Когда-то там были волки - Макконахи Шарлотта

Собственно, не знаю, правда ли это, вообще-то я сильно подозреваю, что нет. Но Дункан говорит:

— Я знаю, — и, кажется, он действительно так считает.

Я перебираюсь на его сторону кровати, чтобы мое лицо было рядом с его лицом. Его пальцы щекочут мне позвоночник. У него большие сильные руки, шершавые ладони, но их прикосновения нежны.

— Ты любил тех женщин, которые тебя бросили? Его руки дотягиваются до моей шеи, подбородка, губ.

— Конечно. Только им меня не хватало.

В эту минуту я не могу представить, как такое возможно.

— А почему тогда, раз не из-за Стюарта? — спрашивает он.

Почему я сюда пришла?

Я слегка касаюсь губами уголка его рта. В самом деле, почему?

Это должен быть последний раз, когда мои ноги нашли дорогу к его дому.

После трепещущего великана отец сохранял ясность мышления довольно долго, дольше всего с тех пор, как мы с Эгги переехали в Британскую Колумбию, и я стала надеяться, что он вернулся к нам окончательно. В глубине души я знала, что это глупо и что мы просто здесь пережидаем. Почти в восемнадцать мы с сестрой окончили школу, и все трое боролись за выживание, притворяясь, будто жизнь идет обычным чередом.

Впервые это случилось ночью в подвале, когда мы разливали по банкам компот из персиков. Эгги заставляла отца повторять слова по-испански и смеялась над его произношением. Я изучала ссадину на икре — оцарапалась о кусок ржавого железа, и рана все больше воспалялась — и прикидывала, как втайне от отца уехать в город за антибиотиками. Так что в сторону полок я не смотрела, но услышала, как что-то разбилось, а потом раздался короткий крик.

Я подняла глаза. Поняла, что произошло. Одна из банок выскользнула из рук сестры и разбилась вдребезги, и отец ударил Эгги по лицу так сильно, что на щеке остался красный след. Они в потрясении, недоверчиво смотрели друг на друга, потому что такого раньше никогда не было, ни разу в жизни. Мой мягкий отец всегда смеялся, когда мы делали ошибки, и добродушно улыбался, если мы что-то ломали.

В подвале повисла воображаемая туча и накрыла нас, как саваном.

Отец вышел. Эгги коснулась щеки, словно хотела отпечатать эту пощечину на ладони, и начала собирать битое стекло.

Я ничего не сказала, не пошевелилась, слишком хорошо понимая боль сестры и то, что на этот раз в кои-то веки я не делила ее с ней.

Это стало обыкновением. В мозгу у отца что-то перещелкнуло. Изменилась сама его сущность, вылезло наружу то, что мама могла бы назвать его внутренним животным, но, по правде сказать, такое поведение свойственно только человеку. Разочарование. Страх. Стыд. И агрессия. Папин характер необратимо переломился, он о чем-то забыл, или, наоборот, нечто вдруг всплыло из памяти, уязвимость стала для него невыносимой, и он вымещал досаду на Эгги. Пощечиной или толчком. Это казалось так странно, словно мы парили во сне, окрашенном по большей части невозможностью поверить в происходящее. Я не знала, почему он отыгрывался только на Эгги, может быть, потому, что она всегда была сильнее, но я каждый раз обязательно смотрела на сцену насилия, чтобы разделить с Эгги боль и унижение, и поначалу относилась к этому как к проявлению солидарности, считала своего рода поддержкой, но через две недели, когда отец ударил ее так сильно, что рассек губу, я поняла, что должна не смотреть на побои, а защищать сестру.

— Пора определить его в дом престарелых, — сказала я в начале третьей недели.

Эгги перекатилась на другой бок, поворачиваясь ко мне лицом: мы все еще спали на единственной кровати в общей комнате, в которой выросли.

— Ты же говорила, что не хочешь его туда отправлять.

— Неважно, что я говорила. И наверно, надо позвонить маме.

— Ну уж нет. Она просто все перевернет вверх дном.

Так мы все и решили. Мы больше не могли ему доверять, и это представлялось самым худшим предательством.

Мы встали и босиком пошлепали по коридору к отцовской комнате. «Уверена?» — знаком спросила меня Эгги.

