Переходы - Ландрагин Алекс
В воскресенье меня разбудили звуки канонады, доносившиеся с востока. Идиллия предыдущего дня тут же испарилась, улицы заполонили спасающиеся бегством парижане — они спешили к ближайшей станции метро. Я тоже вышел из дома и побрел, прихватив с собой перевязанные бечевкой записные книжки и бумаги, в гости к другу-библиотекарю Жоржу. Неделю назад он согласился спрятать у себя книгу, которую я писал столько лет, — книгу, которая теперь останется незавершенной, по крайней мере до конца войны. Но она хотя бы уцелеет в своем укрытии — в архивах Национальной библиотеки. Я содрогаюсь от восторга, сознавая, что часть меня все еще здесь.
По дороге домой я зашел в кафе «Флор», где толпились писатели и художники — они собрались узнать последние новости, ибо доверять радио было нельзя. Я наткнулся на Тристана Тцару, который посоветовал мне отправиться прямиком на ближайший железнодорожный вокзал. Я, разумеется, не имел ни малейшего намерения следовать его совету. По дороге домой, проходя мимо станции Монпарнас, я увидел бойцов республиканской гвардии, которые разнимали мужчин, подравшихся из-за билетов.
Сердце мучительно стучало, вдали рокотали орудия — толком заснуть мне в ту ночь не удалось. Днем в понедельник — пистолет Мадлен в кожаной торбе, перекинутой через плечо, в руке газеты — я устроился в тени на скамейке в дальнем западном углу острова Сен-Луи. Оттуда мне видно было все, что происходило на мощенной булыжником улице, тянувшейся вдоль речного берега, — в частности, я мог наблюдать, кто входит в Бодлеровское общество и кто оттуда выходит. Газету я прихватил, чтобы за ней скрываться, но, просмотрев заголовки — последнее воззвание Рейно к Рузвельту, казнены четыре шпиона, опять отравлено молоко, — я ее просто сложил.
Штаб-квартира Бодлеровского общества располагалась в особняке «Лозэн», ранее известном как отель «Пимодан» — там Бодлер жил вместе с Жанной Дюваль в те дни, когда она была его музой, а он ее покровителем и были они, на свой особый лад, влюблены друг в друга. Внизу и вокруг медленно катила свои воды река, а над головой, под дуновением легкого ветерка, перешептывались на своем тайном языке листья ивы. Гул на востоке сделался неумолчным, обращая теплый уютный солнечный свет в обманку.
Ближе к двум возле Бодлеровского общества остановился темно-бордовый сверкающий кабриолет «делайе». С шоферского места соскочил мужчина с жирным загривком, которого я видел неделю назад в особняке Друо, открыл заднюю пассажирскую дверь. Оттуда вышла стройная женщина в черном платье, скрылась в здании. На таком расстоянии лица ее я рассмотреть не успел, но было ясно, что это Шанель.
Через полчаса, в уговоренное время, я позвонил в звонок у входа, правая рука сжимала в кармане пиджака пистолет. Открыл тот же самый громила в костюмчике, — если он и испытал при виде меня удивление, то виду не подал. Проводил меня в вестибюль, и мне показалось, что я шагнул в часто снившийся мне сон. Мраморная лестница с витыми чугунными перилами, штоф на стенах, потертые восточные ковры на мозаичном полу, канделябры, мебель из красного дерева — этакий музей, посвященный побитой молью помпезности Второй империи. Меня проводили по коридору в приемную и велели дожидаться появления мадам Шанель. Ощущение дежавю не отпускало: каждый предмет — обитое бархатом канапе, на котором я сидел, торшер с парчовым абажуром со мной рядом, ковер, на котором стояли мои ноги, литографии Делакруа в позолоченных рамах по стенам — бил набатом воспоминаний, усиливая мой страх.
Вернулся лакей, сообщил, что мадам Шанель готова меня принять. Я последовал за ним в библиотеку, где с двух концов широкого письменного стола из красного дерева стояли лицом друг к другу два кожаных кресла. Три стены из четырех полностью скрывали книжные полки. Я быстро их оглядел. Вдоль одной стены — все мыслимые издания произведений Бодлера, в том числе и на иностранных языках. На других полках — работы о нем: биографии, мемуары, критика. Все книги в одинаковых переплетах из шагреневой кожи с тиснением из сусального золота, так же была переплетена и рукопись, выставленная на аукцион. Выходит, и в этом Мадлен была права: «Воспитание чудовища» изначально находилось в библиотеке Общества. Почему же Общество так рьяно пытается вернуть книгу, которую только что продало? У меня не было иного объяснения кроме того, которое я слышал от Мадлен.
