Михаил Тарковский - Тойота-Креста
– Так и есть. А с другой стороны… да сядь ты… больно мы хотим отразиться в других хорошими. Вроде не доверяешь, допускаешь мысль, что обманут, что обман в порядке вещей – значит, и сам можешь обмануть. Боишься выглядеть хуже.
– Противно. Всегда надеешься, что человек порядочный, и неохота уронить доверие, испортить всё. Может, он честный? А я так, на всякий случай заподозрю…
– Вот один почему-то не боится представиться лучше, чем есть, а другой, наоборот, боится выглядеть хуже. Хотя сам в десять раз добрее и честнее. Ерунда какая-то. Кто-то должен умней быть… Неужели тебя так правда… гнетёт?
– Ещё как! И гнетёт! И угнетает! И интересует! Мне интересно, понимает ли он, что меня надул. Ведь он либо считает, что меня не надул, а просто правила игры такие, или как это у них называется… или что всё-таки надул, но ради… ну… назовём надул ради. И получается, если надул, не ведая, – тогда с него и спросу нет. А если надул ради, то тогда… То тогда он всё понимает и может вдруг пожалеть.
– А ты сам-то чего хочешь, шарик воздушный? Надул-надул! Не надувался бы!
– Сам ты шарик, – ещё насупился Андрей.
– Ну вот, опять надулся. Давай выпьем!
– Дам по башке щас! Наливай! Я не шарик.
– Ты Бобик.
– Я не Бобик. Слушай… А ты такой стал правильный… Ты откуда набрался-то! От Настьки, курицы мороженой?
– Кстати, не ты ей адрес дал? А то она письмо прислала. Давал адрес?
– Не давал я ничего. Как я дам? Ну ладно! – взбодрился Андрей. – А то я забуду, на чём мы остановились?
– А я, думаешь, помню? А… Что… если Бобик понимает…
– Что, если Бобик понимает, чью схряпал курицу, то он наверняка сомневается, а может, даже переживает. И для меня лучше, чтоб он переживал и мучился, потому что я его ненавижу… просто бы всё рыло бы… измесил очкастое… Но он же, гад, может и по правде пожалеть, пусть даже и виду не подаст, а он не подаст, потому что… молчу… молчу… и выходит, мне надо, чтоб он мучился, но не пожалел… ты понимаешь! Выходит, я не хочу, чтоб он пожалел.
– Потому что тогда придётся простить Бобика.
– Потому что тогда придётся простить Бобика.
– А ты не сможешь.
– А я даже не хочу… мочь! Вот это меня и изводит… Поэтому вернёмся к варианту один, где Бобик вообще не понимает, что курица моя… Что для него же и лучше… хотя ещё как посмотреть: просто ли он слепой Бобик и настолько бессовестный? Хотя это одно и то же. Но вот что оказывается! Оказывается, это и для меня лучше, потому что тогда он не подозревает, как испортил мне жизнь. И выходит, меня больше устраивает, что на земле одним бесстыжим Бобиком больше!
– Может, ты просто не любишь Бобиков? Андрюх, если так пойдёт, ты правда сдуешься, как шарик, потому что ты, честно, какой-то сдутый, хоть и с поездки…
– Наверно, пора, чтоб меня опять кто-нибудь надул.
– Я тебе вон кино предложу такое, что Григорий лопнет твой…
– Стоп-стоп-стоп. А с чего это мой-то? Он и твой такой же. Я, между прочим, мог бы обидеться, что ты так отделяешься, что тебе история с твоим братом побоку… – плёл Андрей, уже улыбаясь, – но не тре-ебую… не тре-ебую, потому что ты тоже тут так подвязан… что… и не позавидуешь…
– Я и не собирался про это… Мне неприятно. И очень не всё равно, и обидно… За всех нас… а за тебя – ты и не представляешь… Когда он тебя выкинул из авторов… и главное… так в тихушку… После того, как ты ему всю душу раскрыл, на ладошке всё выложил, дорогого, что было… – от брата своего – до цепей от «дружбы», которыми у нас в мороз могилы пилят… и они на ёлках висят и позвякивают… А он всё сгрёб… всё прибрал… до последней цепочки… Да… А я виноват… виноват перед тобой…
– Да прекрати, Женька! Виноват-виноват… Это я виноват, что начал!
– Молчать и слушать! Я виноват! – вскипел Женя. – Ты вот кричал тут, что тебе лучше, чтоб одним бесстыдником больше на свете! И я такой же! Я та-кой же! Я у него Машу увёл! И мне тоже выгодно, что он Бобик! Ты понимаешь! И мы с тобой хуже Бобика… – Женя остыл. – А ты говоришь, я не думаю… Я больше тебя думаю… про таких людей. Что они решают, чьё слово допустить… до ложечки, а чьё нет. Потому что Маша эти качества ценит. И чует тут… большое поле… надёжности…
– Какое ты не можешь дать.
– Какое я не могу дать… и она его ценит, именно ценит, хотя и понимает, что в нём нет ничего, кроме профессии… Так называемой… и он всё строит на склоке… это её слова… и на истерике… Не думай, что я ревную… хотя и ревную, конечно… Ты заметил, как он любит мастеров вспоминать? Сгущать всякие зверства ихние… Будто бы они изводили всех… Актёров мучили… и не понимает, что там любовь была, которая жить мешала. И ужас, что сказать не дадут…
А у этого одни амбиции… а нутришко-то тесное… и слова под стать: работа, приоритеты. И нюх на любовь, только чужую. Я-то вообще считаю, что ничего нельзя создать на нехватке, а только на…
– Хватке…
– На избытке.
