Татьяна Булатова - Мама мыла раму
Пока Катька плевалась словами, не глядя подруге в глаза, Женька молча за ней наблюдала. Невысокая, нос острый, непропорционально большой, глаза водянистые, близорукие, серые пряди из-под шапки-буденовки, серо-голубая куртка с олимпийским медведем на рукаве, варежки на резинках… И говорит, говорит, не останавливаясь, даже пузыри вздуваются в углах губ.
«Странная, – размышляла Батырева, искоса глядя на низенькую Самохвалову. – Она вообще помнит, что я рядом иду?»
Катька не замолкала ни на секунду, словно ей дали последнее слово перед казнью. Ее лицо жило какой-то отдельной жизнью. Брови то ползли вверх, и тогда Женька догадывалась: удивляется. То собирались крышечкой у переносицы – значит, обижается. Свой танец выделывали многократно облизанные губы: вот правый угол пополз вниз, вот – левый, вот уже весь рот перекосило. Когда задрожал подбородок, Женька дотумкала: что-то не то с Катей Самохваловой. Нерадостное!
Батырева резко остановилась, встала перед подругой и дернула ее за плечи. От неожиданности Катька задрала голову вверх, и Женька увидела в ее глазах небо – ноябрьское, серое, размывшее зрачок, слившееся с радужкой. Неба было так много, что оно выплескивалось наружу, становясь прозрачным, как вода из-под крана.
– Кать… – У сердобольной Батыревой от жалости перехватило дыхание, и она притянула эту маленькую голову к себе. – Ты чего?
Катька от неожиданности оттолкнула подругу и выкрикнула:
– Ни-че-го!
Подпрыгнула Рена, думая, что прозвучало приглашение к игре, и залилась лаем, а Катя сломя голову понеслась к своему подъезду, сопровождаемая чепрачной овцой. Дверь хлопнула. Игра закончилась.
В квартире пахло свежесваренными щами. Антонина Ивановна варила их мастерски по какому-то своему рецепту, ингредиенты которого ничем не отличались от перечня, описанного в «Книге о вкусной и здоровой пище». Это, кстати, тоже была часть Катькиного приданого, как и швейная машинка.
Шмат мяса варился в скороварке вместе с головками лука и чеснока, рядом плавали связанные в пучок ветки укропа. По технологии, прежде чем запускать картофель, морковь и капусту, предполагалось вынуть все, кроме разопревшего под крышкой мяса. Антонина порой об этом благополучно забывала, и тогда Катьке в гуще попадался кусок вареного лука или целый зубчик размякшего чеснока. Почувствовав эту слизь во рту, девочка не могла справиться с рвотным рефлексом и вываливала все содержимое на тарелку, за что получала подзатыльник и вышвыривалась матерью из-за стола. Когда щами обедали гости, Катя с любопытством наблюдала за их реакцией – не у них ли «письмо счастья». Взрослые, знакомые с правилами поведения за столом, волевым усилием удерживали Антонинин сюрприз во рту, а потом тайком выплевывали его в салфетку, как бы промокая губы.
– Обедать будешь? – выкрикнула мать из кухни копошащейся в коридоре дочери.
– Не хочу, – отказалась та.
– Я что, для себя их варила? – обиделась Антонина.
– Пусть тетя Ева ест, – беспардонно ответила Катька.
– Ева ушла, – сообщила мать и вышла в коридор. – Ты чего такая красная?
– Бегала, – нашлась девочка и облизнула губы.
– То-то я смотрю, еле дышишь… Мой руки-то.
Антонина Ивановна слышала сегодня только то, что ей хотелось. Там, в собственной голове, она сочинила, что вот придет дочь с улицы, что вот нальет она ей тарелку щей, что та их съест с аппетитом, вкусные, наваристые, и скажет спасибо. А Катя сказала: «Не хочу», а в голове этого не было. Значит, весь день наперекосяк.
Пока Катька тупо грела руки под струей горячей воды, Самохвалова стояла у окна и смотрела во двор. В воздухе летали снежные перья. Антонина поежилась. За воротами школьного забора, через которые ее Катька шагала каждое утро шесть дней в неделю, прыгала то на одной ноге, то на другой нескладная девочка в рыжем треухе, около ног которой крутилась собака, по виду напоминающая овцу. «Женька, что ли?» – догадалась Антонина Ивановна и на всякий случай недовольно поджала губы.
– Вон Женька, – ткнула пальцем в стекло подошедшая Катя.
– Вижу.
Девочка молча присела на табуретку и застыла над пустой тарелкой.
– Чего сопишь? – панибратски грубо поинтересовалась мать.
– У нее – собака, – сказала Катька, не поднимая головы. – Сестра и папа.
– И что? – недовольно протянула женщина.
– Ничего… – не стала дальше развивать свою мысль Катя, боясь расплакаться.
Антонина почувствовала настроение дочери, обвела ее, сгорбившуюся за столом, взглядом и положила свою тяжелую руку той на спину:
– Ну нет у тебя папы. Умер. И собаку тебе нельзя. Астма.
– Понимаю, – согласилась Катька и опустила голову еще ниже.
Все-таки она совсем не знала свою мать. Антонина залезла на табуретку, распахнула форточку и заорала благим матом:
– Э-э-эй! Слы-ы-ышь ты-ы-ы?
Женька остановилась и прислушалась. Источник звука быстро определила чепрачная овца и понеслась по направлению к нему. Девочка подбежала к подъезду Самохваловых, возле которого собака выписывала восьмерки, подскакивая от радости, и задрала голову.
– Слы-ы-ышишь? – продолжала кричать Антонина, высунувшая в форточку оголенную руку.
– Слышу, – подтвердила хозяйка чепрачной овцы.
– Ты, что ль, Женька?
Батырева оторопела, втайне подозревая, что Катькина мать тронулась умом, но сопротивляться не стала и на всякий случай кивнула.
– Значит, так! – скомандовала Антонина Ивановна. – Давай свою овцу отведи домой и приходи к нам.
Женька вопросительно посмотрела на прыгавшую за окном Антонину.
– Обедать будем. А то скачешь в ночи, как беспризорная. Куда только родители твои смотрят?
Катька осторожно посмотрела на часы и улыбнулась: на них было ровно три.
* * *
Я вот все думаю. Как она жить будет, дура-то моя? Это надо же. Как получилось: ну все в ней отцовское. Даже характер. Надуется и молчит. Полдня молчать может, пока своего не добьется. Хоть оборись – все равно по ЕЕ будет. Женьку эту привадила: так около нее и вьется. А как ей скажешь: разве это тебе подруга? Разве таких подруг тебе выбирать? Тебе бы поменьше, поскромнее, пострашнее. А эта видная, глаза наглые. Ну вроде ничему плохому не учит. А то не дай бог! Прибью!
Правильно говорит Петя: не упускай Катюшку. Глазом моргнуть не успеешь – от рук отобьется. Тринадцать скоро, а она у меня дура дурой. Господи! Разве тут о себе думать будешь? «Переезжай, Тоня!» Куда переезжай? К кому переезжай? Тоже ведь как дите малое. Крест, что ли, у меня такой с ними нянчиться? А бросить жалко: все-таки мужчина. И ласковый ведь…
