Маргарет Этвуд - Постижение
Эта картина осталась у меня в памяти: мама со спины, руки вскинуты, будто она хочет взлететь, и перед нею устрашенный медведь. Потом, рассказывая этот случай, она говорила, что напугалась до смерти, но я не могла в это поверить, она так уверенно, твердо держалась, словно знала всесильное волшебное заклинание — слово и жест. Она тогда была в своей кожаной курточке.
— Ты принимаешь пилюли? — вдруг ни с того ни с сего спросила Анна.
Я вздрогнула и подняла на нее глаза. Целую минуту соображала, зачем ей надо это знать. Раньше такие вопросы называли личными.
— Перестала, — ответила я.
— Я тоже, — мрачно сказала она. — Кого я знаю, все бросили. У меня тромб в ноге образовался, а у тебя что?
На щеке у нее была грязь, розовый грим расплавился от жары, как асфальт.
— Я стала плохо видеть, — ответила я. — Все как в тумане. Мне сказали, что месяца через два пройдет, но ничего не прошло.
Чувство было такое, будто вазелин в глаза попал, но этого я ей не сказала.
Анна кивнула; она дергала сорняки, словно волосы рвала.
— Сволочи, — говорила она, — такие умники, могли бы, кажется, придумать что-нибудь, чтобы действовало и не убивало. Дэвид хочет, чтобы я опять начала их принимать, он говорит, это не вреднее аспирина, но ведь следующий раз тромб может образоваться в сердце, мало ли где. То есть я лично рисковать не намерена.
Любовь без страха, секс без риска — вот чего им надо, и им это почти удалось, они почти что сумели, но, как в цирковом фокусе и в грабеже, «почти что успех» означает провал, и мы опять оказались там, откуда начинали. Любовь и предосторожности, предохранение. Ты предохранялась? — спрашивают они, но не до, а после. Когда-то секс имел запах резиновых перчаток, и теперь опять то же самое, нет больше этих удобных зеленых пластиковых упаковочек, с помощью которых женщина могла притворяться, что она по-прежнему естественное циклическое существо, а не химическая машина. Но скоро создадут искусственную матку, я даже и не знаю, хорошо это или плохо. После первого ребенка я ни за что больше не хотела рожать, это уж чересчур — пройти через все, и впустую, тебя запирают в больницу, сбривают с тебя волосы, связывают тебе руки и не дают смотреть, не хотят, чтобы ты понимала, хотят тебя уверить, что здесь их власть, а не твоя. Втыкают в тебя иглы, чтобы ты ничего не слышала, ты словно свиная туша, и все наклоняются над тобой: техники, механики, мясники, студенты, неловкие или насмешливые, практикующиеся на твоем теле, ребенка достают вилкой, будто соленый огурец из банки с рассолом. А после этого накачивают тебе в жилы красную синтетическую жидкость, я видела, как она капала через трубочку. Больше никогда в жизни не позволю делать со мной такое.
Его рядом со мной не было, не помню почему; должен был бы быть, ведь его была идея и его вина. Но он приехал за мной потом на своей машине, не понадобилось брать такси.
Из лесу у нас за спиной доносилось постукивание топоров; несколько ударов, повторенных эхом, потом тишина, и снова несколько ударов топора, потом смех одного из них, и опять эхо. Эту береговую тропу вокруг острова проложил брат, гулко ухая топором и шурша в зарослях клинком мачете. За год до того, как уехал.
— Может, хватит? — спросила Анна. — По-моему, у меня сейчас будет солнечный удар.
Она села на пятки и вытащила недокуренную половину своей давешней сигареты. Я думаю, ей хотелось еще немножко поговорить со мной по душам, хотелось рассказать о своих болезнях, но я продолжала полоть. Картофель, лук; клубничная грядка заросла безнадежно, с ней нам не справиться, да и клубника все равно уже сошла.
За оградой в высокой траве появились Дэвид и Джо, они несли за два конца одно тонковатое бревно. Вид у них был гордый: идут с добычей. Бревно было все в затесах, они с ним сражались не на шутку.
— Эй! — крикнул Дэвид. — Как работается на плантации?
Анна встала.
— Проваливайте, — сказала она, щурясь на них против солнца.
— Да вы почти ничего не сделали, — не сдавался Дэвид. — Тоже мне огород.
Я смерила их топорную работу наметанным глазом моего отца. Он обычно пожимал им руки и при этом хитро прикидывал: умеют ли работать топором, что знают о навозе? А они стояли смущенные, умытые, в аккуратной одежке, плохо понимая, что от них требуется.
— Молодцы, — похвалила я их.
Дэвид хотел, чтобы мы принесли камеру и прокрутили несколько футов пленки: они с Джо несут бревно. Для «Выборочных наблюдений». Он сказал, что это будет его блистательный кинодебют. Джо сказал, что мы не умеем обращаться с камерой. Но Дэвид возразил, что всех-то делов нажимать кнопку, это и дебилу доступно, и потом, если получится не в фокусе или передержано, это даже лучше, добавится элемент случайности, вроде как художник брызгает краску на холст, это будет органично. Но Джо спросил: если мы испортим камеру, кто за это заплатит? Кончили тем, что они после нескольких попыток кое-как воткнули в бревно топор и по очереди позировали друг другу, стоя со скрещенными на груди руками, одна нога на бревне, точно это какой-нибудь лев или носорог.
Вечером мы играли в бридж двумя старыми здешними колодами, чуточку даже засаленными, одна колода с синими морскими коньками на рубашках, другая — с красными. Дэвид с Анной — против нас с Джо. Они без труда выигрывали: Джо не знал толком, как в это играют, а я не играла тысячу лет. Да я и никогда не умела по-настоящему, мне больше всего нравилось начало, когда поднимают розданные карты и разбирают их по порядку.
Потом я подождала Анну, чтобы вместе идти в нужник; обычно я шла первая и одна. Мы обе взяли по фонарику; от них под ноги падали охранительные круги слабого желтого света и двигались перед ступающими ногами. Какие-то шорохи, жабы в сухих листьях, один раз дробно простучал по земле лапой кролик. Пока знаешь, что это за звуки, не страшно.
— Жалко, я не взяла свитера потеплее, — сказала Анна. — Не знала, что тут так холодает.
— В доме есть плащи, — предложила я ей. — Попробуй надень какой-нибудь.
Когда мы вернулись в дом, мужчины уже лежали в постелях; они не трудились таскаться в такую даль, когда темнело, мочились прямо на землю. Я почистила зубы, Анна села снимать грим при свете свечи и поставленного на попа фонарика; лампу они, ложась, задули.
Я пошла к себе и разделась; Джо что-то забормотал в полусне, я обвила его рукой.
Снаружи был только ветер и шумящие на ветру деревья, больше ничего. На потолке стоял желтый кружок от Анниного фонарика, похожий на мишень; он сдвинулся с места, это Анна пошла к себе в комнату, и мне стало слышно, все, что там происходит, — паническое дыхание Анны, словно на бегу, потом включился голос, не обычный ее голос, а искаженный, как искажено было, должно быть, при этом ее лицо, жалобный, молящий, точно нищенский: «Ради Бога! Ради Бога!» Я засунула голову под подушку, не хотелось этого слышать, скорей бы уж все было кончено, но там все продолжалось. «Замолчи!» — шепотом твердила я, но она не замолкала. Она молилась самой себе, можно было подумать, что никакого Дэвида там с ней вообще нет. «Боже, о Боже, ну Боже!» А потом нечто иное, уже не слова, а чистая боль, прозрачная, как вода, вопль животного, когда захлопывается капкан.
