Анна Матвеева - Небеса
Артем кучу сил истратил, уговаривая Веру прийти на литургию — он был уверен, что богослужение растрогает невесту и хотя бы на миллиметр сдвинет с прежнего места. Вера — тоже изо всех сил — упиралась, но пришла. Смотрела удивленно, робко, растерянно, потом заскучала, поминутно взглядывала на часы, и Артем видел, как она поправляла челку, вглядываясь в стеклянное покрытие икон.
Новость, что Борейко с Афанасьевым будут венчаться, почти никого не удивила. В ту пору венчания стали непременным элементом брачного обряда, этаким модным штрихом, дополнявшим двойственную подпись в пышно-пыльных интерьерах ЗАГСа и обязательное совместное фото на фоне Вечного огня: в кадр просительно заглядывают мальчики-часовые с декоративными автоматами и девочки-подчаски в белых бантах и страхе не дождаться первой любви. На носу была защита дипломов, и свадьба давно спаянной пары мало занимала выпускников: поженились и поженились. На венчание пришло много Вериных подружек, школьных и чуть ли не садиковых — Артем не мог соотнести вполне взрослых девиц с детскими воспоминаниями своей жены. Он давно думал о Вере как о жене, и теперь, после венчания, ему особенно нравилось произносить вслух это слово, оно было и нежное и звонкое…
Бабуля с дедом приезжали на свадьбу, по стариковской привычке бабуля плакала теперь уже от всяких новостей — хороших ли, плохих ли… Подарила Вере медальончик из желтого металла — Артем знал, что мамин. Генерал Борейко презентовал молодым ту самую квартирку, где Вера мысленно выстраивала замки, на поверку оказавшиеся не такими уж воздушными.
Через месяц после свадьбы была защита дипломов, а в самом начале августа — рукоположение в диаконы. Артем стал отцом Артемием.
Никогда не ходивший в баловнях судьбы Артем удивился бы, узнав, как ласково она будет относиться к отцу Артемию. Служить начинал он в Сретенке, под крылом у отца Георгия, который терпеливо правил все его ошибки. Впрочем, у диакона Артемия ошибок почти не было, потому что диаконом он был всего один день — уже назавтра назначили хиротонию во священники. Накануне вечером Артем пересказывал жене свои впечатления от епископа: тот, прибыв в Сретенку, кричал и грохотал словно камнепад — к счастью, камни падали не на местных батюшек, а на спутника, в клобуке и с затравленным взглядом.
Артему немедленно захотелось стать маленьким и прозрачным. Неожиданное явление разъяренного архиерея сильно контрастировало с тем благостным чувством, что царило на крестинах Стасика. Ему очень часто вспоминался тот день; будто со стороны он видел испуганного Артема, скрючившегося на скамейке с чужим ребенком на руках.
Между тем отец Георгий преспокойно молчал, дождавшись, покуда на землю не упал последний словесный камень. И когда монах метнул, будто дротик, прощальный раздосадованный взгляд и скрылся в ждавшей его машине, будущий диакон наконец узнал в отгрохотавшем природном явлении прежнего епископа. Скорость переключения была самой высокой из возможных, и до сих пор Артему не удалось постичь, как архиерей может так молниеносно впадать из гнева в милость.
До собственной хиротонии отец Артемий считал священников почти небожителями и даже вообразить не мог подобный стиль общения в стенах церкви. Как многим, церковный мир представлялся ему до блеска отмытым, скрипяще-стерильным, добрым до приторности, поэтому крики епископа до крови резанули не только слух отца Артемия, но и его иллюзии. Иллюзии епископ Сергий просто зарезал при том своем появлении, и сразу — насмерть.
В далеком последствии, понабравшись и нужного опыта, и нежелательного, отец Артемий окончательно убедился в смехотворности прежних представлений — за собственную веру приходилось бороться в полную силу. Вот и владыка Сергий мало чем напоминал кроткого и тихого богомольца, Артем сразу понял, что очень не хочет попасться ему когда-нибудь под горячую руку. Впрочем, отослав с глаз неугодившего монаха, епископ тут же подобрел. Может, глядя на ставленника отца Георгия, он вспомнил начало своего служения?
…В епархии многие считали, что Сергий занял кафедру не по возрасту рано, будущему архиерею было всего тридцать пять лет. И если у Артема Афанасьева имелась бабуля, которая каждую неделю водила его в храм, то у владыки Сергия, а тогда просто Игоря Трофимова, не было в радиусе десяти километров ни единого одинаково мыслящего человека. Как раз в десяти километрах от дома будущего архиерея находился храм — один на весь район.
У Трофимовых веровали не в Господа Бога, а в тринадцатую зарплату и водку чекушками. Многолюдная и типовая, как панельный дом, семья будущего архиерея всех своих мужчин отправляла на дымную гильотину химзавода — градообразующего предприятия, производящего как пестициды, так и медленную смерть. Слово «рак» широко хозяйствовало в здешних домах, поэтому редко кто из трудящихся добирался к пятидесяти годам живым и не изъеденным смертельной заразой. Все же сменить декорации никому не приходило в голову: умершего отца вскорости заменял пока еще здоровый сын. За вредность производства прилично доплачивали — в детстве что старшего Сашку, что Игоря, что маленькую Ленку возили в Крым вместо пионерлагеря. И поесть у них всегда было в избытке, и одеться в импортное — дефицита семьи с химзавода не знали. То есть дефицит был, но другого сорта, будущему епископу всю жизнь пришлось полной ложкой черпать последствия, к которым привела нехватка первоосновного запаса знаний…
Какую-никакую библиотеку Трофимовы, впрочем, собрали. Любая советская семья в те годы видела в книгах достойный предмет денежных сложений, а химзаводские имели льготные талоны в книжных. Вот и ставили на полочках Дрюона плечо к плечу с Лажечниковым, чтобы с Фейхтвангером соседствовал Дюма, а сразу за Пикулем менуэтом шествовали Анн и Серж Голон. Почти все книжки были девственными, никто не нарушал покой склеенных страниц, не обшаривал их жадными глазами, не вожделел свести опасно близкое знакомство. Под лесом переплетов, полкой ниже, искрился хрусталь и собирали пыль салфетки, вязанные крючком. Телевизор красовался в углу, как икона, — так было в любой квартире химзавода, так было и в доме Трофимовых.
Отец семейства, пристроив Сашку учеником в родной цех, прицельно взялся за Игоря, но тот — молчун, тихушник с детства — выдал номер почище циркового. Сказал, что в профильный техникум не пойдет, потому что уже отправил документы в духовное училище. Мать заплакала, начала комкать фартук. Старший Трофимов — заслуженный работяга, гордость цеха, мастер, не слезавший с «красной доски» — стал кричать: «Опозорил!» Слово это ударяло Игоря каждой из своих «о», тяжелых, будто выкованных из металла…
