Меир Шалев - Дело было так
И еще: несмотря на приверженность к идеям трудового социализма, он никогда не делал насмешливых замечаний по поводу городских замашек моего отца и его пребывания в прошлом в организации Эцель[55], потому что ценил его стихи. Напротив, дядя Ицхак однажды сказал мне, что с таким отцом-ревизионистом, у которого обе руки левые, я никогда не стану настоящим мошавником. Я обиделся, потому что в детстве думал, что стать мошавником — это очень большое достижение, высокая цель, к которой должен стремиться каждый человек. Но недавно, спустя многие годы — мне уже за пятьдесят, а дядя Моше уже умер, — я навестил дядю Ицхака у него дома. Он уже не работал — ни в хозяйстве, ни на пасеке, — сидел дома и посвящал долгие часы созданию маленьких и удивительно точных моделей телег, плугов и хозяйственных построек, которые помнил из своего детства в Ракитном. Он показывал мне их одну за другой, произносил их старинные русские названия, которые вряд ли поймут сегодня даже люди, говорящие по-русски, делился со мной воспоминаниями и рассказывал истории. Годы смягчили и его, он стал куда сердечней и добрее — и на вид, и в манерах. Время обесцветило его лицо, но глаза стали голубее, чем были, и сверкали, оживляя бледность его лет. Да, старость порой творит с людьми чудеса — чаще плохие, но изредка и хорошие.
Глава 17
Когда моей сестре исполнилось два или три года, мы начали ездить в Нагалаль поездом. Из Иерусалима в Лод, из Лода в Хайфу, оттуда автобусом до перекрестка Нагалаль, а потом пешком или на попутной телеге.
Эти поездки не были такими волнующими, как мои прежние путешествия с Мотькой Хабинским на мошавном молоковозе, или такими долгими, как путешествие свипера через моря-океаны, но и в них было достаточно переживаний и ярких впечатлений. Отец, всегда более беспокойный, чем мать, неизменно настаивал, чтобы мы ехали на станцию на такси, и я помню, как они с мамой вполголоса спорили о «транжирстве» и «излишествах». А потом он обязательно провожал нас на станцию, чтобы помочь маме подняться в вагон и попрощаться с нами, как тогда прощались перед дальней поездкой.
Железнодорожная станция была на другом конце Иерусалима. Мы выезжали из дому на рассвете, ехали по незнакомым кварталам, отец покупал билеты, и мы в три этапа поднимались в вагон по вертикальным ступеням. Первой подымалась мама с сестрой на руках, торопясь занять места с левой стороны вагона. Потом поднимался отец с чемоданом в руке, а уже за ним и я, с его помощью. Отец располагал чемодан на полке над нашими сиденьями и внимательно изучал лица наших будущих попутчиков — нет ли среди них «неприятных людей». Потом он с виноватой улыбкой и беспокойством шептал что-то маме, целовал ее и нас и, спустившись на платформу, долго махал нам оттуда рукой, а мы махали ему из окна.
Но вот раздавался свисток начальника станции, паровоз негромко фыркал, потом вздыхал, трогался с места, и уже через несколько минут наше окно становилось рамкой совершенно незнакомого ландшафта, как будто мы пересекли невидимую границу и едем уже по совсем другой стране.
Цепочку вагонов в поездах моего детства тянули паровозы, и я отчетливо помню их задумчивый протяжный свист и тот сильный протестующий скрежет, который извлекали из металлических колес крутые изгибы рельсов. Никто тогда не знал, что в Америке уже изобрели нечто под названием «кондиционер», и поэтому все открывали окна, и ветер врывался в вагон, неся с собой частицы копоти, летевшей из паровозной трубы.
Сначала мы спускались на юг, вдоль речки Рефаим, знакомой мне по рассказам отца о царе Давиде, а потом поворачивали вдоль речки Сорек, знакомой по его же рассказам о богатыре Самсоне. Вдоль Рефаим проходила тогда граница между Израилем и Иорданским королевством. По другую сторону речки арабские крестьяне обрабатывали свои маленькие аккуратные огороды, поливая овощи сточными водами, стекавшими из Иерусалима в долину речушки.
Поезд шел медленно, и я радовался, что мы сидим по левую сторону, потому что она была обращена к границе. Мы махали арабам, и некоторые из них тоже махали нам вслед. Колея шла тогда прямо по пограничной линии. Каждое утро по ней проезжал маленький поезд — паровоз и одинокий вагон с несколькими саперами, проверявшими, не подложены ли где-нибудь мины или бомбы. А в нашем поезде, в первом и в последнем вагонах, сидели вооруженные полицейские из пограничной охраны. Но при всем том в пассажирских поездах всегда есть что-то, что вызывает дружеские чувства, а кроме того, мама обязательно напоминала нам в этом месте дороги:
— Они такие же крестьяне, как мы, помашите им рукой.
