Одри Ниффенеггер - Жена путешественника во времени
– «Гет Ми Хаааааааааааааааай»!
Она ставит передо мной напиток, я кладу двадцатку на стойку.
– Нет,– говорит она в трубку.– Ну, черт… Ну и хрен с тобой тоже.
Швыряет трубку обратно, как будто забивая мяч в баскетболе. Пару секунд стоит, пытаясь совладать с досадой, потом закуривает «пэл-мэл» и выдыхает мне в лицо большой клуб дыма.
– О, извини.
Музыканты дружно подсаживаются за стойку, и она идет налить им пива. Дверь в туалет находится на сцене, и я, пользуясь случаем, иду отлить. Когда возвращаюсь, Мия ставит передо мною еще одну порцию.
– Ты ненормальная, – говорю я.
– А ты дохляк.– Она выставляет свою пепельницу и ныряет под стойку, что-то обдумывая. – Что потом делаешь?
Я прикидываю варианты. Пару раз я шел домой с Мией, с ней весело, и все такое, но сейчас у меня неподходящее настроение для случайных связей. С другой стороны, теплое тело под боком – не худший вариант, когда настроение ни к черту.
– Собираюсь надраться. А ты что предлагаешь?
– Ну, если ты надерешься не слишком сильно, мог бы заглянуть ко мне, а потом, если не помрешь и проснешься утром, мог бы оказать мне громадную услугу: пойти на рождественский обед к моим родителям в Гленкоу и отзываться на имя Рейф.
– Господи, Мия. Мне хочется сдохнуть при одной только мысли об этом. Извини.
Она наклоняется над стойкой и многозначительно добавляет:
– Ну, Генри. Выручи меня. Ты – презентабельный молодой человек. Черт, ты библиотекарь. Ты не струхнешь, когда тебя начнут спрашивать, кто твои родители и в какой колледж ты ходил.
– Если честно, как раз струхну. Я побегу сразу в женский туалет и сделаю себе харакири. И вообще, в чем дело? Даже если я им понравлюсь, это будет означать, что они долгие годы будут изводить тебя вопросом: «А куда же подевался тот милый молодой библиотекарь, с которым ты встречалась?» А что будет, когда они встретят настоящего Рейфа?
– Думаю, об этом мне беспокоиться не придется. Да ладно тебе. Я тебе покажу в постели приемы «Три икс», о которых ты в жизни не слышал.
Я несколько месяцев отказывался встречаться с родителями Ингрид. Я отказался идти к ним завтра на рождественский обед. Ни за что не сделаю этого для Мии, которую едва знаю.
– Мия. В любой другой вечер в году… Слушай, сегодня моя цель – достичь такого уровня опьянения, при котором я едва буду стоять на ногах, и ничто другое у меня стоять точно не будет. Просто позвони родителям и скажи, что у Рейфа тонзилоктомия или что-нибудь в этом роде.
Она идет на другой конец стойки, чтобы обслужить трех подозрительно молодых парней студенческого вида. Затем немного возится с бутылками, создавая что-то в высшей степени изысканное. Ставит передо мной высокий стакан.
– Вот. За счет заведения.
У напитка цвет клубничного сока.
– Что это?
Я отхлебываю. Вкус как у «Севен-ап». Мия улыбается дьявольской улыбкой:
– Я это сама придумала. Хочешь улететь, это самый ранний рейс.
– О, спасибо, отлично.– Чокаюсь с ней, пью. Заливает волна жара и полного благополучия. – Боже, Мия, тебе надо это запатентовать. Ты могла бы по всему Чикаго маленькие палатки поставить и продавать это в походных котелках. Ты могла бы разбогатеть.
– Еще?
– Конечно.
Будучи подающим надежды младшим помощником «Общества вольных алкоголиков Детамбль и Детамбль», я еще не определил для себя максимально допустимый объем выпитого алкоголя. Еще несколько стаканов, и Мия пристально, с сомнением смотрит на меня через барную стойку.
– Генри?
– Да?
– Тебе хватит.
Возможно, мысль неплохая. Я пытаюсь кивнуть, соглашаясь с Мией, но вместо этого медленно, почти грациозно, сползаю на пол.
Гораздо позже просыпаюсь в больнице «Мерси». Мия сидит на моей постели. По всему лицу у нее растеклась тушь. Я подключен к системе и чувствую себя плохо. Очень плохо. Если честно, хуже не бывает.
Поворачиваю голову, меня рвет в тазик. Мия протягивает руку и вытирает мне рот.
– Генри.
– Эй. Что за черт.
– Генри, мне так жаль…
– Ты не виновата. Что случилось?
– Ты вырубился, и я подсчитала… Сколько ты весишь?
– Сто семьдесят пять фунтов.
– Господи. Ты ужинал?
– Да,– отвечаю я, поразмыслив.
– Ну, все равно, то, что ты пил, было сорок градусов крепости. И еще два виски… но ты держался молодцом, а потом вдруг ужасно захмелел и вырубился, и я прикинула и поняла, что у тебя в желудке было полно бухла. Я позвонила девять один один, и вот ты здесь.
– Спасибо. Наверное.
