Джонатан Литтелл - Благоволительницы
Чуть позже нас пригласили в зал, расположенный в глубине бункера. Мы сами отодвинули столы, заваленные картами, и построились вдоль стены на мокром ковре. Два генерала, ругавшиеся из-за воды, встали у двери напротив нас. На одном из столов адъютант раскладывал коробочки с медалями. Дверь открылась, и на пороге появился фюрер. Мы все одновременно вытянулись по струнке, вскинули руки в воздух и гаркнули: «Хайль Гитлер!» Генералы тоже замерли по стойке смирно. Фюрер отсалютовал в ответ, но рука его сильно дрожала. Потом он приблизился неуверенной, прыгающей походкой. За ним из комнаты вышел Борман, затянутый в коричневую форму. Никогда я еще не видел фюрера так близко. На нем была простая серая форма и фуражка, лицо уставшее, желтое, опухшее, растерянное, вытаращенные глаза смотрели в одну точку, он вдруг принимался часто моргать, в уголке губ блестела капелька слюны. Когда фюрера покачивало, Борман волосатой лапой поддерживал его за локоть. Фюрер оперся об угол стола и произнес довольно бессвязную речь, упомянув Фридриха Великого, вечную славу и евреев. После он направился к Мюллеру. Борман следовал за ним тенью. Адъютант поднес фюреру открытый футляр с крестом. Фюрер медленно взял крест и, не пристегивая, сунул ее в правый карман Мюллера, долго жал ему руку, приговаривая: «Мой добрый Мюллер, мой верный Мюллер», и в конце похлопал по плечу. Я держал голову прямо и наблюдал за сценой краем глаза. Церемония повторилась со всеми по очереди. Мюллер выкрикивал имя, звание и занимаемую должность, фюрер награждал. Вот уже очередь дошла до Томаса. Чем ближе фюрер подходил ко мне — я стоял почти в самом конце шеренги — тем сильнее мое внимание приковывал его нос. Я до сих пор не замечал, до какой степени он широкий и непропорциональный. В профиль это было явно заметно, потому что взгляд не отвлекали маленькие усики. Основание носа было мясистое, крылья плоские, задранный кончик, — определенно славянский или богемский, даже почти монгольский нос. Не знаю почему, меня этот нос заворожил, показался мне чуть ли не неприличным. Фюрер подступал ко мне, я продолжал изучать его нос. Когда фюрер оказался передо мной, я с удивлением отметил, что его фуражка еле достает мне до уровня глаз, а я ведь не слишком высокий. Он пробормотал поздравление и нащупал награду. Его тошнотворное, смрадное дыхание меня доконало, чаша моего терпения переполнилась. Я наклонился и укусил фюрера сильно, до крови, за его нос-картошку. Даже сегодня я не в состоянии вам объяснить, зачем я это сделал, просто не смог удержаться. Фюрер пронзительно завопил и отскочил назад в объятия Бормана. На какой-то момент все замерли, потом на меня навалилось сразу несколько человек. Меня опрокинули на пол, били; свернувшись клубком на мокром ковре, я пытался, насколько возможно, защищаться от ударов сапог. Все орали, фюрер ругался. Наконец меня встряхнули и поставили на ноги. Фуражка слетела, я хотел хотя бы поправить галстук, но мне крепко скрутили руки. Борман подталкивал фюрера к комнате и ревел: «Расстрелять его!» Томас позади толпы молча наблюдал за мной, с видом одновременно разочарованным и насмешливым. Меня поволокли к двери в глубине зала. Потом раздался грубый, твердый голос Мюллера: «Подождите! Я хочу его сначала допросить. Доставьте его в камеру».
Мне доподлинно известно, что ни Тревор-Ропер, ни Баллок, никто из историков, изучавших последние дни фюрера, ни словом не обмолвился об этом эпизоде. Но я вас уверяю, что он имел место. Впрочем, молчание хроникеров понятно. Мюллер пропал несколькими днями позже, то ли погиб, то ли попал в плен к русским. Бормана, пытавшегося бежать из Берлина, точно убили. Кребс и Бургдорф, а именно они были, по-видимому, теми двумя генералами, покончили с собой. Адъютанта тоже, скорее всего, нет в живых. О судьбе офицеров РСХА, свидетелей происшествия, я ничего не знаю, но нетрудно догадаться, учитывая их служебное положение, что, если кто из них и выжил, вряд ли стал бы хвастаться наградами, полученными от фюрера лично за три дня до его смерти. Вероятно поэтому курьезный случай ускользнул от внимания исследователей. А может быть, какое-то упоминание о нем осталось в советских архивах? Меня выволокли на поверхность по длинной лестнице, выходившей в сады канцелярии. Удар бомбы обратил прекрасное здание в руины, но в свежем весеннем воздухе разливалось восхитительное благоухание жасмина и гиацинтов. Меня пинками затолкали в машину и отвезли в расположенную совсем рядом церковь. Там мы спустись в бункер, и меня, без разбирательств, бросили в камеру с бетонными стенами, пустую и сырую. На полу были лужи, стены покрыты влагой, когда тяжелая металлическая дверь закрылась, меня поглотил мрак, кромешный, утробный. Напрасно я пялился в темноту, ни единого луча сюда не проникало. За несколько часов, проведенных там, я вымок и замерз. Потом за мной пришли. Меня привязали к стулу, я щурился, свет резал глаза. Мюллер вел допрос лично, меня били дубинками по бокам, плечам и рукам, Мюллер тоже отвесил мне несколько оплеух своим огромным деревенским кулаком. Я пытался объяснить, что