Джон Фаулз - Дэниел Мартин
А ещё его сильно задело то, что любовь она приравняла к тюрьме. Он всё глубже задумывался над этим: несправедливость сравнения была совершенно очевидна. Она могла наслаждаться этим вот ленчем, непринуждённой беседой с Ассадом только потому, что он, Дэн, был рядом; вообще оказалась здесь только благодаря ему. Он тут же обозвал себя типичным «мужским шовинистом», но его самокритика была порождена расхожими либеральными взглядами, а вовсе не искренней убеждённостью. Он припомнил то, что герр профессор говорил о немецком и английском восприятии свободы. Может, любовь и правда тюрьма, но она, кроме того, ещё и величайшая свобода.
Перелёт в Бейрут оказался ужасен. Самолёт был забит паломниками, направлявшимися в Мекку, воздушные ямы следовали одна за другой, облачность никак не рассеивалась, пассажиров рвало, кабина пилота хранила загадочное молчание… это беспокоило даже Дэна, хотя ему и приходилось часто летать самолётом. Он, однако, скрывал своё беспокойство ради Джейн. Как всегда, он уже представил себе заголовки в газетах, будущее без себя, конец незавершённой жизни, горькую иронию гибели именно сейчас, в данный момент. И придумывал истории про гораздо худшие полёты в качестве предлога для того, чтобы держать в своих ладонях руку Джейн.
Когда они наконец сели в Бейруте, там только что прошёл сильный ливень. Мокрая посадочная полоса отражала неровный свет фонарей, было значительно холоднее, почти как зимой в Англии. Это оказалось для них неожиданностью, как, впрочем, и сам город, гораздо более европейский, чем восточный или африканский: масса огней, залитые светом отели и жилые дома, утёсами поднимающиеся к небу, масса машин на улицах, и кажется, каждая вторая — «мерседес»; повсюду богатство так и бьёт в глаза. На миг обоих охватила ностальгия по грязному, пыльному и бедному Египту, по его потрёпанным гостиницам, его неделовитости, его древней человечности. Их новый отель был из тех, что превращают все страны в одну, но самым неприятным образом, устанавливая дистанцию со всем окружающим миром, кроме мира счетов, оплачиваемых фирмой, интернационального мира крупных чиновников.
Дэн позвонил сестре мадам Ассад: она всё устроила. Их машина и шофёр, получивший допуск (без этого в Сирию вас не допускали), будут ждать у отеля в восемь часов утра, Джейн с Дэном пригласили пойти куда-нибудь вместе, но Дэн отказался, даже не спросив Джейн; более того, он даже не сообщил ей об этом, когда они встретились перед обедом.
Пообедав, они прогулялись по ярко освещённым улицам у моря, разглядывая витрины. К этому времени дурное настроение Дэна превратилось в отвратительную, всепоглощающую депрессию: не столько, как ему теперь казалось, из-за Джейн, сколько из-за утраты перспективы, забрезжившей перед ним в Асуане. Несмотря на то что сказала Джейн, эта перспектива упорно связывалась в его мозгу с островом Китченера: зелёный дол вне времени, лоно, где всё кажется потенциально возможным, будущее, где растворяется и тает напряжённость, вместе с напряжённостью между ним и Джейн… он слишком поздно разглядел это, слишком долго ждал. А теперь они вернулись в реальный современный мир, поражённый жаждой потреблять, в страну Гадаринскую,422 эфемерную… он с трудом заставлял себя смотреть на витрины магазинов, мимо которых они шли, ощущал застывшую неподвижность собственного лица, метафизическое унижение: мир почернел, в нём царила вульгарность, от комедии не осталось и следа.
Дэн прекрасно понимал, что его сжигает пламя, старее которого нет на свете, но до сих пор не мог понять — откуда вдруг такая напасть? Словно средневековая болезнь, какая-нибудь бубонная чума, давно, казалось бы, контролируемая современной наукой настолько, что её практически и опасаться не стоит, инфантильная, пришедшая из детских сказок, вера в клише «и жили долго и счастливо до самой смерти», смехотворный, нелепый миф. Словно другой великий миф — судьба — брала реванш за бесчисленные романы, которые он так расчётливо и хладнокровно заводил, которые приносили ему наслаждение… он снова подумал о Дженни, о первых неделях с ней, о том, какими простыми, уравновешенными и весёлыми, приятно возбуждающими казались теперь, при взгляде назад, их отношения. Стоишь рядом с женщиной перед окном «от кутюр» и жаждешь сказать ей: ты нужна мне больше, чем все слова в мире способны передать. Вместо этого ты достаёшь карманный калькулятор и переводишь ливанские цены в английские фунты; ты ненавидишь эту женщину за интерес к мишуре, проявляемый лишь для того, чтобы как-то заполнить вакуум, расстояние между вами… чуть ли не продемонстрировать равнодушным прохожим, что у неё всё в порядке.
Она, должно быть, заметила, но ничего не сказала. Вернулись в отель. Их номера снова оказались смежными, хотя на этот раз Джейн с Дэном были избавлены от соединяющей комнаты двери. Дэн хотел, нет, заявил, что хочет выпить, и теперь это вовсе не было уловкой. Если он не против… она устала… было ли это дипломатией с её стороны или нет, он сказать не мог. Она и правда выглядела усталой. Но когда она, вежливо улыбаясь, повернулась с ключом в руке, чтобы уйти, на краткий миг её глаза задержались на его лице, и были в них вопрос и сочувствие — примерно так глядят на пациента глаза медсёстры, — но было в них и бессилие… Дэну стало неприятно.
Он не пошёл сразу в бар, остановился у киоска в холле, разглядывая англоязычные газеты, словно надеялся, что внешний мир, его дела и заботы смогут принести избавление от недуга. Но испытал лишь отвращение. Как хотелось бы ему превратить всё это блестящее, гладкое, словно из скользкого пластика здание, вместе со всем его содержимым, в груду дымящихся обломков… если бы он только мог знать, что история осуществит его желание всего лишь год или два спустя!
Он отыскал бар, обставленный в американском стиле, и уселся в конце стойки с бокалом двойного виски со льдом. У противоположного конца сидели две девушки в чёрных платьях, вроде бы немки или скандинавки. Взгляды, которые они на него время от времени бросали, подсказали ему, чем они занимаются. Сквозь ряды бутылок Дэн разглядывал своё отражение в зеркальной стене; сердитое, неподвижное лицо, ни следа юмора, запертый чемодан с наклейкой, на которой невозможно разобрать станцию назначения. Он тоже почувствовал, что устал — не только физически: устал от себя самого, от безобразно отчуждённого «я».
Это было ещё и отчуждением от далёкой утренней зари сегодняшнего дня, оставшейся в семистах милях отсюда, в ином мире, пребывающем где-то на юге, утраченном навсегда, и сопровождалось оно всепоглощающей тоской по уединённости и покою Торнкума. Укрыться там, зализать раны, разобраться, что не так — не только с Дэниелом Мартином, но с его поколением, возрастом, веком; откуда этот уникальный эгоизм, поверхностность, тщета, непременная приверженность неверным целям… не просто путешествие в никуда, но ещё и непомерная цена, уплачиваемая за билеты. Все эти бездумные усилия, пристрастие к банальностям — в действительности просто леность, энергия без мысли, заменившая подлинный интеллект. Не исключено, что писателей всё это обуревает больше, чем кого-либо другого. Другие могут найти прибежище, как его отец например, в догмах своей церкви, в организациях, членами которых являются, разделить между собой вину за тщету жизни, скуку монотонного труда, ужас существования, подобного существованию зверей в клетке.
