Александр Проханов - Политолог
Его охватила безысходность. Его попытка одолеть зло провалилась. Проходя по Большой Бронной мимо синагоги, одержимый безумным сарказмом, он решил заглянуть, уже зная, что увидит чеченца, перелистывающего священную Тору. Но ошибся, — раввином служил еврей. Рыженький, симпатичный, с бегающими веселыми глазками, хитро оглянулся по сторонам, приблизил к уху Стрижайло надушенную бородку, шепнул: «Вы — таки от Ахмада Хаджи Кадырова?» — «А хрен его знает, откуда я» — устало ответил Стрижайло, упал в подъехавший «фольксваген» и вернулся домой.
Тянулась долгая, московская ночь, когда открытое окно не приносило прохлады, а только тревожные шелесты автомобилей и горькие запахи сохнувшей листвы. Стрижайло лежал в кабинете на диване, и его преследовали галлюцинации. Видел чью-то огромную картину времен Ренессанса. Сквозь тяжелую золоченую раму мерцала ночная Москва. В ней творилось избиение младенцев. Воины в медных шлемах, в накидках, врывались в дома, отнимали у кормящих матерей плачущих детей, рубили их мечами, насаживали на копья. Матери, полуобнаженные, с млечными грудями, валялись в ногах у воинов, молили о пощаде, но те отталкивали их сандалиями, кропили их головы кровью убитых младенцев. Среди неистовой казни, жуткого избиения гарцевал на коне суровый Царь в багряном плаще, в золоченом венце, с лицом Потрошкова. Это он подвиг воинов на избиение. Он искал среди груды растерзанных тел того единственного младенца, который был ему нужен, но который оставался невидим. Скрывался от палача в «иной жизни», ход в которую знал лишь один Стрижайло. По ночной Москве скакал свирепый всадник в царском венце, отыскивал Стрижайло, чтобы тот под пыткой указал ему ход в «иную, заповедную жизнь».
Раздался звонок, и это был Царь, ворвавшийся на жеребце в подъезд, доскакавший по лестнице до квартиры Стрижайло.
На пороге стоял не царь, а бомж. Волосы его были спутаны и косматы. В них, как в сорочье гнездо, были вплетены травинки, древесные веточки, птичьи перья, семена растений и трав. Лицо до бровей заросло бородой, как у собаки, с вислыми космами, о которые сломался бы любой гребень. Уши были полны земли, и казалось, из них пробивается побег растения. Руки с нестриженными черными ногтями поросли жесткой звериной шерсткой, то и дело тянулись к голове, вылавливая докучавшую вошку, выпутывая из волос жучка или кузнечика. Одежда задубела от высохшего пота, глины, иных выделений, пахла тленом, сырыми пнями, поганками и чем-то еще, больным и звериным, чем пахнет нора барсука. Но в этом зверином облике, в повадках лесного животного, готового при малейшему шорохе убежать, Стрижайло чудилось нечто знакомое. Он вглядывался в тревожные глаза человека, в его заросший шерстью рот.
— Человек-Рыба! — воскликнул Стрижайло, узнавая в бомже исчезнувшего кандидата в Президенты, партнера по операции «Смех и слезы». — Где вы пропадали? Где вас носило, Человек-Рыба?
— Я вовсе не Рыба… И вовсе не Человек… Я тот, кого должны были убить, и кто чудом избегнул смерти за счет превращения в обитателя лесного урочища, где егеря, встречаясь со мной, называли меня: «Мишка в сосновом лесу»… — сиплым голосом ответствовал бомж. Жадно водил носом, принюхиваясь к запахам кухни.
— Да вы проходите, — заторопился Стрижайло, тронутый переменами в облике еще недавно жизнелюбивого господина, преуспевающего политика, в недавнем прошлом спикера Думы, секретаря Совета Безопасности, друга Верхарна и Масхадова, любителя народных афоризмов, английского виски и кавказских шашлыков. — Горячего чая?.. Еды?.. «Блэк лейбл»?
Все это было принято гостем немедленно. Он ел ненасытно, руками, скрежетал зубами, вылизывал консервные банки, кинулся под стол, когда уронил куриную кость и урча сгрыз ее на полу. Набивал едой не только брюхо, но и защечные мешки, и карманы брюк, рукава изношенного пиджака, словно собирался снова залечь в берлогу, медленно расходуя добытую пищу. Когда холодильник Стрижайло опустел, а из рукавов гостя торчали ноги копченой курицы, из карманов — нарезка семги, из копны волос выглядывала ветчина, а из расстегнутого гульфика высовывалась пачка пельменей, Человек-Рыба остановился в поглощении пищи. После увещеваний хозяина перешел в кабинет, двигаясь, где на четвереньках, а где, упираясь в паркет кулаком одной руки, как гамадрил. Уселся в плетеное кресло, готовый при малейшей опасности кинуться в окно и исчезнуть, уцепившись за лиану.
— Рассказывайте, дорогой друг, что с вами стряслось, — просил Стрижайло, понимая, что ночной визит неслучаен и гостю есть, что поведать.
— Меня похитили, — произнес Человек-Рыба. При ужасном воспоминании его стал бить колотун. Содрогалось лицо, тряслись руки, дергался живот. Казалось, он пережил контузию. Из уха выпал желудь. Из волос вылетела птица-трясогузка, уселась на книжный шкаф, где стояла китайская ваза, раздраженно заверещала, недовольная тем, что ее потревожили. — Когда я выезжал из оздоровительного детского центра «Колобок», мою машину остановил милицейский патруль. Милиционеры-оборотни выволокли меня из «мерседеса», пересадили в свой автомобиль, натянули на голову мешок и повезли Бог знает куда. Я лишь успел понять, что это чеченцы. Они говорили на языке гор и несколько раз упоминали имя «Аслан». Меня привезли в квартиру где-то на окраине Москвы, приковали наручниками к батарее, и потянулись дни ужасного плена, где я спал на тюфяке, видел рядом свирепые кавказские лица и смотрел большой телевизор, стоявший на полу в абсолютно пустой комнате. Там я наблюдал за дебатами и пережил весь ужас, связанный с операцией «Смех и слезы», — гость дико захохотал, распугивая спрятавшихся в бороде лесных муравьев и жужелиц. А потом заплакал чистыми детскими слезами, которые повисли на усах, как лесная роса. — Меня жестоко обманул Потрошков. Чеченские девушки, которых он мне представил, по его словам были молодые танцовщицы из хореографической группы «Аргунские красавицы». Якобы, они должны были репетировать композицию о недавней чеченской войне, которая, слава Богу, закончилась, стала лишь горьким воспоминанием. Я собирался повести этот ансамбль в Европу, чтобы убедить Европарламент, ПАСЕ, другие европейские институты, что в Чечне налаживается мирная жизнь, и девушки получили возможность давать концерты. Теперь-то я знаю, какой ужасный концерт разыграл Потрошков. Какую страшную участь уготовил этим прелестным горянкам. И я поддался на этот обман!..
Он забился в истерике. Его тело стало сотрясаться от кашля. Испуганные трясением, из карманов пиджака, из-за пазухи стали выбегать бурундучки, лесные мыши, поползли улитки. А из дырки в пиджаке выскочила кукушка и три раза прокуковала, что сделало его похожим на деревенские ходики, благо настенные часы и впрямь показывали три часа ночи.
