написали: «Счастливого дня рождения, наша милая малышка».
Соланж задыхалась от восторга, чудеса в неумеренных количествах от монастырских девочек шли на пользу Амандине, тем более что она оказывала им сопротивление. Для себя Соланж решила, что это сопротивление разумно.
Глава 22
Только через шесть дней Соланж получила ответное письмо от своей матери. На первых страницах Магда представала робкой, даже формальной. Но к третьей странице она заговорила в полный голос, который Соланж помнила со своего раннего детства. До того, как у них возникли неприятности. Магда писала, что у них всюду идут разговоры о войне.
Боши будут пытаться разобраться с нами, но я думаю, что мы готовы к войне. Тем не менее мы начали думать и действовать как люди, которые ждут войны. Мы начали консервировать персики, твои сестры и я, с мадам Боранж и ее девочками, и кто-то из них спросил: будет ли толк из этой работы, если фрукты сожрут боши. Бланшетта придумала, что некоторое количество банок мы должны отравить, а остальные, самые лучшие, закопать. Некоторые люди действительно спрятали серебро и другие вещи, которые они считают ценными. Так же, как мы делали во время Мировой войны. Признаюсь, я упаковала два старых чемодана с фотографиями, хотя знаю, что мы будем гнать их, как свиней на убой. Бошей. Вот так.
К пятой странице она начала рассказ об отце Соланж. О его уходе из семьи около трех месяцев назад. Она сказала, что он уехал работать в Бельгию, на маленькую деревенскую ферму недалеко от границы, что он уехал с женщиной; неизвестно, существует ли она в реальности, ибо эти сведения почерпнуты из сплетни, дошедшей издалека. Эта женщина из Шарлеруа или из деревни поблизости, вдова с дочерьми. «Да поможет ей Бог», — написала мать.
Нет, он никогда не приставал к Хлое или к Бланшетте. Но когда он отсутствовал неделями зимой, работая помощником плотника в Шатильоне, ладно, у меня были подозрения. И однажды эти подозрения облеклись плотью. Ее звали Марго.
Мать села в грузовик с пиломатериалами из Шатильона и приехала на ферму посмотреть на него.
Она была достаточно хорошенькая, с великолепными каштановыми волосами, связанными в пучок на макушке, небольшая и хорошо сложенная, носила старый твидовый жакет и мужские брюки, и, кроме зависти к ее волосам, все, что я чувствовала, была жалость, когда она стояла на кухне, плача и разглагольствуя о том, как собственный отец предупреждал ее, что ее новый парень шарлатан. Во-первых, ее отец доказал, что был прав. Он взял из дома деньги, как рассказывали, уверил Марго, что любит ее, что никогда никого, кроме нее, не любил, и меньше всего жену. Он сказал ей, что она должна набраться терпения. Он никогда не упоминал, что у него три дочери. Когда отец Марго увидел нашего отца с другой женщиной в городе, он поссорился с ним. Отец смеялся над ним, называя Марго шлюхой. Типичное оскорбление женщин такими людьми, как наш отец.
Я приготовила чай для Марго, поставила на стол хлеб и сыр, хотя она не дотронулась ни до чего, и потом проводила ее назад в Шатильон. Она была только на год старше тебя, Соланж. Через три дня я поехала в Реймс к адвокатам. Начать бракоразводное дело. По дороге домой я остановилась в деревенском комиссариате и заполнила ордер на задержание. Когда отец пришел вечером с виноградника, два жандарма ожидали его. Он не возразил ни слова, не пытался урезонить меня, никогда не просил изменить решение. Сожалела ли я, что так вышло? Да. Одинока ли я? Да. Но менее одинока, чем когда он был здесь.
Я обрезала волосы, коротко постриглась, и теперь, когда мне больше не надо вертеться ради денег, я продаю на рынке мои сыры и купила себе новую одежду. Серое платье с серебряными пуговицами из старых монет и темно-синее, цвета флотского военного мундира, в мелкий белый горошек. Хлое не нравится темно-синее, а Янке нравится. Бланшетта ничего не сказала. Я думаю, пошлю тебе темно-синее. Понравится ли тебе? Я очень худенькая, но чувствую себя хорошо. Мне будет сорок два в ноябре.
Закончив письмо и заполнив девять или десять страниц, Магда рассказала Соланж многое о себе, о своих чувствах, больше, чем когда-либо ранее. Попросила Соланж простить ее. Сказала, что если дочь не простит, разумеется, она поймет. Сказала, что надеется на возвращение Соланж домой вместе с Амандиной, которую уже давно считает внучкой.
