Сергей Говорухин - Прозрачные леса под Люксембургом (сборник)
Не рак, не метастазы…
Ее обследовали на гастрит, язвенную болезнь, поджелудочную, но ничего этого не было. А был аппендицит, редчайший, извращенный, один на тысячу, провоцировавший и то, и другое, и третье.
Вот и тогда у нее вновь начались боли, и он, не скрывая раздражения, говорил ей:
– Что ты себя накручиваешь! Тебя же обследовали у Марата: нет у тебя ни гастрита, ни поджелудочной…
– Болит, – жалко улыбалась она. – Я сама не понимаю…
Утром ей стало совсем плохо. Тянуло печень, и ртутный столбик на градуснике упрямо полз к отметке тридцать восемь.
Она держалась за бок и, сглатывая слезы, как заклинание, повторяла:
– Только бы не гепатит, только не гепатит… Я могла заразить мальчика…
И это тоже навсегда осталось в нем: как плакала не от боли – от мысли, что могла заразить мальчика. Как часами сидела у его постели, перебирая непослушные волосы, шептала что-то – только ему и себе.
А он спал, безмятежно раскинувшись на постели.
Он был для нее всем – их сын. Смешной, неугомонный, с болезненной синевой под глазами. Она водила его на обследования, к гомеопатам, обливала холодной водой, а он болел и болел. И чем тяжелее он болел, тем сильнее она привязывалась к нему.
Она была необыкновенно, вызывающе красива, но все это растворилось в них: в нем, в мальчике, в забитом продуктами холодильнике…
Он подарил ей бриллиантовое кольцо и некоторое время спустя иронично заметил:
– Дружок, ну кто же носит бриллианты без маникюра.
– Разве нельзя? – спросила она.
И в этом «разве нельзя» было столько искренности и непридуманности, что у него тогда подкатило к горлу, стало так стыдно за свой одалживающий тон. Так стыдно…
Он позвонил Марату.
– Мы сейчас приедем.
– Что-то случилось? – спросил Марат.
– Случилось, – ответил он коротко.
Они ехали долго, бесконечно стояли в пробках, ждали светофоров… Она опустила голову на его плечо – невесомо, боясь причинить неудобство.
– Больно?
– Уже легче, – отвечала она.
Почему «уже легче»? – спрашивал он себя потом. Почему так безрассудно доверился ее неженскому терпению, этой легкомысленной фразе? Он – немолодой, дважды раненный на войне, резанный-перерезанный по госпиталям, изводивший тяжелыми стонами медсестер по ночам…
– Печень, печень, – ворчал Марат. – Аппендицит у тебя. Самый банальный аппендицит. Тебя бы сейчас на стол – был бы у нас стационар… – Он беспомощно развел руками.
– Что же теперь?
– Надо вызывать «скорую», – сказал Марат.
– Отвези меня в госпиталь, – попросила она. Впервые за все время.
Он позвонил в госпиталь. Трубку взял Воробей.
– Гена, у жены, судя по всему, аппендицит…
– Неудивительно. Что она от тебя видела…
– Я серьезно.
– Если серьезно, то приезжайте! – повысил голос Воробей. – Что ты мне голову морочишь. Давно началось?
– Вчера.
– Езжайте, не тяните…
Он положил трубку.
– Поехали…
– Как? – возразила она. – У меня ни халата, ни зубной щетки… И с мальчиком я не попрощалась…
– Дадут тебе там халат, а щетку и мальчика я тебе утром привезу.
– Ну, милый, ну пожалуйста. Это же всего какой-то час… Что он решает?
Он в растерянности посмотрел на Марата.
– В принципе, острых показаний нет, – пожал плечами Марат.
Ни тогда, ни позже он не мог простить себе этих полутора часов.
Ни халата, который оказался неглаженым, и его непременно требовалось погладить, иначе представь, как я буду выглядеть в таком халате!. Ни кипятильника, запропастившегося бог знает куда, ни чая, который нужно пересыпать в эту баночку с розовой крышкой. Да, не в эту – эта же из-под соды. Ни косметички, которую то ли брать, то ли не брать, хотя целиком она мне, собственно, ни к чему – возьму помаду и тушь, пожалуй. Подай мне вон ту сумочку…
И подруга, опоздавшая на пятнадцать минут, которой терпеливо объясняла, где стоит овсянка и суп на три дня, какие подгузники для сна, какие для прогулки…
И гомеопатические таблетки для мальчика, которые не успела разложить по пакетикам: эти – в среду утром, эти – в среду вечером. Видишь, здесь так и написано: «среда – утро», «среда – вечер». Подожди, пожалуйста, не торопи, – мне остались лишь «суббота» и «воскресенье»…
И мальчик, катавшийся на машинке по их малогабаритной квартире. И как прикрикнула на него, чтоб не мешался под ногами, а потом плакала и просила прощения…
На стол ее взяли сразу.
– Да не трясись ты, – успокоил Воробей. – Тридцать-сорок минут, и все дела. Не то что с тобой тогда…
Тогда, под Кундузом, они собирали его по частям после тяжелого осколочного ранения. С Женькой Панферовым.
Сегодня они тоже оперировали вдвоем.
– Посиди в кабинете, – сказал Женька, – почитай «Спорт-экспресс»…
Он перелистывал газету: «Акбарс» проиграл «Локомотиву», «Зенит» выиграл у «Торпедо»… 2:3, 5:4, 1:2…
Вероятно, за скупой газетной информацией должны были стоять образы пропотевших, матерившихся, расталкивающих друг друга плечами хоккеистов, но сейчас он не ощущал этого.
В сознании всплывали только цифры, как отсчет перед запуском. И мучительно долго тянулись секунды.
Самая простая из операций. Тридцать минут, и все дела. Пошел второй час…
Четыре, три, два, один… Еще немного, и все кончится. Еще несколько минут. Четыре, три, два, один…
В кабинет вошел Воробей.
– Всё, – сказал он, опуская руки. – Всё…
И заплакал.
– Перитонит, – сказал Женька, прислонившись к дверному косяку. – Если бы на два, хотя бы на час раньше…
Это было последнее, что он запомнил.
Ей было тридцать четыре. Ему сорок шесть.
А ушла она.
Ее хоронили через три дня на Хованском кладбище.
Целыми днями в квартире присутствовали люди, многие из которых были ему незнакомы. Женщины в черном занавешивали зеркала, варили рис, поминальный кисель…
Мужчины договаривались с похоронными агентами, заказывали автобусы, хлопотали место на кладбище…
Кто-то на эти дни забрал мальчика. Он даже не знал, кто…
Вечерами, пожимая на прощание его плечо и произнося привычно-успокоительные фразы, люди расходились, и он оставался один, привыкая к состоянию удушливого одиночества, на которое она обрекла его своим уходом.
Он выпивал полный стакан водки и не раздеваясь ложился на диван. Нужно было заснуть, но он так и не заснул ни в первую, ни во вторую ночь.
Он ждал, что она придет и объяснит, как ему жить дальше без нее. Но она не пришла.
В день похорон шел крупный мокрый снег, дорожки кладбища развезло, и, глядя на ее неестественное, но по-прежнему такое же родное лицо, он поймал себя на мысли, что чаще всего мы думаем не о том, что ушедшие от нас еще могли бы жить, купаться в холодной реке, ездить в метро с дешевым приключенческим романом в руках, любить и ненавидеть, а о том, как мы будем без них…