за моим деянием ничего не стоит, что я не планировал его заранее, на меня нашло помутнение, но Мюллер не верил. Он видел здесь долго вызревавший заговор и требовал, чтобы я назвал сообщников. Тщетно я отпирался, Мюллер не отступал, если уж он брался за дело, то становился упрямым как баран. Меня снова проводили в камеру, я лежал в луже и ждал, когда успокоится боль от побоев, да так и заснул, головой наполовину в воде, а когда очнулся, продрогнув до костей, тело сводило судорогой. Вдруг дверь распахнулась, и ко мне втолкнули какого-то человека. Я едва успел заметить, что на нем форма офицера СС, без наград и погон. Я слышал, как в темноте он бурчал с баварским выговором: «Здесь что — ни сухого местечка?» — «Попробуйте у стены», — прошептал я вежливо. «Ты-то еще кто?» — спросил офицер грубо, но без вызова. «Я? Оберштурмбанфюрер доктор Ауэ из СД. А вы?» Он сменил тон: «Извините, оберштурмбанфюрер. Я — группенфюрер Фегелейн. То есть бывший группенфюрер Фегелейн», — уточнил он с явной иронией. Мне его имя было знакомо. Фегелейн заменил Вольфа на посту связного между рейхсфюрером и фюрером, а до этого командовал кавалерийской дивизией СС в России, преследовал партизан и евреев в болотах Припяти. В управлении СС он слыл балагуром, хорошим малым, честолюбивым, рисковым. Я приподнялся на локтях: «А как вы здесь очутились, герр бывший группенфюрер?» — «О, по недоразумению. Я немного выпил и сидел дома с девочкой, а психи из бункера решили, что я намерен дезертировать. Держу пари, тут Борман постарался. Они, конечно, все обезумели, но истории про Валгаллу не для меня, спасибо, увольте. Думаю, скоро моя проблема уладится, свояченица обо мне позаботится». Я не знал, кого он имел в виду, но промолчал, а понял лишь годы спустя, прочитав Тревор-Ропера. Фегелейн был женат на сестре Евы Браун, о существовании которой я, как и большинство других, не подозревал. Впрочем, столь выгодная женитьба Фегелейну не помогла. Несмотря на связи, обаяние и хорошо подвешенный язык, его расстреляли на следующий вечер в садах канцелярии (об этом я тоже узнал гораздо позже). «А вы, оберштурмбанфюрер?» — спросил Фегелейн. Я рассказал о своих злоключениях. «А! — воскликнул он. — Скверно. То-то они в плохом настроении. Мюллер, свинья, чуть голову мне не оторвал». — «Вас он тоже бил?» — «Да, ему в башку втемяшилось, что девочка, с которой я развлекался, английская шпионка. Не знаю, что на него вдруг нашло». — «Да уж, правда, — я вспомнил слова Томаса. — Группенфюрер Мюллер ищет шпиона, «крота»». — «Возможно, — пробормотал Фегелейн. — Но я здесь совершенно ни при чем». — «Извините, а который час?» — спросил я. «Точно не скажу. Вероятно, полночь или час ночи». — «Тогда не лучше ли нам поспать?» — в шутку предложил я. «Я бы предпочел свою кровать», — ворчал Фегелейн. «Отлично вас понимаю». Я растянулся на полу возле стены и заснул, бедра и ноги в воде, но это все же лучше, чем голова. Спалось мне хорошо, я видел приятные сны и проснулся с сожалением от ударов сапога в бок и окрика: «Подъем!» Я с трудом встал. Фегелейн сидел у двери, обняв руками колени. Когда я выходил, он робко улыбнулся и махнул рукой. Меня отвели в церковь, там уже ждали эсэсовцы в форме и два полицейских в штатском, у одного был пистолет. Вооруженный полицейский вцепился мне в руку, выволок на улицу и запихал в «опель», за нами уселись остальные. «Куда едем?» — спросил я полицейского, тот ткнул меня дулом под ребра и рявкнул: «Заткнись!» Машина тронулась, свернула на Мауэрштрассе, не проехала и ста метров, как раздался пронзительный свист, мощный взрыв поднял «опель» на воздух и опрокинул на бок. Полицейский, оказавшийся подо мной, выстрелил, я помню, мне показалось, что он убил одного из эсэсовцев впереди. Второй полицейский, окровавленный, бездыханный, навалился на меня. Я, с жуткими усилиями отталкиваясь ногами и локтями, выбрался из перевернутой машины через разбитое заднее стекло, правда, порезался немного. Снаряды падали совсем рядом, взметая вверх фонтаны кирпичей и земли. Меня оглушило, в ушах стоял звон. Я опустился на тротуар и лежал в изнеможении несколько минут. Сзади из «опеля» выполз полицейский и бухнулся мне на ноги. Я нащупал кирпич и саданул его по голове. Мы катались по обломкам, в красной пыли и грязи. Я колотил его изо всей мочи, но не так просто убить человека осколком кирпича, да еще обгоревшего, с третьим или четвертым ударом кирпич раскрошился у меня в пальцах. Я принялся искать другой камень, но полицейский перевернул меня и стал душить. Он бешено вращал глазами, кровь, текшая по лбу, оставляла грязные полоски на лице, покрытом кирпичной пылью. Наконец я дотянулся до булыжника и стукнул его с размаху по темени. Он рухнул на меня. Я высвободился и бил полицейского головой о мостовую, пока не лопнула черепная коробка и из нее, смешавшись с волосами и грязью, не потек мозг. Я встал, еще в дурмане, посмотрел, нет ли у полицейского оружия, но его пистолет, наверное, остался в машине, одно колесо до сих пор крутилось в воздухе. Трое других конвоиров, похоже, погибли. Снаряды больше пока не взрывались. Я затрусил к Мауэрштрассе.
