Авраам Иегошуа - Возвращение из Индии
Уловив миг, когда я открыл глаза, он неуклюже подмигнул мне. И хотя больше всего на свете мне хотелось так и оставаться лежать, закутавшись, на своей узкой, нагревшейся за ночь лежанке, я так сильно ощутил его одинокость, что спустил ноги на пол и подсел к нему. И тогда выяснилось, что большую часть ночи он и провел вот так, сидя на своей лежанке или же вышагивая туда и обратно по вагонному коридору из конца в конец. Он ухитрился даже при этом умыться и побриться. От перенапряжения он был не в состоянии ни заснуть хоть на какое-то время, ни читать. Тревога за дочь, состояние которой он до сих пор абсолютно не представлял, явственно грызла его изнутри — равно как и мысли об оставленной на помощников и заместителей больнице. Я поспешил воспользоваться внезапно представившейся возможностью и стал расспрашивать о его работе — он охотно откликнулся на мою просьбу, но предложил продолжить наш разговор в коридоре.
— Не следовало нарушать покой тех, кто предпочитает видеть сны, вместо того, чтобы разговаривать в проходе вагона, — заметил он с улыбкой. И я не понял, к кому эта улыбка относилась в первую очередь — к его жене или к старому чиновнику-индусу, который, свернувшись на своей полке, был похож сейчас на небольшого размера белый шар, занимавший едва ли половину полки, как если бы он репетировал свое грядущее перевоплощение в новом рождении, предстоявшем ему.
В коридоре вагона, мчавшегося в эту минуту среди бурых холмов, я начал расспрашивать Лазара о больничных делах, пытаясь представить, как выглядит медицина с точки зрения администратора (особенно во всем, что касалось хирургического отделения), и был несказанно удивлен тем, что услышал, хотя полагал, что уж о наших-то собственных делах я знаю все. Хотя Лазар (следовало сказать: «Даже если Лазар») и не был так уж глубоко знаком с чисто профессиональными аспектами нашей работы, он был на удивление глубоко и полно осведомлен о том, как наша работа в отделении хирургии организована; еще более удивительными были его знания, касавшиеся работавшего в отделении персонала, всех, самых мелких деталей жизни не только врачей, но и сестер… всех без исключения. Ему было что рассказать мне о любом сотруднике, чье имя я упоминал даже мельком; более того — он тут же давал четкую и полную характеристику профессиональным и человеческим качествам любого из них. Иногда это заканчивалось историей столкновения, или борьбы личностей, или медицинских направлений с точным указанием победителей и побежденных. И я подумал, что вот так же он знает все и про меня, и, уж конечно, у него есть собственное мнение о моих способностях, мнение, базирующееся на информации, полученной им от людей, у которых не было никакого основания не только отзываться обо мне хорошо или плохо, но и просто думать о моем существовании. Я поинтересовался его планами на будущее, надеясь узнать о каких-либо намечающихся в больнице новых направлениях, но вместо ответа он начал довольно путаную историю, связанную с сокращениями бюджета, которые он ощущал особенно болезненно в свете своих замыслов о реорганизации задуманной им пристройки с двумя операционными и лабораторией экспресс-анализа и еще, и еще… Что занимало, похоже, все его мысли и о чем он возбужденно говорил, сопровождая свои слова размашистыми жестами…
* * *Тем временем первые утренние лучи пробились сквозь мглистый туман, и огромный диск солнца выкатился как-то совершенно неожиданно и неведомо откуда. И вот так этот долгий день нашего путешествия в Варанаси сделал свой первый шаг — в раскаленной пыли грязных дорог, покосившихся хижин и жалких деревень, спящих утренним сном за маленькими окошками этих невзрачных жилищ, среди блестящих, проносящихся мимо сполохов больших станций, окутанных немыслимыми ароматами, окутывавшими вагон, когда поезд внезапно останавливался среди самых разнообразных вагонов самых немыслимых расцветок и видов, облепленных суетящимися ордами пассажиров. Время от времени, в те несколько минут, что поезд стоял, Лазар ухитрялся пробиться сквозь толпу, заполнившую платформу, и вернуться, неся нам добычу — сласти, чапати или бутылки с водой неизвестного происхождения, с газом и без и с загадочными наклейками. Жена Лазара, если она только не сопровождала его в этих вылазках, обычно стояла у окна, как если бы она опасалась внезапно потерять его из виду. Еще в Риме я заметил их любовь ко всему сладкому… и даже здесь, в Индии, они безо всяких колебаний жевали и сосали всевозможные и самые разнообразные сласти, названия которых старый индус учил их произносить правильно (к этому времени сам он сменил свой засаленный европейский костюм на просторную белую рубаху, выглядевшую удобно и естественно в индийской жаре). Так же естественно выглядело то, что он углубился в разговор с женой Лазара, которую, судя по всему, забавляли его взгляды на жизнь и на смерть; тем не менее свои вопросы она задавала в весьма тактичной и очень дружественной манере. Это подвигло его на то, что некоторое время спустя он раскрыл свой маленький саквояж, достал из него колоду карт с кричащими изображениями богов и божков и начал обучать нас игре, напоминавшей покер; правила этого индийского покера заставили жену Лазара смеяться так заразительно, что я даже засомневался — помнит ли она, с какой целью мы предприняли все это наше путешествие.
После полудня Ганг появился во всей своей необъятности; медленная вода только что не заливала железнодорожные шпалы. Темное лицо старого индуса, словно пропитавшись желтизной водной шири, вдруг просветлело и стало меняться, преображаясь на глазах, — не исключено, что таково было воздействие на него вод священной реки. Он отложил в сторону карты и, продолжая вежливую беседу с женой Лазара, поднялся во весь свой рост, заполнив при этом собою едва ли не все пространство купе, а затем вышел в коридор и погрузился в медитацию, не отрывая взгляда от поверхности Ганга. Казалось, что в ожидании таинства крещения в этих водах он впитывал в себя их безмерную мощь, становясь все сильнее, в то время как Лазар ослабевал прямо на глазах, что, правда, следовало бы, в первую очередь, приписать бессонной ночи: веки его смежались, голова падала на грудь, поднималась рывком и падала опять.
— Попытайся прилечь хоть ненадолго, — сказала ему жена, — не будь таким упрямым ослом.
Но Лазар был не в силах справиться с собой.
— Слишком поздно. Едва я закрою глаза, как мы приедем.
Кончилось тем, что она уговорила его снять ботинки и прилечь в кресле, не обращая внимания на мое присутствие, видимо, смущавшее его; сдавшись, он положил голову на ее округлый живот; она, в свою очередь, прижала большую голову мужа к своему телу, как если бы хотела впитать в себя все его тревоги и беспокойство. И это помогло! Ибо уже через несколько минут, повертевшись и устроившись поудобнее, Лазар погрузился в глубокий сон. Дыхание его успокоилось, как если бы он ощутил себя в руках профессионального анестезиолога. Его жена попыталась вовлечь меня в разговор, но я остановил ее.