– Ну, это ты у нас такой… избыточный… Ты вообще какой-то противный стал… Правда… Давай за тебя выпьем!
Андрей снова закурил и, откинувшись, с закрытыми глазами выпустил дым:
– А что ты мне за кино хотел предложить?
– Да я тебе рассказывал. Заход против шерсти. С востока на запад. Перегон праворучиц.
Андрей как-то ещё съёжился, потупил глаза, долго курил, мял острие окурка, обваливал его, выводя и будто каля для ковки. И всё щурился не то от дыма, не то от чего-то ещё более едкого и щекотливого. Женя следил за его маневрами и по форме острия пытался прочитать ответ. Андрей смял заготовку:
– Да нет, интересная, конечно, затея…
– Ну тебе-то нравится?
– Да мне-то она и тогда нравилась. Дело-то не во мне.
– А в ком?
– Ну вот я и думаю, в ком. Как придумаю – скажу. Сам скажу, – зачеканил Андрей, – и не дёргай меня.
– Смотри какой! Ладно, брат. Я хочу за тебя выпить… Всегда говорят про Михалыча… А ты младший брат… и тебе труднее всех. И ты оператор… и я хочу выпить за твои глаза. Пусть они тебя никогда не подводят!
– Ах ты, хитрый бобик! Ты научился! Ты у Машки научился! Ну давай, давай, спасибо!
Андрей, собиравшийся спать с перелёта, всё больше расходился:
– Как Михалыч? Как Нина? Я всё думаю про них…
– Михалыч в порядке. Как раз из-за Нины… Ему с ней повезло… Я тебе не рассказывал? Мы на охоте были… – Женя помолчал, бережно чему-то сам в себе улыбнулся, сказал задумчиво: – Как она с ним по рации разговаривает… Это надо слышать… У неё такой голос… гулкий, певучий, чуть грубоватый и будто в глубинах отдаётся… Знаешь, у полных сибирячек такой голос… Да, Андрюх? Знаешь?
– Знаю, Жека… – Андрей смотрел внимательно, глаза его разгорались.
– Ты понимаешь? Андрюха… Что так не говорят… по рациям… Он её спрашивает: ну как там дома? Она докладывает: картошка нормально, «ребятняки» тоже, слово ещё такое придумала, «ребятняки», то да сё нормально, правда, Колька на тракторе проехал, трубу вывернул, х-хе. «А так всё хорошо, вот в окно смотрю, на собачку…» На собачку! Представляешь? И попрощалась: «Ну ладно, хороший мой!» Обычно стесняются – народ кругом, все слышат. А она не стеснялась… Давай за Нину Егоровну! Жаль, у них телефона нет…
Закусив капусткой, Андрюха отвалился, тоже чему-то улыбаясь.
– А помнишь, – горячился Женя, – как мы приехали одновременно и что-то сидим доказываем друг другу, а Михалычу слова не даём сказать. А он держит на руках кота, такого большого, помнишь, серого… и мне вдруг передаёт его молча и в глаза смотрит. А я своё! Ну я подержал и так же аккуратно тебе передал, а он подождал и уже у тебя взял… Забрал назад, мол, хорошего понемногу. А мы всё своё, всё своё! Отбазланили… и затихли. Тишина. И вдруг Михалыч: «В настоящем коте, я понимаю, ценится крупность». Вставил слово…
– Да-да-да! А помнишь, когда у вас всё начиналось с Машкой, мы сидим втроем, и ты говоришь мне: «Смотри какая красавица». А Михалыч услышал и фыркнул: «Да н-но! Тощая, как визига… – и добавил… так мечтательно: – Нее-е… толстые бабы самый хороший нарoд…»
– Помню, конечно… Всё помню… Андрюх, а ты поспал бы с дороги… А?
– Посплю… А пошли завтра в гости. К Олегу. И Машу пригласим.
– Что за Олег?
– Товарищ мой хороший…
– Ну пойдем, раз товарищ… Андрей вдруг улыбнулся:
– Слушай. Раз приезжаю к ним. Михалыч в лесу задержался, мотор сломался, а Нина в больнице. Соседей нет – отошли. На доме замчина амбарный. Баня на щепке. Я в бане на коврике сплю с дороги. Вечером вышел, а там коты, кобель старый, щенчишко ещё какой-то приблудный, все к дому притянулись. Как прилив… и смотрят на меня так это… недоверчиво и удивлённо, будто я виноват… что Нина в больнице. А Пёстрый, старый кобель, даже кашлянул… как человек… и мне так грустно стало, что они не ко мне пришли… Понимаешь?
– Ещё бы не понимаю…
– А помнишь, у них собачий корм «собачье» назывался? Это тоже Нина придумала, по-моему… Ну и оттого, что нет никого и дом на замке, мне так тоскливо стало, что, если б было собачье, я б его вместе с ними ел… и почитал за счастье. Да… и так мне хотелось, чтоб они меня признали, поверили… и стал играть с этим щенком, а он боялся, отбегал. Хотя играть хотел страшно… и приставал к Пёстрому, а тому не до игры было, он стоял и еле хвостом шевелил… от старости… Я присел, обнял Пёстрого, спрятался за ним и через его спину стал рукой так вот, – Андрей показал, – трясти, подманивать… и щенок побегал-побегал, а потом подошёл и стал играть с ней. Прихватывал, покусывал, трепал, несколько раз даже носом ткнулся… мокрющим, но стоило мне привстать и показаться – отбегал, как ужаленный, и носился кругами, лаял: просил… чтоб я спрятался!
