Сью Кид - Тайная жизнь пчел
— А как насчет той тетушки, о которой она говорила?
— Нет никакой тетушки, и ты это знаешь, — сказала Августа.
В голосе Июны послышался гнев.
— А что, если ее отец вовсе не умирал и не попадал ни под какой трактор? Разве он не будет ее разыскивать?
Последовало молчание. Я подкралась ближе к крыльцу.
— Я просто интуитивно чувствую, что так нужно, Июна. Что-то подсказывает мне не отсылать ее назад, туда, где ей не хочется оставаться. По крайней мере, пока. У нее были причины, чтобы убежать. Может быть, он плохо с ней обращался. Я вижу, что в наших силах ей помочь.
— Почему бы тебе не спросить напрямик, что с ней стряслось?
— Всему свое время, — сказала Августа. — Меньше всего мне хочется пугать ее назойливыми вопросами. Она сама расскажет, когда будет готова. Наберемся терпения.
— Но, Августа, она ведь белая.
Это было откровением — не то, что я белая, а то, что Июна, похоже, была против моего пребывания здесь из-за цвета моей кожи! Я и не предполагала, что такое возможно — отвергать человека за то, что он белый. Меня бросило в жар. «Праведный гнев» — так называл это брат Джералд. Иисус испытывал праведный гнев, когда переворачивал столы в храме и изгонял оттуда жуликов-менял. Мне хотелось войти к ним, перевернуть парочку столов и сказать: Прошу прощения, Июна Боутрайт, но вы меня даже не знаете!
— Давай посмотрим, чем мы сможем ей помочь, — сказала Августа, когда Июна исчезла из поля моего зрения. — Мы должны это сделать.
— Я не считаю, что мы хоть что-нибудь ей должны, — сказала Июна. Хлопнула дверь. Августа выключила свет, и я услышала, как глубокий вздох поплыл в темноту.
Я пошла назад в медовый домик, чувствуя стыд оттого, что Августа раскусила мою ложь. Но я также чувствовала облегчение, потому что теперь знала, что она не собирается звонить в полицию или отсылать меня назад — пока. Пока — так она сказала.
Но сильнее всего было чувство обиды из-за отношения Июны. Подойдя к кромке леса, я присела на корточки и почувствовала тепло мочи у себя между ног. Я смотрела, как она пузырится на земле, а ее запах исчезает во тьме. Не было никакой разницы между моей мочой и мочой Июны. Вот о чем я думала, глядя на темный кружок на земле. Моча — это просто моча.
* * *Каждый вечер после ужина мы сидели в крошечной каморке возле телевизора, на котором стояла глиняная кадка с филодендроном. Экран был еле виден за стеблями, свисающими по бокам.
Мне нравилось, как выглядит Уолтер Кронкайт, в своих темных очках, знающий все, что только вообще стоит знать. Этот человек не был противником книг, это уж точно. Возьмите все то, чем не был Т. Рэй, и вы получите Уолтера Кронкайта.
Он поведал нам о процессии в честь расовой интеграции, на которую напала толпа белых, о «комитете бдительности», созданном белыми, о брандспойтах и слезоточивом газе. От него мы узнавали о самом главном. Убиты трое защитников гражданских прав. Взорвалось две бомбы. Троих негров-студентов избили бейсбольными битами.
После того, как мистер Джонсон подписал этот закон, жизнь Америки начала расползаться по швам. Мы смотрели, как один за другим на экране появляются губернаторы и призывают к «разуму и спокойствию». Августа сказала, что это, похоже, лишь вопрос времени — скоро подобное начнет происходить и у нас в Тибуроне.
Сидя там, я чувствовала свою белизну и неловкость, особенно когда в комнате находилась Июна. Неловкость и стыд.
Обычно Мая не смотрела с нами телевизор, но как-то раз она тоже пришла и в разгар новостей принялась петь «О, Сюзанна!». Она расстроилась из-за негра по имени мистер Рейнс, которого в Джорджии застрелили из дробовика. Показали фотографию его вдовы с детьми на руках, и тут Мая разрыдалась. Все, естественно, вскочили, как если она была неразорвавшейся гранатой, и попытались ее успокоить, но было уже слишком поздно.
Мая раскачивалась взад-вперед, ногтями раздирая себе лицо. Она рванула ворот блузки, так что во все стороны, словно попкорн, полетели бледно-желтые пуговицы. Я никогда прежде не видела ее такой, и меня это напутало.
Августа с Июной взяли Маю под руки и вывели за дверь, ведя ее так плавно, что было ясно, что им приходилось делать это и раньше. Спустя несколько секунд я услышала, как вода наполняет ванну на ножках, где я сама дважды купалась в медовой воде. Кто-то из сестер надел пару красных носков на две ножки из четырех — я так и не поняла зачем.
Мы с Розалин подкрались к двери. Щель была достаточно большой, чтобы мы могли увидеть Маю, которая, обняв колени, сидела в ванне в облаке пара. Июна зачерпывала ладонями воду и медленно выливала Мае на спину. Та уже немного успокоилась и только хлюпала носом.
Мы услышали голос Августы:
— Все в порядке, Мая. Пускай все несчастья стекут с тебя, как эта вода. Просто отпусти их.
* * *Каждый вечер после новостей мы все становились на колени перед Черной Марией и читали ей молитвы, а вернее сказать — мы с тремя сестрами стояли на коленях, а Розалин сидела на стуле. Августа, Июна и Мая называли скульптуру «Наша Леди в Оковах», по неясной для меня причине.
Радуйся, Мария, благодати полная! Господь с Тобою; благословенна Ты между женами…
Стоя на коленях, сестры перебирали в руках деревянные четки. Поначалу Розалин отказывалась к нам присоединиться, но вскоре она уже молилась вместе с нами. Уже после первого вечера я запомнила все слова наизусть. Это потому, что мы повторяли их вновь и вновь, так что они еще долго крутились в моей голове после того, как я переставала их произносить.
Это было похоже на молитвы католиков, но когда я спросила Августу, не были ли они католиками, она сказала:
— И да, и нет. Моя мать была настоящей католичкой — она дважды в неделю посещала мессу в церкви Святой Марии в Ричмонде, но отец был ортодоксальным эклектиком.
Я не имела ни малейшего представления, что это за секта — ортодоксальные эклектики, но я кивнула, словно у нас в Силване тоже были их последователи.
Она сказала:
— Мы с Июной и Маей взяли католичество нашей матери и добавили туда кое-что от себя. Не знаю, как это называется, но нам оно подходит.
После того как мы прочитывали «Радуйся, Мария» около трехсот раз, мы беззвучно произносили собственные молитвы, что не занимало много времени, поскольку к тому времени наши колени болели уже нестерпимо. Впрочем, мне не на что жаловаться, поскольку это было ерундой, по сравнению с «Мартой Уайтс». Потом сестры осеняли себя крестом ото лба к пупку, и все заканчивалось.
Как-то вечером, после того как мы перекрестились и все, кроме меня и Августы, вышли из комнаты, она сказала:
