Толмач - Гиголашвили Михаил
– Поздний ребенок, я ее в тридцать родила, – обернулась она (я чуть не налетел на ее широкую спину). – Да и запугана очень…
– В тридцать? – усмехнулся я. – Тут в Германии в тридцать только о замужестве начинают подумывать!..
– Так то тут. А я в Узбекистане выросла. Там сами знаете, какие законы. Нашу семью в блокаду из Ленинграда в Узбекистан переселили, там и родилась. Назад уже не вернулись… Жили там тихо-мирно, пока вот вся эта переройка не пришла… Перерыли всё, перекопали… – Она подвигала большими скулами в угрюмой улыбке. – Пришлось в 90-м году в Кострому бежать…
– Почему именно в Кострому?
– Да муж мой беглый, алкаш проклятый, там жил…
Мы вошли в музгостиную. Фрау Грюн приветливым жестом попросила Варвару раздеться. Та скинула плащ. Была она широкотела, костиста, высока, одета в странный полумужской пиджак. Бурые, начавшие редеть волосы, вытянутое лицо. Перед аппаратом сидела строго и прямо, но дважды мигала именно в тот момент, когда фрау Грюн щелкала затвором.
– Ну и реакция! – Фрау Грюн попробовала в третий раз. Вышло.
Потом Варвара долго и тщательно мыла руки, сильно двигая лопатками и локтями, так что фрау Грюн даже одобрительно подмигнула мне – мол, какая тщательная, молодец. Наконец, мы принялись за уточнение данных.
– Имя, фамилия, год рождения – все верно… – бегло проглядела Варвара предварительные записи. – Да, место рождения – Узбекистан.
– А какой паспорт у вас?
– Российский, вот пожалуйста. – Она вынула из кармана плаща паспорт и положила на стол.
– Спрячьте в дело, – вполголоса сказала мне фрау Грюн и тут же добавила: – Хотя чего я вам говорю – вы и сами всё уже знаете.
– Да. И вы были моей крестной мамой, всему научили, все показали… – поддакнул я льстиво.
Чуть порозовев, она ответила:
– Учить особо нечему. Все и так ясно. Спросите, кстати, как это у нее российский паспорт, если она родилась в Узбекистане? – Она заглянула через мое плечо в анкету.
– Я как раз об этом спрашивал.
Варвара мотнула головой:
– Муж-алкаш помог, сделал. Он тогда еще не так пил, успели… И мне, и доченьке…
– Сам он из России? – уточнил я.
– Нет, он тоже из наших, из узбекских русских, как и я, – сказала она, сообщив дальше, что после рождения Аннушки муж начал ездить в Россию по делам, да так и застрял в Костроме, связался с какой-то шалавой, а потом, когда в Узбекистане погромы пошли, с турок-месхетинцев началось и на русских перекинулось, они к нему уехали, жили втроем на десяти метрах в коммуналке, пока у мужа крыша совсем не поехала: – Он вообще алкоголик третьей ступени…
– А это как? – заинтересовался я, бегло объяснив фрау Грюн, что беженка получила российский паспорт через мужа.
– Третья ступень – это когда уже глюки видят, белая горячка, белочка, – объяснила Варвара. – Первая ступень – когда каждый день пьют, она у него в Узбекистане началась. Вторая ступень – когда из дома выходить не могут – у него была, когда мы к нему приехали. А потом – третья… Хорошо, я сразу работу нашла. Я – бухгалтер высшей квалификации, меня знакомая в налоговую инспекцию под Костромой устроила.
– И документы есть?
– Конечно.
Она полезла во внутренний карман пиджака, но я остановил ее:
– Немцу покажете, мне не надо.
Мы стали писать дальше.
– Вера?.. Да какая у нас вера?.. С 17 лет в партии. Мой отец парторгом на заводе был, мать в школьном месткоме работала. И я все прошла: пионерию, комсомолию, компартию…
– И сейчас в членах?
– Нет, сейчас уже нет. Не до партии. Выжить бы. Партия нас бросила, предала. А этот алкаш проклятый нас вообще по миру пустил…
Тут в дверях появилась Аннушка.
– Мама, я там сидеть не хочу. Можно я тут побуду?
Я объяснил фрау Грюн, в чем дело. Та позволила Аннушке пока остаться.
– Так, давайте веру напишем православную, а то немцы юмора не поймут. И о своей партийности лучше помалкивать, тут диссиденты в почете, а не партийцы…
– Ясно. Пишите, что надо, вы лучше знаете… Как вообще думаете – это уважительная причина, чтобы нас приняли? – вдруг, нагнув упрямо голову, спросила она.