– Генри, у тебя есть предсмертное желание?
– Да,– задумываюсь я, отворачиваюсь к стене и притворяюсь спящим.
8 АПРЕЛЯ 1989 ГОДА, СУББОТА(КЛЭР 17, ГЕНРИ 40)КЛЭР: Я сижу в комнате бабушки Миагрэм, мы вместе разгадываем кроссворд из «Нью-Йорк таймс». Яркое прохладное апрельское утро, я вижу, как в саду на ветру колышутся красные тюльпаны. Мама в саду, что-то сажает, маленькое и белое, около форзиции. У нее шляпу почти сдуло, и она постоянно прижимает ее рукой, наконец снимает ее и прижимает корзиной.
Я не видела Генри два месяца, и до следующей встречи из списка почти три недели. Мы приближаемся ко времени, когда я не увижусь с ним более двух лет. Я воспринимала Генри так несерьезно, мне казалось таким естественным, что я его видела. Но теперь каждое его появление означает, что стало еще на одну нашу встречу меньше. И все теперь по-другому. Я хочу чего-то… хочу, чтобы Генри что-то сказал, что-то сделал, чтобы я убедилась, что все это было не просто изысканной шуткой. Я хочу. Вот и все. Я продолжаю хотеть.
Бабушка Миагрэм сидит в голубом кресле-качалке у окна. Я сижу на подоконнике, на коленях у меня газета. Мы уже перевалили за половину кроссворда. Мои мысли уходят в сторону.
– Детка, прочитай еще раз,– просит бабушка.
– Двадцать по вертикали. «Обезьяна-монашка». Семь букв, вторая «а», последняя «н».
– Капуцин.– Она улыбается, невидящие глаза обращены в мою сторону. Бабушке я кажусь темной тенью напротив чего-то более светлого. – Неплохо, а?
– Да, здорово. А ну-ка, попробуй вот это. Восемнадцать по горизонтали: «Юбка, расширяющаяся колоколом на поддерживающих ее изнутри тонких обручах». Вторая «р»..
– Кринолин. Сейчас такое не носят.
– Ну, нет… Я никогда так не сумею.
Я встаю и потягиваюсь. Безумно хочется прогуляться. Комната у бабушки милая, но вызывает клаустрофобию. Потолок низкий, обои в изысканных голубых цветах, покрывало на кровати голубое ситцевое, ковер белый, пахнет пудрой, зубным протезом и старой кожей. Бабушка Миагрэм сидит нарядная, с прямой спиной. У нее красивые волосы, белые, но по-прежнему немного с рыжиной, унаследованной мною; они великолепно вьются и заколоты шиньоном. Глаза у бабушки похожи на голубые облака. Она ослепла девять лет назад и уже хорошо адаптировалась; прекрасно ориентируется в доме. Она все время пытается научить меня искусству разгадывать кроссворды, но одна я не могу заставить себя засесть за них. Бабушка всегда вписывала ответы ручкой. Генри любит разные головоломки.
– Сегодня чудесный день, не так ли? – спрашивает бабушка, откидываясь на спинку стула и потирая костяшки пальцев.
Я киваю, потом говорю:
– Да, но немного ветрено. Мама возится в саду, и ветер постоянно набрасывается на нее.
– Очень похоже на Люсиль, – говорит бабушка. – Знаешь, внучка, я бы хотела погулять.
– Я как раз об этом думала, – отвечаю я.
Она улыбается, протягивает руки, и я осторожно поднимаю ее из кресла. Достаю наши пальто, завязываю шарф вокруг ее головы, чтобы ветер не растрепал волосы. Потом мы медленно спускаемся по лестнице и выходим через главную дверь. Останавливаемся на дорожке, я поворачиваюсь к бабушке и спрашиваю:
– Куда пойдем?
– Пойдем в сад, – говорит она.
– Довольно далеко. О, вон мама рукой машет; помаши в ответ.
Мы машем маме, она там, далеко, у самого фонтана. Питер, наш садовник, стоит рядом с ней. Он перестает что-то говорить маме, поворачивается и смотрит на нас, ждет, когда мы пойдем дальше, чтобы он мог закончить спор, может быть, о нарциссах или о пионах. Питер любит спорить с мамой, но она в результате всегда все делает по-своему.
– До сада почти миля, бабушка.
– Ну что ж, Клэр, у меня сегодня ноги не болят.
– Хорошо, тогда пойдем.
Я беру ее за руку, и мы отправляемся в путь. Добираемся до конца долины, я спрашиваю:
– По солнцу или по тени?
– Конечно, по солнцу, – отвечает она, и мы направляемся к тропинке, которая проходит по середине долины и ведет к поляне. Пока мы идем, я все описываю.
– Мы проходим мимо кострища. Здесь птицы – вон, полетели!
– Вороны. Скворцы. И голуби,– говорит бабушка.
– Да… И вот мы у ворот. Осторожно, на тропинке грязь. Я вижу собачьи следы, довольно крупные. Может, это Джои из Аллингамса? Все зеленеет. А вот и дикая роза.
– Трава в долине высокая? – спрашивает бабушка.
