Феликс убил Лару - Липскеров Дмитрий Михайлович
Служба была скучной, однотипной и малоперспективной. Таджики усердно молились и тренировались, а Протасов читал и читал по списку, который составила для него Глафира Фридриховна Ипритова. Он систематически ездил в библиотеку в Чолпон-Ата и набирал разных книг. Из них он узнавал о величии мира, о его великих страстях, любви и предательстве.
Ночами Протасов пытался осмыслить или прочувствовать понятие «страсть». У великих много говорилось о любви, долге и чести, а вот о страсти все более расплывчато, как-то увертливо, словно понятие это было табуированным… Однажды ему попалась книга нобелевского лауреата, рассказывающая о девочке-подростке и любви к ней взрослого мужчины. Они путешествуют по Америке на авто, и мужчина занимается с девочкой греховной любовью… И это страсть?.. Это она?.. Или что-то другое?.. Написано было гладко, даже утонченно, но чувство после финальной точки было сродни неловкости, как будто Протасов подглядел в замочную скважину неестественное, противное человеческой природе. Если коллекционирование – это страсть, с занятиями шахматами все понятно, но чтобы человек к человеку… Есть же любовь…
А одной ночью ему приснилась старуха Ипритова, которая тыкала Протасову кривым пальцем в лоб и настойчиво повторяла, что будет непонято то, что не испытано!
Но Богом ему было столь многое в жизни открыто, он это знал и чувствовал, что другим и за десять жизней не откроется.
Соседним взводом командовал старлей Саша Бычков. Он был почти юн и напоминал Лермонтова, так казалось Протасову. Так же лениво и почти скучно лейтенант командовал личным составом, часто загорал или спал на какой-нибудь степной возвышенности, прикрыв лицо фуражкой. Но Бычков отличался от холостого Протасова тем, что у него имелась такая же, как он, юная жена, красивая и гордая взглядом, к которой он после вечерней поверки уходил жить. Он питался домашними борщами, рассольниками, пельменями и пловом, готовить который супруга научилась у местных обывателей.
В целом, жизнь Бычкова походила на жизнь Протасова, но с маленькой дверкой во что-то иное, безразмерное и незнакомое ему – в понятие «семья». Олег мог вспомнить только свою ячейку, но из нее выплывали в мозг ощущения безнадежности и бессмысленности.
Он слегка сблизился с Сашей Бычковым, как бы младшим товарищем по возрасту, но старшим по званию. Они мало общались вербально, но химия их была похожа так, что можно было стоять молча рядом и молчать… Лишь иногда они коротко говорили.
– А кто родители?
– Циркачи. А твои?
– Отец военный…
– А чего не пошел доучиваться? Ну, там, династия?..
– В этом году заочно оканчиваю.
– Значит, станешь лейтенантом, как я?
– Ага..
Раз в две недели Бычков пускал его в ту саму дверь, которая на короткое время давала Протасову почувствовать другой мир, наполненный незнакомыми ему запахами.
Чужая жена со светло-голубыми глазами улыбалась гостю, когда кормила домашней стряпней. Но было в ее легкой улыбке что-то дежурное, примешанное только к ее внутреннему миру, где и сейчас она, улыбаясь, обитала душой… И она пахла женщиной, а не протасовскими таджиками.
Что-то щемило у прапорщика в душе, мучило его в казарме при воспоминаниях о чужой женщине, но то, что с ним происходило, понять Протасов, сколько ни силился, так и не смог. Конечно, он бы осознал, если бы влюбился – но нет! Нельзя не почувствовать любовь, джамшиты! Что же это?.. И не имелось описания испытываемого им ни в психологии Фрейда, ни у Юнга, и даже в художественной литературе Толстого и Достоевского не довелось о таком прочесть. Может быть, пока… Нет, влюблен в Ольгу он не был…
А потом Сашу Бычкова убили. Попали прямо в середину лба. И Протасова почти убили, когда они оба стояли на холме, вглядываясь в бесцветные степные просторы. Прапорщик был выше ростом, и заряд ударил его в самую макушку, содрав часть скальпа. Обоим констатировали смерть, отвезли в военный морг, где патологоанатом попросил не торопить смерть забирать прапорщика. Пульс был, хоть и слабый, из черепа сочится, но зрачки хорошо реагируют на свет, и все неврологические показатели в норме. Протасова перевели в реанимацию, а к утру он пришел в себя и стал спрашивать про Бычкова. Узнав от медсестры, что старлей погиб на месте, мгновенно, не успев ничего почувствовать, прапорщик отвернулся к стене и лежал так сутки, пока его не растормошил главный военный хирург госпиталя.