Неспособность доверять собственным суждениям — редкая и незавидная мука. Именно в таком состоянии я сейчас и пребывал. Все эти подтверждения рассказов Мадлен подтачивали столпы, на которых четыре с половиной десятилетия покоились мои представления о фантазии и яви. Пытаясь собраться с мыслями, я продолжал осматривать комнату. Между двух окон висела в раме бежевая карта мира — не того мира, который существует сегодня, а того, каким он был век или более назад. Кто-то провел линию, тянувшуюся от одного конца карты до другого, — она обозначала кругосветное путешествие с началом и концом в Марселе и остановкой в Тихом океане, на острове, который, в силу его малости, картограф не обозначил, однако его добавил тот, кто держал в руке карандаш, и указал его название: Оаити. Под картой на подставке стояла модель трехмачтового парусного судна под названием «Со-лид», под французским триколором, не сине-белокрасным, который был введен в обращение в тысяча семьсот девяносто четвертом году, а красно-бело-синим, принятым в тысяча семьсот девяностом. Выполнена модель была первоклассно. Мастер воспроизвел все: каждый парус и весь такелаж, даже офицеров и матросов. Некоторые карабкались по канатам, другие наблюдали за горизонтом, один стоял у штурвала. На главной палубе кружком стояли люди: к фальшборту был привязан матрос и, как я выяснил, вглядевшись повнимательнее, его наказывали плеткой. Спина его была располосована потеками алого воска, а рядом с ним стоял еще один член команды, с семихвосткой в руке. Опять же все было в точности так, как описывала Мадлен. Все это в совокупности — книги, карта и модель корабля, не говоря уже о тех событиях, которые меня сюда привели, вылилось для меня в миг обретения веры, обращение, чудо в Дамаске. Будь у меня возможность прямо в тот момент выскользнуть из здания, не вступая в разговоры с Шанель, я бы с радостью так и поступил. У меня больше не было нужды с ней встречаться. Я получил ответ на самый насущный вопрос: Мадлен говорила правду. Но в этот миг я услышал в коридоре дробный перестук высоких каблуков, шаги приближались. Открылась дверь, и сгустком ритма, духов и света вошла Шанель, приблизилась ко мне с улыбкой, которая исчезла столь же внезапно, как и появилась. Рука ее на ощупь оказалась точно глыба льда.
— Реликвия основателя Общества, — произнесла она, не представившись, устремив взгляд на модель корабля и нахмурив брови. — Только глаза мозолит. Я подумываю подарить ее какому-нибудь провинциальному музею подальше отсюда, чтобы избавиться. — Она двинулась в направлении шкафчика с напитками, скрывавшегося среди книжных полок. — Выпьете чего-нибудь?
— «Бисквит Дюбоше». У вас изумительная библиотека. Кто переплетчик — Менье? Лортик?
Шанель, разливая коньяк, улыбнулась и качнула головой.
— Гадайте дальше.
Я подошел к ближайшей полке, наобум снял с нее книгу, осмотрел кожу, тиснение, тонкость работы.
— Очень качественное изделие, напоминает Мариуса Мишеля, но современнее. Чувствуется темперамент художника. — Я открыл книгу, поднес страницу к лившемуся из окон свету. — Как мне представляется… — И тут я увидел водяной знак переплетчика, такой призрачный отпечаток пальца. — Нет, не может быть. Даже если говорить о цене… — При этом качество работы сомнений не вызывало. — Возможно ли, что все книги переплетены Легреном?
Шанель подошла с двумя бокалами в руках, передала один мне, удерживая по ходу дела мой взгляд. Смотреть этой женщине в глаза было тревожно. Не первой молодости, она излучала невероятную мощь, одновременно и элегантная, и несгибаемая, одушевленная той беспокойной энергией, которую с легкостью, но ошибочно принимаешь за молодость — не исключено, что первая лучше второй.