– Какая? – не понял я. – Что муж-алкаш из квартиры выгнал?
– Ну… А что?.. Нам-то жить негде…
– Это вообще не причина. Это бытовуха. Я думал, вы скажете: я, налоговый инспектор, открыла крупные махинации, меня преследует мафия, гонит полиция. Тогда да, понятно. А это что за причина? У половины мира мужья – пьяницы, а у другой половины жены – шлюхи… Нет, этого мало…
– А… – сглотнула Варвара. – А… Это конечно, гонят… Конечно… Понятно… Жить не дают…
Аннушка жадно слушала, стреляла глазами, шмыгала носом, теребила прыщи, как-то жалась и вздрагивала.
– Вам бы, как налоговому инспектору, в палатах золотых жить, а вы – честная, принципиальная, взяток не берете, вот и пострадали, – продолжал я, поглядывая на фрау Грюн, которая молча чистила станок.
– А… Ну да, ну да… – кивала Варвара, значительно посматривая на дочь (та зыркала ей в ответ). – Честная, конечно… Так и было все… Понятно…
Тут фрау Грюн сделала какое-то движение, и мне вдруг почудилось, что она не только внимательно вслушивается в мои слова, но и все понимает. «Лучше заткнись!» – сказал я себе и начал деловито складывать бумажки:
– Все проверено. Все правильно. Нам уже идти? К кому?
– К Шнайдеру. – И фрау Грюн махнула рукой, приглашая войти Хуссейна, за которым стояла широкая фигура небритого папы-курда, а дальше маячила вся семья – по росту.
Варвара взяла плащ и затопала из комнаты. Аннушка в замешательстве приподнялась со стула, завертела головой (белесые прыщи беспокойно заблестели, конский хвостик мотнулся на затылке).
– Пусть сидит, она мне не мешает, – разрешила фрау Грюн.
И Аннушка осталась наблюдать, как фрау Грюн радушными жестами приглашает главу семейства занять место перед аппаратом. Хуссейн подмигнул мне, когда я проходил мимо. Пока мы шли лестницей и коридорами, Варвара перекладывала плащ с руки на руку и бормотала:
– Это все ясно-понятно. Это конечно… А доченьке что говорить?..
– Откуда я знаю, милая? Откуда мне знать ваши дела?.. – отвечал я. – Только в любом случае пусть доченька говорит то же самое, что вы, слово в слово…
– Это как? – упрямо прядала она головой.
– Знаете, бывает, что мать говорит: «Я сто лет в лесах скрывалась, в берлоге жила, никого не видела!» – а дочь говорит: «Мамочка из комнаты не выходила, я ей каждый день туда еду носила и помойное ведро вытаскивала!» – туманно ответил я. – Она что у вас вообще делает? Учится? Работает?
– Работает. Тоже в налоговой инспекции. Когда она техникум кончила и диплом взяла, я ее сперва делопроизводителем к нам устроила, а потом в соседний городок в налоговую, она в Нерехти младшим инспектором была.
– Сколько там этих инспекций понатыкано? – удивился я. – В каждом городке – своя?.. Тогда понятно, почему до государства ничего не доходит!.. Ну вот, раз она тоже в инспекции работала, тогда, значит, и у нее большие проблемы из-за вас появились… Вам грозят – и ей угрожают. Вам говорят – ее убьем, а ей говорят – вас убьем! – заглянул я в ее измученные глаза бывсовчела, повидавшие всякое, многое, разное. – Правильно я вас понял?
– Правильно… Конечно… Как же по-другому-то?.. Именно так, – широко махала она головой, перебирая в уме какие-то детали.
Мы оказались возле открытой двери. Шнайдер разговаривал с кем-то по телефону, вежливым кивком указал на стулья. На столе у него горел новый, плоский и яркий, монитор. Варвара положила плащ, с храпом и вздохами уместила за столом свое нелепо большое тело, мельком огляделась. Шнайдер, закончив говорить, улыбчиво посмотрел на нее:
– Добрый день!
– Гутен таг! – ответила Варвара и, смутившись до румянца, пояснила, что еще в школе учила немецкий, но кроме «гутен таг», «хенде хох» и «гитлер капут», ничего не помнит, потому что немецкий язык им преподавал узбек-учитель, который предпочитал на уроках пить чай, угощать учеников насваем, считая, что после такой войны с фашистами немецкий язык долго никому не понадобится.
