Лисья честность - Кетро Марта

Потом он всё-таки пошёл домой.

Яна Вагнер

Лизина любовь

Лиза точно знает — когда-нибудь он уйдёт от неё. Это будет обычный день, такой же, как сегодня, и она не удивится, когда это случится, она уже решила, что ему будет просто её оставить — он может не бояться её слёз, потому что она не станет плакать. Она наблюдала, как он переходит к ней от той, другой женщины — по частям, кусочками, — она помнит первый раз, когда он остался на ночь, так просто и естественно, как будто нет в этом городе другой постели, половина которой ждёт его, с несмятой подушкой, на которую не ляжет в эту ночь ничья голова; потом, чуть позже, его первая рубашка появилась в её шкафу — только одна поначалу, он принёс эту рубашку так, как приносят в дом кошку, и когда он уехал утром, рубашка осталась, а Лиза распахнула шкаф и смотрела на нее издалека, не решаясь к ней прикоснуться, — одна мужская рубашка, окружённая Лизиными платьями, и тогда она стащила с вешалок несколько этих платьев — торопливо, суеверно, скомкала, убрала и больше не доставала, как будто принесла их в жертву, и оставила вешалки пустыми — и жертва её была принята, рубашек его стало больше, а пустых вешалок совсем не осталось; на её глазах он перелистнул ту, другую женщину, как прочитанную страницу, — без сожаления, не оглянувшись, он оставил её с несмятой подушкой и пустыми вешалками в шкафу, без права на апелляцию, отмахнулся от её слез, от её слов, от её обиды, она просто перестала существовать — как будто исчезла, как будто её никогда и не было, и вот тогда Лиза увидела ясно и четко, что когда-нибудь ей придётся пережить день, когда он оставит и её, и с тех пор она готовится к нему.

Как раковый больной, которому дали три года жизни, Лиза наслаждается каждым днём, потому что знает им счёт. Они будут двигаться от десяти глинтвейнов в маленьком кафе на углу, когда невозможно разжать руки и расцепить взгляды, и официанты перестают задавать вопросы и просто молча меняют бокалы — красные потёки на стенках, на дне — треугольнички яблок, полная пепельница; от гостиниц, в которые приезжают за полночь и которые покидают в начале четвёртого, не стесняясь взглядов ночных портье, — прохладные простыни, ванные-близнецы с белыми махровыми полотенцами на полу; от объятий на глазах у таксиста, когда плевать, что он смотрит в зеркало заднего вида — к первому утру вдвоём, босиком на кухню — сварить кофе, сброшенное на пол одеяло, сигаретный дым и два бокала в мойке; к общим друзьям — разговоры, смех, его рука на её колене; к длинным, спокойным выходным загородом — тёплый свитер, треск дров в камине, отключенный телефон. Отпущенное Лизе время делится на части — разделила его не она, но границы видны ей так четко, словно она сама их нарисовала, — до первой такой границы он ещё любит её — всю; спит, обхватив её руками, положив левую ладонь ей на грудь, — по ночам она чувствует его тёплое дыхание на своей шее, и когда он засыпает, она боится пошевелиться, чтобы не потревожить его сон, он греет в руках её замерзшие ступни, внимательно смотрит ей в глаза — сейчас ему ещё важно, о чем она думает, и Лиза прячет от него свои настоящие мысли не потому, что это так уж необходимо, — ей просто нужно научиться этому до того, как у неё не останется права на ошибку.

И она научится, конечно — нет вещей невозможных для женщины, которая хочет остаться счастливой. Лиза придумает фильтр, лёгкую, полупрозрачную ширму, шёлковую паутину, которая будет задерживать жалобы, усталость и раздражение, — ей известно, что мужчина смотрит прямо, а не под углом, и ничего не ставит под сомнение, если увиденное достаточно отчетливо. Перед тем, как заснуть, Лиза будет осторожно выпутывать из своей паутины горькие мысли, разглаживать её и готовить к завтрашнему дню — это окажется настолько просто, что она забеспокоится — ведь не может быть, чтобы никому до неё это не пришло в голову, и тогда она начнет рисовать на своей паутине — улыбки её сделаются чуть ярче, глаза — чуть нежнее, Лиза хороший художник, никаких густых мазков, только тонкие штрихи, очень важно понимать, что это не маска, между прочными нитями по-прежнему будет видно Лизу, живую и тёплую, а на ощупь и вовсе ничего не будет заметно.