Я кивнула.

Но когда мы открыли дверь, его кровать была пуста.

Почти неделю мы обыскивали окрестности, пока наконец не признали, что он ушел. В то первое утро нельзя было не заметить, что его любимый конь тоже исчез из конюшни, и в продолжение одного-двух дней мы шли по его следам, но скоро они пропали, по несчастливому ли стечению обстоятельств или по отцовскому умыслу, и стало болезненно ясно: куда бы папа ни сбежал, он не хотел, чтобы мы последовали за ним. И все же мы не успокаивались, все расширяя круг поисков.

В глубине души мы понимали, что он удалился умирать тихо и без суеты, как животное. Возможно, призвав на помощь последние капли самоконтроля, он решил уничтожить того зверя, которым стал. А может, хотел защитить нас единственным известным ему способом.

Я считала, что мы больше его не увидим, и так оно и случилось. Наш отец пропал.

10

Я заполняю запрос на сертралин для Эгги, когда в аптеку входит Лэйни Бернс. Я беру с прилавка несколько листовок с рекламой медицинских учреждений в районе Авимора; Эгги скоро понадобится новый врач, и мне, может быть, удастся договориться о визитах на дом. Потом я направляюсь к проходу с болеутоляющими, где стоит Лэйни.

— Привет.

Увидев меня, она искренне улыбается.

— Привет.

Отек вокруг глаза спал, и черные синяки замазаны тональным кремом.

— Симпатичная наскальная роспись, — говорю я, кивая на ее перевязанную руку. Гипс украшен пестрыми каракулями в виде цветов и животных.

Лэйни издает смешок.

— Творчество Стюарта.

Я, видимо, выгляжу удивленной, потому что улыбка сходит с ее лица.

— Первое впечатление о человеке может быть обманчивым.

Это уж точно.

— Как Геалаш?

— Нормально. Все еще упрямится. Не подпускает меня к себе.

— Дайте ей время оправиться от испуга.

Я собираюсь что-то сказать, но не нахожу правильных слов. Потом спрашиваю:

— У вас все хорошо, Лэйни?

Она не злится. Встречается со мной глазами.

— Да. А у вас, Инти?

Я не упоминаю, что ее муж до смерти пугает меня каждый вечер, подкарауливая в машине около моего дома, — потому что, готова поспорить, Лэйни приходится мириться с гораздо худшими страхами.

— Все в порядке. Спасибо.

Она замечает листовки у меня в руках и смотрит на меня с новым интересом. Я не объясняю, что врач нужен сестре и что я не особенно рассчитываю на эффективность лечения. Над дверью звякает колокольчик, и появляется Стюарт.

— Пришел посмотреть, почему так долго, — говорит он, зыркая на меня.

— Извини, — отвечает Лэйни. — Я готова ехать.

— Я предупреждал вас держаться подальше от моей жены, — обращается он ко мне.

— А что, по-вашему, я могу ей сделать — развратить ее?

— Мы случайно столкнулись, — спешит объяснить Лэйни. — Инти просто поздоровалась, и все.

— Ладно, тогда пойдем. — Стюарт ставит упаковку аспирина, которую его жена держит в руках, на полку, и подталкивает Лэйни к двери. — Всего доброго, миссис Дойл, приятного вечера, — раскланивается он с пожилой женщиной за прилавком. Сама любезность.

Я следую за ними.

Аптека расположена напротив «Белого гуся». У паба с сигаретами и кружками пива в руках стоят Рэд Макрей и мэр Оукс. Фонарь над нашими головами не горит, а потому, когда я окликаю Стюарта и он останавливается, повернувшись ко мне, мы оказываемся в темноте. Лэйни опасливо топчется за спиной у мужа.

У меня на уме только одно. Если она не хочет заявить на Стюарта в полицию, я буду провоцировать его, пока повод для жалобы не появится у меня. Перенаправлю его гнев с Лэйни на себя.

— Что вы делаете у моего дома? — спрашиваю я. — Да еще прячетесь ночью около самого забора, чтобы вас не обвинили в нарушении границ частной территории. Что вы себе воображаете? Получаете удовольствие от мысли, что пугаете меня? Вы от этого кончаете?