Сергей Кузнецов - Калейдоскоп. Расходные материалы
Улыбнувшись, он подходит к книжному шкафу и проводит сухими потрескавшимися пальцами по сморщенным корешкам. Прощальное прикосновение, почти рукопожатие.
32
1885 год
Как орел над бездной
Голубое до белёсости февральское небо накрыло город, словно еще один синий купол. Под ним, как под колпаком кунсткамеры, прячутся восточные диковины: саманные дома без окон, выложенные лазурной мозаикой ворота мечетей, устремленные ввысь кирпичные минареты… чужие, азиатские люди с бритыми головами, замотанными в чалму, одетые в шелковые халаты, ватные кафтаны, обноски, тряпье, бараньи шкуры. Сквозь эту толпу и идет Леша Зябликов, поручик Гвардии Его Императорского Величества, идет следом за Александром Николаевичем Туркевичем, высоким, крупным мужчиной в мундире полковника российской кавалерии.
Туркевич решительно раздвигает прохожих, толпящихся на регистане, главной городской площади. На высоком насыпном холме высятся глиняные наклонные стены с башнями, напоминающими огромные кувшины, которые неведомый великан поставил вверх дном посреди города.
– Вот это, Лёша, их цитадель, – говорит Туркевич. – Там, значит, сидит бухарский эмир, которого мы оставили здесь правителем.
– Я, Александр Николаевич, не понимаю, – говорит Зябликов, – почему мы сюда губернатора не посадим? И гарнизон бы разместить, как в Самарканде!
– А зачем нам здесь, в Бухаре, гарнизон? – спрашивает Туркевич. – Нам что от них нужно? Торговать спокойно – и чтобы англичане сюда не совались. И с тем, и с другим эмир сам справляется. А этими азиатами управлять… эх, тут хлопот не оберешься!
Покинув регистан, офицеры выходят на площадь поменьше. Высокий кирпичный минарет с навершием, напоминающим сосновую шишку, заметен в Бухаре отовсюду – как и полукруг лый купол соседней мечети. Но только на площади Зябликов разглядел два словно отражающих друг друга величественных входа – портала, как сказали бы в Европе, – богато украшенных изразцовым орнаментом.
– Это, значит, мечеть и медресе, – объясняет Туркевич. – Мечеть – это понятно что, а медресе – это, если по-нашему, будет духовное училище, но, разумеется, для магометан.
Зябликов с умилением глядит на сине-золотые звезды, многоугольники и снежинки… и тут же – надписи на арабском, декоративные, как и остальные узоры. Вот бы показать все это Еве, думает он. Хотя, конечно, Ева в Средней Азии… среди закутанных в платки узбечек и туркменок… трудно вообразить что-нибудь нелепее.
Зябликов поднимает голову, чтобы получше рассмотреть минарет, – и там, в вышине, на восьмиугольной площадке замечает человека с вязанкой сухих веток.
– Кто это? – спрашивает он Туркевича. – Муэдзин? Вроде совсем недавно кричали, рано еще.
– Нет, не муэдзин, – отвечает Туркевич, тоже поглядев вверх. – Это, Лёша, у них так воров наказывают. Сажают на минарет – с тем, что украл, – и пусть все любуются.
– И долго они там?
– Дней десять-двенадцать. Причем неважно, чего украл, – хоть охапку колючек, хоть лепешку, хоть золотое блюдо. Сажают туда, выдерживают положенный срок…
– А кормить-то кормят?
– Нет, не кормят. Зачем? Все равно же потом их оттуда сбрасывают.
– Как сбрасывают? – Зябликов в недоумении переводит взгляд на Туркевича: шутит, что ли?
– Знамо дело как. Пинок под зад – и полетел. Я однажды видел. Мерзкое зрелище: руками машет, кричит, а потом – шмяк! – и всё. В лепешку. Примерно там, где ты стоишь.
Зябликов смотрит под ноги – никаких следов, серо-желтая земля, как везде в Туркестане. В животе что-то завертелось, заскулило, запросилось наружу… он делает глубокий вдох и говорит:
– Вот для этого и надо – эмира сместить и губернатора поставить. Для цивилизации.
– Цивилизация! – Туркевич усмехается в густые усы. – Вон, в твоем Париже, есть цивилизация? А тоже головы на площади рубят, я читал.
– Неправда, – вступается Зябликов за Францию, – уже лет сорок как прекратили. Вы потому и читали, Александр Николаевич, что французы боролись против этого варварства и смогли его победить.
– Ну, всего-то сорок лет, – говорит Туркевич. – Гильотину лет сто назад придумали. А минарету тыща лет небось будет. Традиции. Обычаи. В Азии спешить ни к чему. Поспешишь, как говорится, людей насмешишь. А здесь нельзя, чтоб над тобой смеялись. Так что мы постепенно, помаленьку… вот бухарцы пленных в яму сажать перестали – уже прогресс. Если они, конечно, не врут, насчет ямы-то.
Узкими улочками вдоль глиняных слепых стен они возвращаются в расположение русских войск. Туркевич рассказывает про Артура Конолли и Чарльза Стоддарта, невезучих британских посланников, без малого полвека назад отправившихся на переговоры в Бухару. Переговоры закончились тем, что бухарский эмир велел бросить в яму сначала одного, потом другого, а в конце концов и вовсе отрубил англичанам головы при всем честном народе.
– Значит, отрубили они голову Стоддарту и говорят Конолли: перейдешь в магометанство – сохраним тебе жизнь. А тот отвечает: не верю вам, нехристям, все равно убьете! Я готов умереть, но не стану вероотступником! И сам подставил шею палачу.
Ну и глупо, думает Зябликов. Стоит ли вера такой смерти? Тем более, может, Бога и вовсе нет, во Франции еще когда об этом написали.
Конечно, не следует разговаривать об этом с полковником Туркевичем – все-таки человек другого поколения, можно простить ему некоторый обскурантизм. Поэтому Зябликов, восхитившись мужеством англичанина, спрашивает:
– А что британцы? Отомстили?
– Не до того было: афганцы как раз вырезали в Кабуле шестнадцать тысяч англичан – всех, кто там жил. Эмир, наверное, казнил Стоддарта и Конолли, потому что решил, что теперь с Британией можно не считаться, мол, англичане потеряли хватку. А на самом деле с хваткой у них все было нормально. Просто афганцы эти – бешеные!
Молодой поручик зябко кутается в шинель. Предательская струйка холодного пота стекает по спине. Афганцы. Самые умелые и свирепые воины Средней Азии.
Не пройдет и месяца, как мы встретимся с ними лицом к лицу. Мне ведь известна цель нашего похода: оазис Пендже, река Кушка.
Граница Мервского Туркменистана и владений афганского эмира Абдуррахмана.
Степь до самого горизонта, песчаная мервская степь. Плоская, однообразная, ни растений, ни примет. Лишь порой мелькнет средь буро-желтых бугров жиденький кустик саксаула – а потом опять только песок, небо и солнце.
Станции в пустыне – не деревни, не города, а глубокие колодцы с горькой и соленой водой, которую не пьют даже верблюды. И так – все 850 верст до Мерва. Хорошо, что в торсуках хватает пресной воды, да и после недавних дождей почва стала тверже: летом, говорят, проваливаешься по колено, какой уж тут боевой поход!