Как часто мне кажется, что я держала Амандину на руках. Конечно, я считаю ее твоей. Я признаю, что часть моей тоски по ней связана с тем, что, возможно, так я получу еще один шанс остаться твоей матерью. Можешь ли ты это понять, Соланж? Интересно, как другие матери такое ощущают. Я интересовалась этим у мадам Боранж с ее выводком и у моих сестер с их детьми. Интересовалась и у Янки. Интересно, какое у тебя мнение, Соланж? Нет ли у меня еще одного шанса остаться твоей матерью?
Епископ, однако, не торопился отвечать на письмо Соланж. Две недели, почти три, прошло с того времени, как она отправила свое письмо к нему, и однажды утром Паула послала за ней, когда она работала в саду. Опасаясь, что Фабрис сообщил Пауле ее просьбу о частной аудиенции, Соланж волновалась так, что руки дрожали, когда она приняла из рук сестры Жозефины полотенце и тазик с лавандовой водой. Она вымыла лицо, пригладила волосы. Она думала об Амандине и улыбнулась про себя, быстро войдя в кабинет Паулы.
— Его высокопреосвященство прислал сообщение о согласии встретиться с тобой в четыре часа пополудни сегодня. В апартаментах отца Филиппа. Напоминаю, что комната должна быть убрана, цветы свежие.
— Да, матушка.
— Я приказала принести сладости из деревни.
— Да, конечно. Хотя он, скорее всего, привезет свои.
Паула смотрела на нее с открытой, доверительной улыбкой.
— Возможно.
Она вызывала Соланж на откровенность и явно волновалась. Долгое молчание. Паула перебирала бумаги на столе, но Соланж поправляла косу, кусала губы, принужденно улыбалась, затем достала кошелек и положила его обратно. Несмотря на безразличие Соланж, Паула откровенно ждала, что ей еще скажут. Но Соланж спросила:
— Это все, матушка?
— Как ты думаешь, что является причиной его желания встретиться с тобой?
— Я не знаю, матушка. Наверное, что-нибудь в отношении Амандины.
— Кажется, все в этом доме имеет отношение к Амандине. Я, конечно, буду рядом, если он пожелает, чтобы я присоединилась к вам двоим.
— Конечно, матушка.
— Косы и платок.
— Да, матушка.
Вскоре после четырех Фабрис прибыл в монастырь без всяких церемоний, как и в вечер смерти Филиппа. Он был, как деревенский священник, в сутане и черной шапочке, и приехал не в официальном лимузине, его зеленые веллингтоновские сапоги высовывались из-под сутаны, как короткие толстые стебли суккулентных растений. Напомнив шоферу, чтобы тот позаботился о коробках с выпечкой и вином и перенес их в кухню, он направился в здание. («Здравствуйте, мои милые», — сестры уже собрались под портиком, чтобы приветствовать его), прошел через дверь, кивнул Пауле, которая стояла в сторонке, и его массивная громоздкая фигура двинулась на мягком резиновом ходу по длинному коридору в дальнее крыло, к комнатам Филиппа. Не поворачивая головы, но зная, что все следят за ним, он крикнул:
— Я полагаю, Соланж ждет.
Она ждала. Придержав перед ним дверь, склонившись и поцеловав его кольцо, она подождала, пока он погрузился в глубину кресла с высокой спинкой, принадлежавшего Филиппу, нагнулся, снимая сапоги, положил ноги в пурпурных чулках на пуф, чтобы отдохнули. Поставил рядом с креслом на золоченый стол с черной мраморной столешницей серебряный поднос, серебряный подсвечник с тонкой свечой густого медового цвета, уже горящей, резную хрустальную бутылку и спичечный коробок. Долго неаккуратно наливал старый рыжевато-коричневый портвейн, который любил пить в это время дня, держа стакан большими белыми руками с ухоженными ногтями, отблескивающими в желтом свете свечи.
— Теперь, моя дорогая, подойди и сядь возле меня. Я надеюсь, ты не возражаешь против того, что я предпочел встретиться с тобой здесь. Хотя я понимаю, почему ты хотела личной встречи, но нет необходимости сохранять это в тайне. Ты, как и все другие сестры, имеешь полное право искать аудиенции у епископа. То, что ты можешь из-за этого подвергнуться гневу Паулы, вряд ли стоит обсуждать. Я перестал считаться с мнением Паулы и рекомендовал бы тебе то же самое. Кажется, Амандина уже сделала это.