– Что это было? – потрескавшимися губами спросил Протасов.
– Подростки баловались, – ответил заведующий хирургией.
– Какие подростки? – не понял Олег.
– Обычные, из аула…
– Не понимаю, – он попытался сесть в койке с металлической сеткой, которая противно заскрипела.
– Хулиганы. Так бывает. Лежите!
– Подростки?!
– По двенадцать-тринадцать лет. Шпана дегенеративная. Местные киргизы.
– А откуда оружие?
– Это не оружие, – пояснил врач. – Хотя как посмотреть. Не пулевые ранения…
– Как не пулевые? – удивился прапорщик.
– Рогатки.
– Рогатки?!
– Стреляли стальными шариками из подшипников. В тебя почти промахнулись, а вот старлею не повезло. Видимо рогатка была с двойным жгутом, да и тот, кто стрелял, физически посильнее товарища был. Залепил старлею прямо в лоб. Проломил шарик кость, как пуля из трехлинейки.
Протасов лежал и думал, как так жизнь распорядилась. Где тот Бог, с которым всю жизнь провела его мать и его таская к Нему?.. Не на войне, в мирное время, как подло и нелепо умирать, поймав в свой мозг то, что ему не предназначалось. Деталь от какого-нибудь комбайна или трактора… Он подумал о Бычкове, лежащем в мертвецкой, но тотчас забыл о нем – сердце заныло от жалости к Сашиной жене. Что с ней сейчас? Что чувствует молодая русская женщина, оставшаяся одна в гарнизоне, расположенном в Киргизии, и которой через два дня хоронить молодого мужа?
На похоронах ее бледное, с заострившимися чертами личико вызывало сильнейшую, но непонятную эмоцию у Протасова, который сбежал из больницы и стоял сейчас над вырытой могилой – вся голова в бинтах, лицо тоже бледное, почти белое от потери крови и сострадания к Ольге.
Командующий гарнизоном сказал что-то официальное, три раза стрельнули, как положено, опустили гроб с Бычковым в могилу, засыпали землёй пополам с песком, положили на холмик вместо елового лапника саксаул и пообещали поставить обелиск с красной звездой.
Вскоре они остались над могилой вдвоем – под высоким голубым небом…
Прапорщик и вдова стояли по разные стороны могилы и смотрели друг на друга. Протасову опять стало не по себе: что-то необычное происходило с его телом. Какая-то неизвестная эмоция. Он задышал быстрее, чувствуя, как краснеет, и, что совсем неуместно в данный момент, случился мощный коитус (как говорили таджики, «у тебя стояк, дядя») образовался в его галифе. Ноздри прапорщика были переполнены таблицей Менделеева, которая вся по закону гравитации спустилась от мозжечка в кровь, ниже, к животу, забушевав в непристойном месте. Мозг его взял паузу, не способный обрабатывать информацию. Тело Протасова сковало бетоном, и он, глядя на Ольгу, застыл памятником, пока юная вдовица словно воробушек не вспорхнула прочь от Сашиной могилы и легкие ноги не унесли ее куда-то… Он должен был проводить женщину как друг семьи, как однополчанин покойного мужа, но памятник на то и памятник – он стоит.
Протасов пришел к ее домику ночью. Вошел громко, как хищный зверь ворвался. Она успела включить ночник. Не закричала, не испугалась, смотрела в его дикие глаза своими светло-голубыми и улыбалась опять, как будто не отсюда, не из этого мира ее душа.
Прапорщик скинул форму, затем исподнее и ждал голый, готовый, уверенный, что она сейчас же, в эту секунду заголосит о помощи, но все было по-прежнему тихо, только губы ее слегка приоткрылись… Часто тело делает то, чего мозг не может взять под контроль.
Постоявшая рядом с ним смерть, забравшая у Ольги мужа, возбудила в Протасове неистовую страсть, будто девушка, отказывавшая парню каждый раз, распаляла его тело и мозг еще больше, до преступления.