К моменту, когда она на самом деле понадобится Лизе, паутина будет совершенно готова — тонкая, звенящая, отсекающая слёзы, слабости и обиды, и Лиза привыкнет к ней настолько, что перестанет её чувствовать. Как раз в это время любовь, которую Лиза вызывает в нем, станет тоньше — она по-прежнему будет любовью, но впервые горизонт как будто придвинется, станет виден берег — и Лиза не удивится этому, просто внутри у неё кто-то тихим, спокойным голосом скажет — «так», Лизе известно, что ничего плохого ещё не случилось и до самого страшного пока далеко, есть ещё время, нужно просто заново построить войска, выровнять ряды, и она займется этим почти с облегчением — как человек, чьи ожидания, наконец, подтвердились, а ведь это означает всего лишь, что он всё делает правильно.

Здесь Лиза станет другой — но сделает это осторожно, внимательно следя за тем, чтобы не перейти границы; она аккуратно поменяет полюсы — заплачет в том месте, где раньше смеялась, проявит беспомощность там, где раньше справилась бы и сама, и даже позволит себе иногда быть капризной, как маленькая девочка. Она сменит причёску и немного похудеет — она покажет ему новую, незнакомую Лизу, которая снова очень понравится ему, — всё же не случайно он так сильно полюбил её в самом начале, — это будет, все тот же парный танец, но движения в нём будут другие, и ему опять станет интересно танцевать с ней. Для Лизы не секрет, что это искусственная реанимация, — но ей будет тепло от мысли, что она и так получила больше, чем рассчитывала, и, кроме того, это даст ей немного времени, чтобы подготовиться к следующему этапу, — дальше будет самая сложная часть, и Лиза боится, что сил ей может не хватить, и она рада передышке.

Сколько бы ни длилась эта отсрочка — если Лизе повезёт, она выиграет год, а может быть, даже несколько лет, — она непременно закончится, ведь на свете нет ничего вечного, и в особенности — это Лиза знает точно — это касается счастья. День, когда он больше не захочет танцевать совсем, какие бы движения она ему ни предлагала, когда он просто не заметит, улыбается она или плачет, потому что взгляд его соскальзывает и больше не задерживается на ней, обязательно наступит — голос у нее внутри громко скажет — «ну, вот», и тогда она выпрямит спину, поднимет голову повыше и затаит дыхание, потому что сейчас ей нельзя сделать ни одного неверного шага, она почти уверена, что справится, и старается не дрожать, чтобы не сбиться с ритма.

Возможно, он сам ещё не понимает того, что уже начал уходить от Лизы, — пока он возвращается каждый день, ест то, что она ему приготовила, спит в её постели, отпечатки его присутствия в её доме — чашка с кофейной гущей в раковине, капли воды на полу в ванной после того, как он примет душ, — ещё четкие и горячие и не успевают остыть между его уходами и возвращениями; его рубашки по-прежнему висят в Лизином шкафу — все до одной, она наизусть знает, сколько их, и не пропустила бы пустую вешалку. Пока она готовит для него ужин и позже, уже сидя с ним за столом, Лиза ловит себя на том, что каждый кусочек, приготовленный для него, нашпигован её пронзительной мыслью — останься со мной, она смотрит, как он ест, и боится, что он заметит эту мысль, что она камешком скрипнет у него на зубах, что он поперхнется и разгадает несложную Лизину ворожбу, и она пытается хотя бы не смотреть так пристально.

Лиза знает, что даже когда у него появится предлог, чтобы уйти, он не сделает этого в один день — он будет колебаться, думает Лиза (и она права), он решится не сразу — в том, что он решится рано или поздно, Лиза уверена, теперь она просто старается хоть немного продлить его сомнения. Как неумелый стрелок, который боится того, что при малейшей ошибке его сразу же вызовут на дуэль и непременно убьют, она ходит теперь на цыпочках, взвешивает каждое слово и ведет себя ещё осторожнее, чем всегда, — а мы знаем, как осторожна Лиза, — чтобы не дать ему повода убить её. Она знает, что это случится всё равно — в конце концов, все мы смертны, — но считает победой каждый отвоёванный день жизни, особенно после того, как наступает день, когда первая его рубашка не вернется на свое место к вечеру, — с этого дня Лиза каждый раз мысленно считает до пяти, прежде чем заговорить с ним, — она считала бы и дольше, но пауза не должна быть неприлично длинной, это может быть заметно, правда? Маленький солдат, Лиза начинает отсчитывать шаги до линии огня, начинает прощаться с ним — время, исчисляемое годами, закончилось, и счёт уже идёт на месяцы, возможно, даже на недели, и по ночам отныне она обнимает его жадно, впрок, только теперь для этого приходится дожидаться, пока он заснёт, — ведь он больше не радуется её объятиям, а ей больно, когда он отводит глаза, застывает и пытается думать о чём-то другом. Обнимая его, она больше не старается внушить ему «останься со мной», теперь ей нужно всего лишь задержать его ещё на какое-то время — хотя бы до зимы, думает она сначала, а потом она думает — ещё на неделю, а затем, уже в самом конце, — пожалуйста, ещё не завтра.