Приходил разносчик из буфета, неся свой товар в двух больших ведрах, и громким голосом объявлял: «Санвиши, напитки, жвачка, пирожки…» — но мама не соглашалась ничего покупать.
— У нас нет денег на это, — объясняла она без затей. — И вообще, наши сэндвичи намного лучше, чем его «санвиши».
Бутерброды, которые она готовила и брала с собой, были из черного хлеба с маргарином, яичницей, ломтиками помидора и листочками петрушки, а иногда также с кусочками засоленных ею огурцов. Она объяснила нам один важный принцип, которым я руководствуюсь и сегодня: бутерброд нельзя солить заранее.
— Берут немного соли из дому и солят сразу перед едой, а иначе соль превратит помидор в тряпку.
Мы брали с собой немного соли, завернутой в клочок газеты, и в дороге солили наши сэндвичи и с аппетитом их съедали, запивая малиновым соком из бутылочек, которые сестра приносила из своего садика, а я — из школы.
В Хартуве мы выбирались наконец из гор на равнину. Горизонт сразу расширялся, холмистое становилось плоским. Поезд опять свистел и начинал ползти быстрее. Колеса переставали скрежетать, и их стук становился частым и ритмичным. Несмотря на правила, мама позволяла мне немного высунуть из окна голову и руки, и ветер рисовал улыбки на моей физиономии. Скорость — я думаю, она не превышала восьмидесяти или даже семидесяти километров в час — кружила мне голову.
В Лоде мы сходили с поезда и ждали другого, идущего в Хайфу. Моя душа полнилась страхами: а вдруг мы его уже пропустили? А вдруг хайфский поезд проходит в другом месте? А вдруг он придет, но остановится лишь на секунду, и мы не успеем войти, потому что с нами нет отца, чтобы помочь управиться с сумками и чемоданами? А вдруг удастся войти только маме, а мы с сестрой навсегда останемся в Лоде?
Но поезд всегда приходил вовремя и останавливался спокойно и надолго, и мы спокойно садились и спокойно ехали до самой Хайфы. Только теперь все было медленней, мы ехали дольше, и мама переходила от рассказов к загадкам и пела с нами песню, из которой я запомнил две строчки: «Паровоз уж загудел, не поедет, кто не сел». А еще она придумывала странные игры — например, мы должны были угадать, как зовут каждого, кто сидел в нашем вагоне, объяснить, почему его так зовут, рассказать, куда и зачем он едет, чем занимается и так далее и тому подобное. Все это мы должны были делать тихо-тихо, чтобы он этого не почувствовал, не поднимая на него взгляд и не указывая пальцем. Нельзя показывать пальцем на людей, немедленно прекрати!
Мы проезжали через Рош-а-Аин и Эял и видели издали Калкилию и Тул-Карм, тоже по другую сторону границы. Железная дорога шла тогда восточней нынешней. Только после Биньямины она приближалась к берегу, и я снова радовался, что мама позаботилась занять нам место на левой стороне — теперь, когда поезд шел на север, наше окно наполнялось небом и морем, и для иерусалимского ребенка вид этот был необычным и очень волнующим. Потом между нами и берегом появлялись первые дома Хайфы, и я каждый раз завидовал их жителям, потому что у них всегда есть в окне море и волны.
Хайфские дома постепенно сближались, пока не сливались так, что совсем закрывали море, паровоз протяжно гудел — раз и еще раз, замедлял ход и с глубоким вздохом останавливался[56] на станции Площадь Плумера. И тут я снова завидовал хайфским жителям (мама называла их «хайфияне»), потому что их английская платформа была вровень с порогом вагона и им не нужно было подниматься и спускаться по страшной железной лестнице, как нам, иерусалимцам, на нашей старой, еще турецких времен, станции в Иерусалиме. С площади Плумера мы шли на маленькую автобусную станцию (она называлась «центральной») и там садились в автобус на Афулу. Он выпускал нас на главной дороге у перекрестка Нагалаль, а дальше мы уже шли пешком.
Рядом с шоссе тянулась раскаленная песчаная тропа, а за ней — бесконечный строй запыленных казуарин. Я брел, хныча и жалуясь — на жажду, на усталость, на тяжесть сумки и на хамсин. Когда мы в Иерусалиме ходили пешком из нашего Кирьят-Моше к бабушке Ципоре в Рехавию и я вот так же жаловался на жажду, отец учил меня, что, если сосать маленький камешек, рот увлажняется и жажда проходит. Но у мамы было другое решение, которое ее очень забавляло, а мне нравилось куда меньше: она подносила к моим губам сложенную горстью пустую ладонь и говорила: «Попей!» — а потом: «Попей еще, ты мало выпил».
